Текст книги "Четыре листа фанеры"

Автор книги: Евгений Козловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Негр из Интерпола

Летом Алина, когда бывала дома одна, любила ходить в чем родила мама, сейчас же это имело добавочный смысл: приняв душ, благоухая шампунем, она, словно богатая покупательница в роскошном каком-нибудь магазине, капризно-внимательно окидывала взором разложенные вокруг наряды и украшения. Действительно ведь проблема: в каком виде показаться впервые родителям жениха, людям непростым, отставным артистам, некогда знаменитым во Львове. Проблема, впрочем, легкая, приятная, а по Алине не всякий миг можно было это сказать: тень какая-то покрывала вдруг ее лицо, задумчивость нападала, оцепенение, которое некоторого усилия стоило сбросить…

Такую вот как раз, оцепенелую, прижавшую перед зеркалом к телу платье, но отражения не видящую, и застал ее поворот дверного ключа. Некому было быть, кроме Мазепы, о котором она как раз и думала, и Алина спросила, не сдвинувшись с места:

– А ты знаешь? Я не верю тебе, что ты простил им эту историю с тормозами.

Капитан появился в дверях с огромным букетом, с тортовой коробкою, перевязанной лентой.

– Мне даже кажется, что ты… уже успел с ними рассчитаться. Иначе бы ты не был… таким.

– Каким? – поинтересовался капитан, подойдя к так и не обернувшейся ему навстречу невесте и нежно, легко провел пальцем по покрытой пушком позвоночной ее ложбинке – сладкая судорога передернула Алину.

– Влюбленным и беззаботным, – ответила она и отбросила платье. – Не трогай меня, Мазепа, не трогай. Поздно уже! – заметила, надевая халат. И продолжила: – И не только что не повел бы меня к маме – сам постеснялся бы на глаза ей показываться.

Мазепа отстал от Алины, упал в мягкое кресло.

– Ты меня как-то спрашивала, за что же я собственно не люблю журналистов. Так вот: за эти вот… психологические реконструкции.

– За что, за что?

– Видишь ли, все в жизни совсем не так.

– Проще? – спросила Алина, заранее иронизируя над капитановыми банальностями.

– Чаще всего – проще, – ответил он, и позой, и интонацией демонстрируя, что банальности, на его взгляд, обычно и заключают в себе правду. – Иногда – сложнее. И всегда – не так! Но чтоб доставить тебе удовольствие оправданием твоей тонкой догадки о глубинных тайнах моего подсознания…

– Значит, рассчитался все-таки! – не удержалась Алина поторжествовать.

– Не так, не так поняла, – помотал капитан головою.

– А как надо было?

– Так, – ответил капитан, – уж коли не рассчитался, то, идя навстречу пожеланиям трудящихся пера и машинки, к маме я не поеду. Постесняюсь, так сказать, показаться на глаза.

– Ну, Мазепа, – приластилась Алина. – Ну ты чего, обиделся, что ли? Вроде бы не обидчивый… Ладно, подожди, я сейчас, – и, подхватив первое попавшее под руку платье, чуть было не скрылась за дверью.

– Постой-постой! – догнал ее Мазепа голосом. – Инструкции выслушай. Меня там внизу ждут.

– Мы что, действительно не едем? – остановилась Алина. – А чего ж я тогда все это… – обвела рукою следы приготовлений.

– Чего уши зря вымыла? – спросил капитан. – Не зря, не зря, не волнуйся. К маме поедешь сама. Мне действительно надо срочно линять. Пиф-паф ой-ой-ой! Оч-чень нехорошее убийство.

– Как сама?! Да мы ж с ней даже…

– Все! – Мазепа встал и вмиг сделался жестким (парадоксально, но Алина, сама себе в этом, возможно, не признаваясь, больше всего любила его именно таким). – Разговоры окончены. Не девочка. Они готовились, ждали… Вот адрес. Вот торт. Вот цветы. Постараюсь тебя там еще застать. Целую. И не опаздывай: мама переволнуется, – и капитан был таков.

– Мазепа! – крикнула было Алина вдогонку, но тут же и улыбнулась.

Постояла мгновенье, потом решительно оделась, взяла карточку с адресом, торт, цветы, пошла к выходу. И встретилась со звонком в дверь.

