Текст книги "К'гасная площадь"

Автор книги: Евгений Козловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

С Велло Рээт встречалась почти уже пять лет, но с предложением, накоторое Рээт, конечно, ответилабы согласием, как-то слишком не торопился. Не пришел час, невесело шутилаона, сознавая себя скорее неполноценной, чем избранной. Теперь судьбаее моглаповернуться; нет, онане собиралась насвоей беременности Велло ловить, такое ей никогдане пришло бы в голову, и если б Рээт услышалав его голосе оттенок неудовольствия, тут же разговор бы и снялаи потом уж решалабы, нааборт ли идти, наположение ли матери-одиночки или, что, впрочем, почти и невероятно, признаваться Долгомостьеву, – просто ей казалось, что Велло сам будет очень рад и если даже о чем и догадается, все равно все устроится ко взаимному счастию. Но для взаимного счастия надо было вытравить из души Долгомостьева, и сейчас, когдапоезд въезжал уже в Москвую (сам ли, вынесло ли его, авыкрутился Долгомостьев, и порабыло срочно, покане возникли новые сюрпризы, возвращать воображение в переполненный громкими звуками марша, не в такт ему раскачивающийся настыках утренний вагон.) юРээт не знала, как удастся ей это последнее.

Click here for Picture заиграло радио, апотом объяснило радостным и очень торжественным голосом, в какую главную и замечательную точку мираприбывает поезд, будто все этого не знали и так. Под колесами загрохоталагулкая пустота. Рээт глянулав окно: замелькающими фермами мостаблестел изгиб реки. Молочно-кофейное (молокабольше чем кофе) здание со шпилем торчало над чистенькими многоэтажными кубиками кремовой верхушкою дорогого бисквитного торта; вдалеке мелькнуло еще одно, похожее наегипетскую пирамиду. Бред пьяного кондитера, вспомнилаРээт, как ругал Долгомостьев, глядя наВиру, московские высотки. Это нехорошо, подумалаона, так не любить собственный город. Собственную столицу. Собственный город любить следует. Потом потянулись старые вагоны, платформы, грязные брандмауэры, сараи, и вот-вот должен был появиться нежеланный дебаркадер.

Долгомостьев (сейчас, пересматривая утреннюю сцену с обратной, как говорят в кино, точки, он получал в распоряжение полную восьмерку для монтажа) возник заполосатым от прутьев окном тамбурной двери. Поезд обогнал его, но, тормозя, сбивал ход, и вот Долгомостьев появился в окне снова, розы в руке, и теперь они шли рядом, поезд и Долгомостьев, покаобане остановились. Еще в Таллине, у ЫПяти свечейы, Долгомостьев сказал, что, может быть, специально приедет в Москву: встретить, авечером вместе отправиться наЫЭстонииы, может быть -потому, что даже в одно купе попасть вряд ли удастся: у Рээт уже есть обратный билет, – однако, Рээт ничуть не сомневалась, что увидит Долгомостьеванаперроне: слишком в духе широких его жестов было маленькое это безумство. В том же, впрочем, духе, что и прождать опаздывающий поезд с любимой хоть бы и сутки, так что досаданапунктуальность машинистаносилахарактер сугубо иррациональный.

Розы Рээт приняла, цветы не при чем, но для поцелуя вместо губ подставилащеку, держалась как могла, навралаДолгомостьеву, что у нее именно сегодня и именно в Москве удивительно важное и секретное дело, почему онаи не может провести время с Долгомостьевым (к сожалению!), но он снованачал произносить слова, и Рээт почувствовала, что сноваразмякает, плывет, что снованет у нее никакой защиты, и, чтобы не броситься Долгомостьеву нашею, назначиласвидание у Исторического в двачасадня, пообещав, впрочем, не освободиться, апостараться освободиться, то есть, в сущности, не пообещав ничего. Оназахлопнуладверцу такси перед носом Долгомостьеваи долго не умелаответить навопрос шофера: куда? – только махаларукою в неопределенном направлении, и лишь когдапривокзальная площадь с чугунным Горьким и вполне живым Долгомостьевым скрылась из виду, сообразиладостать из сумочки записную книжку и назвать адрес подруги.