– Кто там? – не то чтобы Алина была особенно опаслива, но, кажется, рассказ Богдана о перерезанных тормозных шлангах так или иначе на нее повлиял.

– Извиняйт, пожалюйст. Мне говорили… – донесся из-за полотна голос с сильным заграничным акцентом, – что капитан Мазепа можно нахбдийт здейс.

Алина накинула цепочку, осторожно приоткрыла дверь. На площадке стоял здоровенный негр.

– Не есть волновайт! – улыбался ослепительно.

– А я и не волнуюсь, – соврала взволнованная, ветревоженная Алина.

– Интерпол, – пояснил негр и протянул сквозь щель ламинированную карточку с цветной его, негра, фотографией в верхнем левом углу.

Впрочем, Алине все негры казались на одно лицо.

– Заходите, – скинула цепочку, распахнула дверь.

– Где йест Мазепа?

– Он… он на работе.

– А, тшорт! – как-то не по-американски выругался негр.

– У него что, неприятности? – эта мысль не давала Алине покоя с того самого момента, как впервые прозвучало слово «Интерпол».

– О, как можно! Он нам ч напротив, очень помогайт. Мы сегодня летайт… домой… из Киева. Я специально вырывайте на часок… Делайт гуд бай. Сказат тенк ю. Передавайт приклашений… И вот: маленький презент, – негр достал из кармана ладную коробочку.

Алина открыла: поблескивая вороненым металлом, в коробочке устроился пистолет: не то кольт, не то смитт-и-вессон. Алина мало в них понимала, поняла только, что оружие серьезное, не игрушка-«зауэр»…

– Патроны, – доставал из бездонных карманов негр коробочку за коробочкою. – Запасной обойм… Кобура… Вы ему, надейяйтс, передайт? Сказайт – Джон. Вы йейст жена?

Изменяя обычной своей, на грани наглости, невозмутимости, Алина закраснелась:

– Невеста…

– Не-фест? – переспросил негр. – Что это? Ах, не-фест!.. Хорошо, оч-чен хорошо! – разулыбался. – О'кей! Извиняйт. Самолет. Рад был делайт знакомстфф, – и убежал вниз, через три ступени на четвертую перескакивая непомерными ногами.

Алина снова открыла коробочку, поглядела завороженно на содержимое.

– И чего-они сегодня все так торопятся?..

Смотрины

– Я, наверное, пойду, – встала наконец Алина из-за стола, покрытого остатками парадного ужина и вечернего чая. – Поздно уже. Вряд ли он сегодня появится.

– Что, Алиночка, замучили мы вас стариковскими байками? – встала, в свою очередь, мама Богдана – совсем, оказывается, не такая, какою представляла себе ее Алина (надо думать, и банку с помидорами особенно к себе не прижимала даже в самый критический момент): светская, ироничная, красивая в свои сильно за шестьдесят (седина казалась специально напудренными буклями по моде пятнадцатого Людовика) – и обвела взглядом комнату, которую и впрямь было разглядывать да разглядывать: разнообразные афиши, начиная еще с сильно довоенных, еще с польских лет, фотографии из спектаклей, макеты декораций, покрытые от пыли стеклянными параллелепипедами, костюмы на манекенах вроде портновских… Странно, люди одни и те же тысячи и тысячи лет, Гомера читаешь или на Нефертити глядишь, – а вот поди ж ты: чуть другой стиль букв, чуть другая композиция плакатов – и на тебе, что-то давнее, недосягаемое, непонятное…

– Ой, что вы! – не покривила Алина душою. – Я и не предполагала, что мне еще может быть так интересно!

– Еще? – изумилась Богданова мама. – Эх, мне бы ваше «еще». Двадцать восемь – да это ж даже еще не молодость! А мы вот с отцом – все. Прожили, так сказать, жизнь в чужих обличьях. Но этим, может, только и спаслись: век-то нам на долю выпал… людоедский. – Согнала с лица грусть, улыбнулась. – А то давай еще чайку, а? И наливочки.

– Я ж за рулем, Олеся Викторовна, – не то жалея и извиняясь, не то укоризненно возразила Алина, но за стол снова уселась.

– Домашнее производство… – не очень приняла всерьез Олеся Викторовна Алинино возражение. – Специальная вишня. Сериз. Можно сказать, шерри-бренди…

Алина и сама принимала свои возражения не очень всерьез:

– Я понимаю, но… Ладно, одау рюмочку – в чай.

– А вот, Алиночка, вот что вам, наверное, будет не так скучно, как пронйе стариковские реликвии. – Налив чаю, Олеся Викторовна полезла куда-то в угол, достала с нижней полки этажерки толстый, в парче альбом. – Богдашины фотографии.

Прежде чем раскрыть тяжелую обложку, Алина полюбовалась ее фактурою: где, когда, кто выпускал такие вещи. На первой страничке голенький мальчик лежал на животе и, являя характер, изо всех сил поднимал головку. Алина подумала, что вот таким же, наверное, будет у них с Мазепою сын, и осталась довольна. Ог странички к страничке мальчик мало-помалу рос, обряжался сначала в короткие штанишки на лямках (шея повязана огромным пышным бантом), потом в школьную форму, стрелял в пневматическом тире, обнимал за плечи двоих друзей: эдакие три мушкетера из пятого «Б», красовался в первом взрослом костюме – словом, все как везде, как в любом нормальном доме. И если бы в альбоме запечатлен был не ее суженый, Алина пролистнула б его быстро, с вежливо скрываемой скукою. Здесь же…

Вот, например (хоть сама над собою и улыбнулась иронически, даже легкий укол ревности почувствовала), фотография хорошенькой девушки с очень гордым выражением лица и надпись по полю: «Будущей знаменитости – от меня». М-да… Именно «от меня». Во всяком случае, у былой соперницы тогда существовало преимущество в возрасте перед Алиной сегодняшнею.

Олеся Викторовна, глянув на фотографию, кажется, поняла Алинины переживания и улыбнулась тоже: чуть-чуть, одними глазами, вокруг которых тут же образовалась сеточка морщин-лучиков, впрочем, не старивших ее, скорее, наоборот.

– Никак не могу понять, Олеся, куда ж он запропастился? И борода, помнишь, в которой я играл Нушича?..

Алина оторвалась от лицезрения давней соперницы. В комнату вкатился на инвалидной коляске парализованный ниже пояса отец Богдана, судя по афишам и фотографиям, в прошлом статный, неотразимый красавец, покруче Богдана.

– Господи! – если и с раздражением, то шутливым и добрым, сказала Богданова мама. – Да чего тебе этот макинтош дался? На даче, может, оставили…

– Но интересно все-таки. – Болезнь, очевидно, погрузила былого красавца в свой замкнутый мир с непонятной посторонним иерархией ценностей: поиски какой-нибудь напрочь не нужной вещи могли занимать внимание старика и день, и неделю, и месяц, все же остальное отходило на второй план.

– Успокойся, уймись, – бросив на Алину извиняющийся, что ли, взгляд, Олеся Викторовна подошла к мужу, обняла, поцеловала в лоб. – Не пугай Алиночку. Все найдется, все в свое время обнаружится… – и повлекла, покатила коляску с ворчащим под нос мужем из комнаты.

– Все в свое время обнаружится, – тихонько, но все-таки вслух повторила Алина последнюю фразу будущей свекрови и снова взялась за альбом, но, задумчивая, листала его уже механически: мысль, смутная, неуловимая поначалу, наконец прорезалась, обрела конкретность, заставила вернуться к фото юной, надменной красавицы.

– Нервный какой-то стал, суетливый. Макинтош вспомнил… сорокового года, – хозяйка появилась в гостиной и как бы ненароком заглянула невесте сына через плечо, издали заметив, что та снова смотрит на девичью фотографию. – Что это вы, Алиночка? Неужели ревнуете? Увы, увы, была любовь, была! И не одна. Но и то сказать, Богдаше ведь уже не восемнадцать.

– Расскажите, – попросила Алина.

– Жениться собирался, – начала Олеся Викторовна и улыбнулась. – В девятом классе. Я ему говорю: ты школу хоть окончи, паспорт получи. А он: ничего, окончу, она дождется. Он, знаете, и тогда был упрямый. А вокруг нее какие-то ребята кружили, постарше. Однажды встретили, избили. Очень сильно избили. Так после этого уже прямо демонстративно стал с нею ходить. Хороша, правда? Хозяйка жизни! А недавно в молочной встретила, глазам не поверила: пьет, опустилась, на вид не меньше пятидесяти… По помойкам бутылок набрала – сдавала…

Отец снова вкатился в комнату.