В окне, моргнув лампочками часов, появилось серое хладнокаменное здание Телеграфа, и Рээт чуть было не остановиламашину, чтобы предуведомить Велло о завтрашнем своем прибытии (даже такая мысль промелькнула: черкнуть, что беременная, что пришел час, и по тому, встретит ли, все станет ясно), но подумала, что Долгомостьев навернякапоедет тою же ЫЭстониейы, что и она, и решила, что такая встречаникому из них троих не нужна.

Машинато тормозила, то резко бралас места, вилялавправо-влево, лавируя по рядам, долго толклась у какого-то светофора, и, равнодушная к заоконью, вспомнилаРээт и, главное, вполне понялате неожиданные, едвали не первые с детства(акак же в Вяану-Йыэсуу? удивился Долгомостьев) слезы, которые не удержала, когдасиделас Долгомостьевым накануне отъездау ЫПяти свечейы: онатогдауже, видать, зналавне сознания, что не судьба, что расстается не надве недели, анавсегда, и то знала, что встречас Долгомостьевым – единственное, что согласилась предложить ей любовь (Рээт иногдаупотребляланесколько выспренние обороты) запервую половину жизни, адальше – тем более вряд ли. Земную жизнь пройдя до половиныю

Подруги, естественно, домане оказалось, но был ее сын, семнадцатилетний прыщавый балбес, не разумеющий по-эстонски ни бельмеса, который, по счастию, всего двамесяцаназад гостил в Таллине, поэтому узнал ее, и tere-tere6 сказал, и принял радушно. Рээт выпилакофе, обернулапапильотками каждую из подаренных Долгомостьевым роз, чтоб не завяли до утра(цветы ни в чем не повинны!), и прилегланадиван с книжкою (надо же, у подруги остались еще эстонские книжки!), но сосредоточиться не смогла – что называется, не находиласебе места.

Вот тоже и подруга. Вместе учились в Тарту, занимались эстонской этнографией. Начетвертом курсе начался у подруги бурный, чувственный роман с филологом из Ленинграда, настоящим русским. И, как положено, тоже любящим Эстонию. Были какие-то там разговоры, чуть ли ни неприятности и вокруг жениха, и вокруг подруги, с которою и Рээт пыталась поговорить, отцасвоего вспоминалаю Тогда, в том заполночном разговоре, что-то важное, основательное, поважнее, пожалуй, и мертвого отца, – самаприрода, что ли. Понять, чт именно, так и не удалось, но почудилось: есть. Подругабылананесколько лет старше, – может, поэтому? – думалось тогда, но вот Рээт уже много старше, чем подругав ту пору, но и теперь не находит в себе этого спокойного доверия к естественному порядку вещей. Забавно: Рээт даже завидовала, когдаподругавыходилазамуж, и не потому завидовала, что замуж (Рээт и самое ждал в Таллине человек, который после стал ей мужем), апотому, что подруге было ехать в Ленинград или в Москву, асколько бы они друг перед другом городов этих ни презирали, все ж были они (и есть) столицы мира, и жить там лестно, чуть ли не так же, как в Париже. Лестно и интересно, наверное. Онаб, конечно, ни начто не променяласвой Таллин, свою маленькую Эстонию, но все-такию

Время хоть медленно, но неостановимо подбиралось к двум, апотом и перешло эту роковую отметку. Рээт вскочила, хлопнулазаспиною английским замком. Из метро вышланаплощадь Ногина, уверенная, что направляется к подруге наслужбу, наулицу Разина, в маленькую старинную церковку, где подругалет уже десять служилапо охране памятников русской старины, но ноги пронесли мимо церковки, мимо ЫРоссииы, туда, где вход наКрасную площадь перегораживалагромадинаслишком пестрого, навзгляд Рээт, слишком разноцветного, разностильного храма. Начто уж собор АлександраНевского наТоомпеакажется дурным и безвкусным, так он хотя бы выстроен симметрично!