– Если б на даче, – сказал, развивая навязчивую свою идею, – я б знал. Мы ведь недавно ездили. Ладно-ладно, молчу… – увидел недовольство на лице супруги.

Алина встала решительно.

– Извините. Спасибо. Мне было очень приятно.

– Вот видишь! – бросила Олеся Викторовна мужу упрек.

– Да что вы, что вы! – подошла Алина к старику, ласково погладила ему руку. – Просто пора.

– Ну… – развела Олеся Викторовна руками, – дорогу, как говорится, знаете. Мы вам всегда рады. Заходите на огонек – со стариками поскучать. А то Богдан у нас такой занятой…

Отец почему-то вдруг расплакался.

– Ну чего ты, чего! – подскочила к нему мать. – Перестань, все отлично. – И повезла из комнаты.

Алина замерла на мгновенье, потом быстро, крадучись подбежала к альбому, раскрыла безошибочно, вырвала фотографию дерзкой красавицы, спрятала и едва успела вернуться в два прыжка к двери, как показалась Олеся Викторовна.

– Спасибо, – покраснела Алина, едва не пойманная с поличным, – очень все было вкусно и тепло. До свиданья.

Олеся Викторовна проводила Алину до дверей, заперла, вернулась в гостиную, раскрыла альбом столь же безошибочно и увидела то, что, в общем-то, и ожидала увидеть: пустой прямоугольник вместо фотографии.

– Какая все же глупенькая, – откомментировала и снова проявила вокруг гла, з морщинки-лучики.

Алинина «Ока» тем временем фыркнула мотором, мигнула фарами и резко взяла с места.

Навстречу ей показался Богданов «шевроле» не «шевроле», скрипнул, притормаживая, возникло даже ощущение, что улыбнулся. Однако «Ока» на улыбку «шевроле» не «шевроле» отнюдь не ответила, а мрачно прибавила газу и, объехав изумленный «шевроле» не «шевроле», скрылась в перспективе, как бы даже на прощанье показала язык.

Ошарашенный «шевроле» не «шевроле» ткнулся вперед-назад, раздраженно разворачиваясь в тесноте улочки, но когда ему это наконец удалось, маленькой беглянки и след простыл. «Шевроле» не «шевроле» заглядывал во дворы и переулки, налево и направо, вертелся на перекрестках…

А Алина с украденной фотографией в руке вжалась в сиденье «Оки», припаркованной в темной глубине арки-подворотни, и без тепла смотрела, как проносится сперва в одну сторону, потом в другую обезумевший автомобиль капитана Мазепы.

Сестра и брат

На столе лежал том «дела», раскрытый на снимке убитого практически при ней директора «Трембиты», а рукодельница Алина выстригала канцелярскими ножницами с обломанными кончиками замысловатую фигуру из черной фотопакетной бумаги. Закончив, достала из сумочки украденную накануне красавицу и прикрыла ее получившимся трафаретом: ушли, скрылись под маскою роскошные девичьи волосы, спрятался кокетливый воротничок кокетливого платья – лицо убитого и лицо Богдановой подружки юности приобрели убедительное сходство.

Дверь отворилась, вошел капитан.

Алина захлопнула папочку, попыталась прикрыть ее непринужденным эдаким поворотом фигуры и, как давеча перед Олесей Викторовной, сделала перед капитаном невинное лицо. Но как не прошел нехитрый Алинин номер с мамой, так не прошел он и с сыном, только тот меньше деликатничал: подошел, отстранил невесту, взял том, полистал…

Фотография подруги юности выпала на пол вместе с черным трафаретом. Капитан поднял ее, аккуратно спрятал в карман.

– Копаешь, значит? – это были первые обращенные к Алине капитановы слова за сегодня.

Алина сидела, молча, подавленная, но упрямая.

– Адресок написать?

Мазепа подождал десяток-другой секунд, чтобы дать Алине возможность ответить, а когда понял, что возможность эту использовать она не собирается, пододвинул чистый лист бумаги, достал ручку и, не присаживаясь, настрочил адрес, фамилию, имя и отчество.

– Пиф-паф ой-ой-ой, – произнес, продул воображаемый ствол от воображаемого дыма и вышел, аккуратненько, бесшумно прикрыв дверь.