Онапрошласправаот храмаю (Итак, худо, бедно ли, аДолгомостьеву удалось довести Рээт до того мгновения, когдамелькнулав поле его зрения белая ее кофточка, когданадуше стало вдруг легко и радостно, исчезли, сгинули и мысли о капитане Кукке, и воспоминание о зловещем автобусе, и оскорбительное словечко мразь, когдасовершенно сделалось ясным, что все великолепно, что переживания по поводу Рээт – просто мнительность, что вот она, тут, азадержали ее именно те непредвиденные дела, о которых онасказалаутром, и самаонапо поводу своего опоздания волнуется еще, наверное, больше, чем он, Долгомостьев, и вот сейчас, через минуту-другую – долго ли Красную площадь пересечь?! – все выяснится, все расставится по местам, и можно будет идти, спешить, бежать в поджидающую их со вчерашнего вечерасезановскую мастерскую, где широкая тахта, фрукты и вино, и хоть и жалко ушедшую впустую половину дня, но другая-то половинаеще осталась, апотом и целая ночь вдвоем в купе спального вагона, апотом, надо надеяться, много еще дней и ночейю Но не удержался Долгомостьев, оторвал от белого пятнышкавзгляд, чтобы, скользнув им по четырем золотым стрелкам двух черных, углом расположенных циферблатов, отметить, что почти начас с четвертью опоздалаРээт, – отметить с тем, чтобы сделать ей по этому поводу саркастическое внушение: эстонка, мол, деловая женщинаю – так мать, до смерти счастливая, что маленький сын не погиб, не пропал, не потерялся, вот он, здесь, в объятиях ее, живой, невредимый! – ругает его и даже колотит в сердцах, вымещая собственные волнения и переживания, что скопились завремя самовольной его отлучкию) юи теперь огромное пустое пространство (кк говорил Долгомостьев? – совершенно непонятная, совершенно русская пословица: свято место пусто не бывает? или, наоборот, бывает?..) изгибалось перед Рээт, словно Земля из космоса, и казалось, что до середины пространстване дойти: соскользнешь, покатишься назад с гладких, блестящих под солнцем булыжников. Грязные, темно-оливковые ряды ГУМагудели сегодня не как обычно: тише, сдержаннее, словно стесняясь иностранцев. Темно-красный Исторический выглядел маленьким, игрушечным и едване весь перекрывался низким цилиндром лобного места, украшенного цветами и флагами. Куранты показывали начало четвертого: ждет ли ее Долгомостьев до сих пор? И когдаРээт поняла, что ждет (конечно, поняла: увидишь, узнаешь ли человекас такого расстояния?!), она, чтобы не побежать навстречу, чтобы не соскользнуть с площади, не удариться головою о камни, круто развернулась и решительно зашагаланазад.

Долгомостьевю Лобноместьевю

(юакогдавернул взгляд напрежнее место, к Василию Блаженному, белого пятнышкауже не нашел, сколько ни всматривался, и тогдавмиг возвратились и мысли о капитане, и воспоминания об автобусе, и оскорбительное словечко мразь, и прочие пакости, и с полной рельефной достоверностью пришло понимание, что Рээт решилаего оставить. Приняларешение, – и накатил тяжелый приступ пульсирующей, круто замешенной наобиде боли, и долее оставаться наКрасной площади точно стало бессмысленно и, главное, совершенно невозможно, как и тогда, десять лет назад, после унизительного разговорас капитаном Кукком, и Долгомостьев побрел кудаглазаглядят, ибо домой – он уверил Леду, что вылетает в Таллин утренним рейсом, и едваотбоярился от проводов – невозможно, в мастерскую Сезанова – к тахте, фруктам и вину – вовсе нелепо и досадно, авидеть из знакомых не хотелось абсолютно никого. В этом бесцельном пути по столичным улицам и переулкам, площадям и подземным переходам и принялся Долгомостьев, применяя режиссерские свои умения и актерский опыт, пользуясь в качестве подпорок фактами и фактиками, которые о ней – от нее и не от нее -знал, агде подпорок недоставало – не стесняясь и самыми произвольными, порою даже вполне циничными домыслами, сочинять-воображать заРээт внутренние ее монологи и ощущения. Но когдавторично, теперь уже в долгомостьевской реконструкции, мелькнулаи исчезлас Красной площади белая кружевная кофточка, Долгомостьеваокатилавозвратная волнапрежней боли, выбилаиз процесса, и теперь, чтобы сновапоплыть по нафантазированному им течению дня любовницы, пришлось сделать дополнительное усилие, некоторый новый разгон в виде общей, но -неожиданно – совершенно не материалистического толкасентенциию) юКто-то, верно, постоянно следит занами, занашими поступками, засловами даже, и потому ради удобств мелкой лжи стоит ли накаркивать горести, неприятности близким? отпрашиваться со службы, потому что умерлабабушка? Что засрочное дело было у Рээт в Москве? Что зазабота? И вотю (юи только затем уже двинуться дальше) юподругавстречает сочувственным взглядом, сочувственными речами, уже не чисто эстонскими – с сильным русским акцентом, аРээт стоит, встревоженная, но понять покудане может ничего. Арестовали Велло. Ты разве не слушаларадио? Он подписал какую-то бумагу с требованием опубликовать и аннулировать пакт Молотова-Риббентропа, по которому Эстония отошлав сороковом году к Россиию Да-да, сказалаРээт, остолбенев. Я знаюю он мне рассказывалю И, словно испугавшись, что подругаподумает, будто Велло рассказывал, что его арестовали, добавилапоясняюще: он мне рассказывал прою прою Риббентропа.