– Ты мне друг, Длатон, но истина дороже, – сказала Алина вслух, оторвавшись от созерцания пустого пространства, которое только что занимал капитан Мазепа, и спрятала адрес в нагрудный кармашек. Она, в общем-то, уже знала разгадку, но пока что это было интуитивное знание, нечестно подсмотренный в конце задачника ответ, поэтому просто необходимо было пройти шаг за шагом весь процесс собственно решения. Кроме того, и в задачниках – редко, конечно, – встречаются опечатки.

Первый шаг решения, однако, кажется, относился в глубину времени на добрые два десятка лет. Алина сама выросла во дворе, правда, в московском, но вряд ли львовские дворы принципиально отличались, вряд ли принципиально отличались и дворовые нравы, разделенные промежутком возрастной разницы Мазепы и Алины. Так что воображению, опиравшемуся на собственные воспоминания, более или менее доверять было можно, и Алина представила себе, как юный, еще даже не шестнадцатилетний Мазепа шагает, по весенней полуночной улице, обняв за плечи красавицу с фотографии, и когда та увидела фонарь, почувствовала, что именно под ним поцелует ее возлюбленный свою возлюбленную: пускай, дескать, знает весь мир! – не важно, что весь мир спал…

Сколько ни затягивай обратную дорогу, как ни кружи переулками, как ни пропускай без поцелуя ни один фонарь, рано или поздно расставаться приходится, и пара сворачивает в подворотню.

И тут же – как им только не скучно, не лень было дожидаться, да еще тихо, не выдавая себя! – несколько теней перекрывают арку и с той и с другой стороны. Зачем? Убегать бы Мазепа не стал. Впрочем, где им понять гордую душу молодого шляхтича! Меряют исключительно по себе. Ну дальше тексты, приколы, как там это бывает, мат. Девочку отсылают, она сопротивляется.

– Иди! – кричит Мазепа. – Иди! Ничего со мной не сделается! Они трусы! Я первому же глаза выткну!.. – и принимает стойку, растопыривает пальцы, средний и указательный.

Но куда там! Это только у Бельмондо в кино получается раскидать десяток-другой шпаны. Пока Мазепа изготавливается, на него нападают сзади, валят, берут в кольцо и – какие уж тут глаза выткнуть, свои б уберечь – колотят ногами по чему ни попало.

Красавица с пронзительным визгом бежит через ночной двор, который и виду не подает, что слышит визг, колотит в окно первого этажа флигелька в глубине.

В комнате зажигается свет. Двадцатилетний парень, похожий на красавицу, как брат бывает похож на сестру, и на покойного директора «Трембиты», как сын бывает похож на отца, появляется – неглиже: черные трусы, синяя майка, – в перекрещенной раме окна, толкает ее…

– Убивают! Богдана убивают!

Брат одним махом перелетает подоконник, несется вместе с сестрою к арке, под сводами которой, в сущности, бьют уже не Мазепу, а его бесчувственное тело…

– Что же дальше? – сама у себя спрашивает Алина. – Неужели как в кино? Или повылазили-таки из квартир сонные бугаи-работяги, пришли на выручку? Нет это вот вряд ли. Что же все-таки дальше?

Гадючник у железной дороги

– Д дальше? – нетвердо, заплетающимся языком переспросила опустившаяся алкоголичка лет пятидесяти, в которой только весьма извращенное воображение способно узнать ту юную, гордую красавицу. – Д-дальше – К-коляня свистнул…

– Свистнул? – не очень сообразила Алина.

– Ага, – подтвердила бывшая красотка. – Вот так, – и оперевшись локтями о грязную, в пивных лужицах, в рыбной чешуе пластиковую столешницу, вставила, в рот два пальца и зашипела. – В общем, не важно, – резюмировала, удостоверившись, что свиста все равно не получится.

– И что же? Они послушались? – позволила себе Алина усомниться.

– Они-то? Как миленькие. Стоят – прям школьники, головы опустили. Один только залупнуться попытался, молоденький такой. Ты ж сам, – говорит, сказал! А Коляня ему: заткнись, мол, и матом, матом. Вот так вот приблизительно…

– Не надо, – поморщилась Алина. – Ради Бога, не надо!