Так вот как просто объяснилась занятость Велло в последние месяцыю Но почему он не поделился с Рээт? Он же знал, что в политическим смысле нанее положиться можно всегдаю Сейчас роман с Долгомостьевым представился Рээт не легким уже флиртом (как, впрочем, и давно не представлялся), не адюльтером обычным, амерзким предательством, таким примерно, из-закоторого погиб отецю Рээт стоялаперед подругою и презираласебя, и в то же время совсем от воли Рээт независимо и против ее совести кто-то нашептывал в ухо, что свадьбы теперь не будет, что Рээт стыдно, неудобно беременнаи что хорошо, что не успеласказать Долгомостьеву, что бросает его. И как бы затем, чтоб заглушить скверный этот голос, чтоб доказать себе, что онане такая, Рээт пробормотала: я спасу Велло! Не знаю, чт сделаю, но спасу, спасу! Он хотел спасти Эстонию, меня – заэто я спасу ег.

Рээт бормоталаспасу, покане пришлаей в голову счастливая идея – нет! глупая, идиотическая, не идея почти – бабий взбрык, но другого ничего все равно не было: помнишь, ты говорила, что Молотов еще жив? Где мне его разыскать? Подругакак-то нервически мотнулаголовою. Ну ничего, я через справочное (подругахмыкнулатолько: ну да, конечно, так ей и скажут в справочном, и Рээт поняла, что не скажут, но и поняла, что знает подруга), ну, пожалуйста, я тебя очень прошу! Ты еще с Риббентропом повидайся! Он где-то в Германии, в тюрьме сидит, тоже живой пока, ответилаподруга, чем и выдаласебя окончательно, и победабылапочти уже полная, оставалось только додавить, добавить какое-нибудь словцо посильней, пообиднеею Понимаю, сказалаРээт, Молотов тебе дороже, чем Велло: еще бы: тот русский, аэтотю Русская подстилка! Иуда. Онасейчас разыгрывает из себя сумасшедшую, обиделась-таки подруга, но я-то знаю, что с умаей не сойти, как бы онатого ни желала: не сходит с ума, кто себе науме. Онарассчитывает, что я стану ее отговаривать, ая ведь отведу! Ей-богу, отведу. Пусть думает, чт говорит, я ей не девочка. Тоже мне: эталон эстонки!

Молчадвинулись они через Красную площадью (юкогдаДолгомостьев понял, что Рээт непременно Красную площадь пересечет, подосадовал, что столь опрометчиво, повинуясь импульсу, ушел от Исторического, но возвращаться было поздно: ведь не пересечет, ауже пересекла; последний шанс – перехватить Рээт у молотовского – дуловского тож – дома, и Долгомостьев, сориентировавшись в пространстве, направил ставшие вдруг торопливыми стопы по знакомому адресу) юнакоторой уже не было Долгомостьева: единственного человека, кто действительно мог бы сейчас помочь, отговорить хотя бы от дурацкого этого походакю как его.. к Риббентропу. Рээт показалось вдруг, что Велло ей, в сущности, безразличен, как бывал безразличен в минуты близости, что идет он своей дорогой и что, сколько Рээт его знала, он сам чуть ли ни желал ареста, чуть ли ни мечтал пострадать заправду. Стыдно! – прикрикнулаРээт насебя и ускорилашаг, так что подругатолько что не вприпрыжку побежалазанею. Стыдно такое думать о замечательном человеке!

Долго, километр без малого, шагали они под землею, в полумраке, как показалось сразу, едваспустились по ступеням, в полумраке и сырости, но, не так уж и много пройдя, – сновавроде бы и при свете, и воздух терпимый; только когданаповерхность приспело выбираться, когдапереход кончился, – солнце ударило по глазам и воздух стал много свежее и суше, – только тогдапонялось, что прежде были полумрак и сырость, понялось и через десяток метров забылось, словно так, поверху, все время и шли. ПодругаокликнулаРээт, разогнавшуюся было бежать по Горького, – оказывается, следовало свернуть налево, под высокую арку. Свернули – и сразу же начались кривенькие переулки, полутороэтажные домас колоннами (прошлый век: вот она, вся русская так называемая старина!), и как наГорького забылся подземный переход, так тут забылась Горького, и о столице миранапоминали только редкие светло-кирпичные здания, натыканные в полутороэтажную массу, словно свечи в именинный пирог. Исключительно кондитерские ассоциации, припомнилаРээт утреннее впечатление от небоскребов, амне б вместо архитектуры думать о Велло! А голос шепнул: или о Долгомостьеве.

Кругом сделалось как-то вдруг тихо; шум больших улиц, с каждым прежним шагом слабевший, но сквозь слух в сознание проникавший, пропал вовсе, только две пары туфелек перестукивали по асфальту, но вот стал перестук этот каким-то тревожно-неритмичным, деревянным, словно добавилось к нему нечто ненужно-постороннее; каблучки замерли – стук продолжался; подругаповелаголовою: откуда? – и, определив направление, решительно свернулав узкий проход среди домов.

Источник деревянного стукаоткрылся после недолгого, дважды коленчатого коридорамежду задними гаражными стенками и зеленым дощатым, со стыдливой колючей проволочкою поверху, забором; небольшой пустырек, натри четверти огороженный металлической сеткою, ячеистою, словно панцири настаромодных кроватях, служил городошной площадкою, и три старичка – один в белом полотняном костюме и светлой шляпе из соломки, другой в военном мундире, с орденскими, едване до живота, планками и красными лампасами по швам, и третий – низенький, утконосый, с подрагивающей нажирной старушечьей груди звездочкою Героя соцтруда – играли. Им бы в каталках сидеть, укутавшись пледами, пилюли по часам принимать, аони – играли. Маленькая сухая старушенция, одетая, несмотря нажару, в полосатую телогрейку с черным – набелом – номером по загривку, танцеваланадругом конце площадки странный танец, уклоняясь от прыгающих бит, акогдабиты выходили, собиралаих в охапку и с трудом несластаричкам, после сновавозвращалась наместо и выкладывалафигурами раскиданные по площадке чурки. Седенький в белом костюме нетерпеливо, но привычно покрикивал, грубо и скучно.

Молотов, шепнулаподругаи указалалегким движением подбородканаподгоняющего старичка. Урожденный Скрябин. Рээт сосредоточилавнимание, сосредоточилавзгляд, от чего лицо старичкаприблизилось, предъявив подробности, впрочем, подробности только крупные. Собственно, кроме совершенно выцветших, некогдаголубых (как у нее?) глаз, подробность былаодна: те самые усы, которые помнилаРээт с давних, детских еще времен, с первого или второго класса, когдав ЫРодной речиы портрет этого усатого человекарасполагался над крупно набранным текстом о главном соратнике и продолжателе дела, анасоседней по развороту страничке прежде был другой соратник и продолжатель, еще, кажется, главнее, с тонкими губами и в пенсне без оправы, но однажды учительницавелеладругого соратникаи продолжателя аккуратно вырезать, потому что был он, как выяснилось, не соратником, аанглийским шпионом и буржуазным – подобно отцу Рээт и отцам большинстваодноклассников – националистом, и теперь сквозь прямоугольную дыру просвечивало что-то о Сталине му-у-драм, Ра-ад-ном и лю-би-и-мам[7. Впрочем, возможно, и не о Нем, адругие стихи. Сам же ра-адной и люби-и-мый повторялся в учебнике множество раз, и если б пришлось вырезать Его, то, пожалуй, учебник распался бы, но это и в голову никому влететь не могло: вырезать Его, -потому что было невообразимо.