– А-а-а… – протянула женщина и высунула язык. – Не нравится? Брезгуешь?

– Не нравится, – твердо согласилась Алина и как бы заново обвела взглядом жуткую эту пивную забегаловку на задворках. – А что Богдан?

– Что Богдан, спрашиваешь? Ты мне пивка еще принеси пару кружечек, а то совсем что-то память отшибает.

Алина брезгливо взяла за нечистые ручки порожнюю посуду, пошла к стойке.

– Б-богдан? А что Богдан?.. – бормотала меж тем алкоголичка.

«Ну да, – соображала Алина, стоя в очереди к крану, которым управлял молодой крепкий парень, сам явно непьющий. – Богдан был без сознания. Богдану потом впарили, что это Коляня его спас. – Алина и не заметила, как сама, мысленно во всяком случае, принялась употреблять жаргонные словечки. – На всю жизнь впарили! Привили чувство неистребимой благодарности. А как спас, как у него получилось – этими мелочами Мазепа не интересуется. Верит в сильного человека и считает, что все тому по плечу. И подружка, конечно, ничего не рассказала. Коляня отговорил. Припугнул. Хороша подружка… Не-ет, так запросто люди не спиваются».

Пива наконец налили. Алина, оберегая ношу, славировала между пошатывающимися мужиками. Былая красавица хватанула полкружки сразу, вытерла рукавом губы.

– И ничего у нас после этого с ним не склеилось. Богдан ходил, конечно. Гордый был… Сам себе доказывал, что не испугался. Коляня вокруг него и так вился, и эдак. Только все равно ничего у нас с Богданом не склеилось. А и чего могло быть? Мне семнадцать, ему пятнадцать. И семьи, можно сказать, разные. Воспитание. Красота красотою, а воспитание… – и алкоголичка значительно подняла указательный палец. – Потом родители увезли его куда-то. На лето… – Первая любовь допила пиво и добавила, следуя своей логике: – Я всегда знала, что его убьют.

– Кого? – испуганно спросила Алина. – Богдана?

– Коляню, Коляню… – усмехнулась первая любовь. – Богдан – непотопляемый. Заговоренный, – и отхлебнула из другой кружки. – Даже странно, что так поздно убили. Нарывался. Наглый был чересчур.

– Так вы, выходит, сейчас совсем одна? – Алина никак понять не могла, жалко ей эту несчастную или не жалко.

– А я и всегда совсем одна была, – равнодушно сообщила несчастная. – Ну подкинет он мне тыщу. Ну прогуляем ее…

– А кто убил, не догадываетесь?

– Я? – изумилась алкоголичка и ткнула себя в грудь. – Догадываюсь? – После чего пьяно, истерично, надолго расхохоталась. – Да если б всех, кто Коляню с удовольствием убил бы, собрать, они в эту расторацию не вместились бы…

– А может, тот, молоденький? – с нелогичной надеждой спросила Алина. – Ну который Коляне возразил…

– Тот? – снова расхохоталась женщина. – А чего? Может, и тот. Только навряд. Его и самого уже давно в живых нету…

Алина, впрочем, еще прежде чем спросить, понимала, что не тот.

Хохот первой любви перешел в истерику, в припадок. Алина тронула женщину за плечо, та не отреагировала, и Алина поняла, что, кажется, не жалко Ей самой даже как-то грустно стало оттого, что не жалко, но поделать она не могла ничего, разве что перед самой собою притвориться – Алина и притворилась.

– Я пойду, ладно? – спросила виновато, робко и, не дожидаясь окончания истерики первой любви, со всех ног побежала из гадючника – мимо каких-то облупленных железобетонных заборов, мимо железнодорожной насыпи, мимо, мимо, мимо…

Впрыгнула в «Оку». Спрятала лицо в ладони рук…

…Юная красавица склонилась над недвижимым Мазепою: жив ли?

…Молоденький парнишечка глядел на расходившегося Коляню не с укором даже – с изумлением: ты же сам, понял, сказал!

…Сам сказал!

…Сам.

– Нет! – встряхнулась Алина, включила мотор, – Не такой Мазепа человек, чтоб таиться, чтоб двадцать лет выжидать!

Тронулась, миновала два светофора и, остановившись у третьего, сама себе возразила:

– Но что-то в этом все равно есть!