Подругамеж тем продолжаласвою экскурсию: вон тот, низенький, – бывшая грозаМосквы, главный следователь прокуратуры. Впрочем, сейчас его в этом качестве мало кто помнит, сейчас он знаменитый кинорежиссер, лауреат многих премий, даже заграничных. Может, слышала? Дулов? Рээт мотнулаголовою: кроме наших, я только одного кинорежиссеразнаю – Долгомостьева, и, оторвав зачарованный взгляд от дряхлых городошников, обернулаего к подруге, придав вопросительное выражение. Теперь подругаотрицательно мотнулаголовою. А третий, в форме, это ни много ни мало – генерал Серпов, Иван Петровичю И Рээт сразу же вспомнилафамилию, известную ей и от матери, и от Велло, и кое еще от кого, вспомнилаи вздрогнула. Тот самый? Сколько ж ему лет было в сороковом? Сорок один, ответилаподруга. Сорок один и четыре месяца. Откудаты все так хорошо знаешь? удивилась Рээт. Это моя работа. Охранапамятников русской старины. И поправилась: ]советской старины. Кстати, тастарушка, что таскает им биты -женаМолотова, ПолинаЖемчужинаю А я думала, ты по церквям. юВ свое время известная женщинабыла, своего родаартистка. Ее Сталин посадил зачто-то, а, может, и сам супруг. Я даже так слышала, что онасупругу с офицером изменила, аМолотов офицерапод расстрел, аей срок по пятьдесят восьмой заизмену родине. В пятьдесят пятом старуху выпустили, реабилитировали, но Вячеслав Михайлович реабилитацию не признал. До сих пор держит по нормам лагерей особого режима. У них в спальне, говорят, и нары есть, и баланду он супруге нагазе варит. Вот -наобщие работы вывел. Ну, что стоишь? Ты хотелаМолотова – имей! Другого случая, может, и не представитсяю

От площадки дунуло ветром, и в нем почуялся Рээт гнилостный запах. Ага, пригляделась она: там, почти неразличимые заудвоенной углом сеткою, стояли переполненные мусорные контейнеры. Рээт обернулась: подруги не оказалось, словно тем самым ветром ее и сдуло, – ни подруги, ни стукакаблучков. Очень медленно, словно некую постороннюю силу пытаясь обмануть, повернулась Рээт назад, уверенная, что никакой площадки и никаких стариков тоже не увидит, аодни столетние клены, асфальт дамусорные контейнеры. Но – где уж там! -старики были. (Не успеваю! подумал Долгомостьев, прибавляя шагу. Все равно не успеваю! Они с нею быстрее управятся!)

Генерал прицелился и последней своей битою распечатал письмо: ваша, понимаешь, очередь, Семен Израйлич!.. Ильич!.. крикнул молодой женский голос из верхнего этажасветло-кирпичного здания; понизу прослоенное каким-то стенами и заборами, оно было совсем рядом, нависало над площадкою. Сколько повторять?! В конце концов, я навас в народный суд подам заклевету! Дура, понимаешь, едваслышно буркнул Иван Петрович. Чего разоряешься? Мы ж его и так, понимаешь, не бьем, не выгоняемю

Рээт дернулась назад: что ей было тут делать? о чем и с кем разговаривать? глупо, даи жуткою но завторым изгибом коридора, когдав виду уже оказался желтый незнакомый дворик, замешкалась, поняла, что уйди – в жизни больше не найдет эту площадку, заплутает в задворках, и Велло погибнет, – и нерешительно пошлав обратном направлении, надеревянный стук. И тут, завторым коленом, когдаи дворик успел скрыться, и площадкаеще не появилась, дорогу загородиластарухас огромным, нависшим над губою, словно клюв у попугая, носом и, должно быть, лысая, потому что сивый, кудряшками, нейлоновый парик сбился набок, приоткрывая желтую кожу черепа. Одетабыластарухав немыслимо оранжевые брюки и строгую белую, такую почти, как и наРээт, кофточку – курсистскую, -ав руке держаласумку, каких никогда, разве в кино, и не видывалаРээт; старинную, кожаную, потертую. Ридикюль, пришло в голову, хотя Рээт совсем не былауверена, что это называется именно ридикюлем. Взяться старухе, казалось бы, неоткуда: проход узкий, едваразминешься, площадкаограниченазаборами и глухими стенами, вся как наладони, и старухи прежде не было наплощадке – Рээт поклясться готова. Небось по Молотовапришли, душенька? ласково осведомилась старуха. По его многие ходят, дело хорошеею И, подмигнув сообщнически, так что кончик носапрямо-таки влез в рот, сунуларуку в невероятный свой ридикюль. Вот, одалживайтесь. Вполне еще подходящий. Отравленный. Для женишкаприпасла. Женишкаподжидаю! Что-то холодное, наощупь грязно-ржавое оттянуло подставленную инстинктивно ладонь Рээт. Вы что! закричала(так показалось ей -прошепталанаделе) Рээт, скосив глазанаруку. Зачем это?! Вот чудачки, ни однане берет! пожалаплечами старуха. А как вы с ним еще разговаривать собираетесь? Рээт бросиларевольвер наасфальт, кинулась к выходу, но старухарешительно перегородиладорогу, так решительно, что чувствовалось: с нею и не справишься, – апотом потихоньку двинулась наРээт: уговорю-ую уговорю-ую поката, пятясь, не оказалась нагородошной площадке, насамом виду, нафоне желтой стеночки, словно голаяю (Всё! выдохнул Долгомостьев. Опоздал! Разве что, может, во времени ошибсяю)

Старики как-то сразу, будто по команде, оглянулись наРээт. Милая, понимаешь, дама, не нас ли уговаривать собрались? проверещал генерал. Вячеслав, понимаешь, Михайлович! Давай наспор напару пива: к тебе! Онаи по лицу эстонка, и по глазам особенно. Риббен-, понимаешь, -тропочка. Каздале-е-вский! восторженно выпел Дулов. Каздале-е-вский!.. Вячеслав Михайлович – битав руке – двинулся наприросшую к месту Рээт, галантно завладел ее ручкою, пахнущей ржавчиною, склонился в поцелуе: вы совершенно очаровательныю – но оттуда, из склоненного, комплиментного положения заметил лысую старуху, выпрямился, битою нанее намахнулся: пошлавон, убийцапроклятая! Террористка! Это ж надо слово такое выдумать: пермь! А другая старуха, та, в ватнике, сверкнуланаРээт исподлобья ревнивым взглядом. Как выстрелила.

Рээт и впрямь казалась совершенно очаровательною: недавний испуг нарумянил щеки, растопил голубой ледок глаз, сквозь тугое крахмальное полотно белой с кружевами кофточки смутно просвечивают контуры любимого польского -застежкаспереди – лифчикаЫанжеликаыю Был в Рээт и недостаток, главный долгомостьевский пунктик, ибо Долгомостьев, выбирая женщину, всегдаочень оглядывался наокружающих: как сочтут его выбор, завидовать станут или злорадно сочувствовать? – талия ее быланемного низка, – но старикам, видать, деладо этого не было, и верхней, безупречной половины Рээт вполне хватало им для самого полного восторга.

Вы, сдается, хотели попросить меня о чем-то, милая дама? Ценаизвестная, так что пожалуйста, не стесняйтесь. Или город чтоб вернули. Только уж, Богаради, не по поводу наших с герром Риббентропом интимных сношенийю Дауж, понимаешь, не по поводу, поддакнул Иван Петрович (они с Дуловым уже подтянулись к Рээт, стали рядышком, аДулов то нанее поглядывал, то как-то исподтишка, опасливо, голову задирал-заворачивал: насветлый дом, наверхний этаж его), ато, понимаешь, его, пожалуй, и пензии лишат. Гродалишили, из партии выгнали, атут еще и пензии. А какая, понимаешь, жизнь без пензии? Без кайфа, как любит выражаться юный наш друг Долгомостьев, нету и лайфа. Вы ж Вячеслав Михайловичанасодержание, понимаешь, не возьмете, аему еще и жену кормить. Супругу дней его суровых. Супруге суровых дней насладиться бы передышкою, сесть неподвижно накорточки в дальнем углу площадки, голову зарыть бы в колени, – ан нет: наблюдала, ревновала, нервничалаю

Рээт всегдазнала, Рээт предчувствовала, что Долгомостьев связан с кем-то в этом роде. Ну что ж: спалас ним – готовапереспать и с каждым из этих или даже со всеми вместе, готовасделать, что только они ни пожелают, – лишь бы расторгнуть паскудный секретный пакт или другим каким способом спасти Велло, азаодно и Эстонию. Но готовность оказывалась ни к чему: Рээт уже успелапонять, что старики совершенно бессильны помочь, что не годны ни начто, кроме сладострастных пакостей, и попыталась вырвать обслюнявленную руку из сухих крепких пальцев. Однако, хваткабылапрочная, спортивная, у Рээт ничего не получилось, только румянец разросся нащеках и онанаглазах похорошелаеще; старики оценили: гаденько запереглядывались, причмокивая. Не рвитесь, сказал генерал, ато, понимаешь, погибнете. Раз уж пришли сюда – рваться, понимаешь, нечего.

Но Рээт было уже все равно, не страшно – противно только до тошноты. Хорошо, ответилаона. Хорошо. Погибну. Ценаизвестная. Руку только выпустите. Молотов нерешительно оглянулся, словно спрашивая советау товарищей: выпускать или не выпускать, но покасоветовался, хваткаослабла, и Рээт тут же рванулась, побежала, твердо зная, что, подвернись ей старухасейчас, старухаили кто угодно другой, собьет ее Рээт, растопчет, – и вот прыгают перед глазами дома, заборы, деревья, и вот желтый какой-то проулочек, и вот, словно ее ожидая, стоит такси, и Рээт садится в него, вжимается в заднее сиденье, и когдатакси заворачивает заугол, мельком, в зеркальце над шофером, видит натротуаре переулочказапыхавшегося, почти бегущего, ее не замечающего молотовского дружкаДолгомостьевас большим букетом желтых астр в руке. Стойте! кричит Рээт шоферу, но, едватот нажимает напедаль: нет-нет, не надо! Извините! Поехалию

Что, опять упустил, Вячеслав, понимаешь, Михайлович? Город сперваупустил, асейчас, понимаешь, и девочку! Это тебе не пакты заключать, не иностранным наркоматом заведоватью Еще партеечку? Па-а-артия – нашанадеждаи сила, запел козлом Дулов, партия наш рулевой! Партия наш ру-левойю8

Не подарите ли цветочек, молодой человек? остановил Долгомостьева, едватот нырнул в извилистый проход к городошной площадке, треснутый голос. Несколько минут назад вызванная им – для встречи с Рээт, для ржавого нагана -воображением из воспоминания, стоялаперед Долгомостьевым живая, реальная старуха: лысая, в криво надвинутом парике, в белой курсистской кофточке и ярко-оранжевых брюках – шофершатого, ленинградского, автобуса. Про цветочек спросилакак-то впроброс, вовсе не цветочком занято было ее внимание, ачем-то в долгомостьевском лице, с которого не сводилаонанапряженного, узнащего взгляда. Долгомостьеву стало не по себе, и он, чтоб скорее отделаться от старухи, протянул букет: дахоть все заберите! Мне-то они к чему?! и дернулся дальше, но старухазаступилапуть, пробормотала: были б ни к чему – не тащили б! однако, и это бормотание казалось не важным, машинальным, аважное для нее сосредоточилось все же где-то в лице Долгомостьева, и старухаэто важное, наконец, усеклаи завопилаво весь голос радостно: женишок! Женишок! Женишок явился! Долгомостьев попробовал протиснуться мимо старухи, но тазаступила, загородилапроход, руки раскинула, ишь ты, закричала, желтые попытался мне всучить! А от женишкатолько белые брать положено, только белые! И с отвращением отпихнулабукет. Пропустите сейчас же! истерично взвизгнул Долгомостьев и даже ножкою топнул, и старуха, стянувшая с лысой головы парик и прикалывающая к нему гигантскими какими-то, уродливыми шпильками дырявую, пожелтевшую кисейную фату, извлеченную из потертого ридикюля, успокоилась вдруг, отступила, прижалась к стеночке, давая дорогу: иди-иди, женишок! Теперь уж, когдавстретились, все равно далеко не уйдешь. А Долгомостьев, собравшийся важно и независимо пойти прочь, вдруг поймал себя натом, что бежит, и только когдазаугол завернул и приказал телу остановиться, стыдясь необъяснимого малодушия, понял, что не сам побежал, но – подчинясь пробудившемуся негаданно Ка'гтавому.