Текст книги "Фрейлина императрицы"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

XXIII

Дальнейшая судьба «оной фамилии» самая простая, но и поучительно странная, фатальная…

К концу первой же зимы в Москве граф Карл Самойлович так растолстел, обленился, отупел, что переходил только от стола к постели. И здесь однажды весною нашли только что плотно покушавшего графа уже отошедшим в другой мир. А велением роковой судьбы в том же году овдовели и обе сестры одна за другою.

Летом умер Михайло Ефимовский, «дюже поученный» своей женою, как говорили злые языки. К осени умер тихий и единственно ведший себя прилично Семен Иванович Генрихов.

Но на этом коса смерти не остановилась. Следующей зимой заболела опасно Христина и на Фоминой неделе была уже на том свете. Вслед за ней, почти тотчас, в июне месяце, скончался и граф Федор Самойлович Скавронский, живший в своем доме на Никитской и служивший соблазном всей Москвы.

Его смерти никто не удивился, а все ее ждали. Прежний ямщик Дирих стал снова пить без просыпу. За последний год его еще никто никогда не видал трезвым. Он напивался замертво пьяным, падал где выпивал и снова спал без просыпу.

Кого-нибудь из близких, кто бы мог остановить Дириха лаской или усовещеванием, не было. Жену он возненавидел и, конечно, не слушался ее. И жизнь его за последнее время была настолько переполнена всякого рода срамными поступками, что когда графа Федора Самойловича отпевали и хоронили в ограде церкви Вознесения на Никитской, то никто не явился на его похороны. Бывшая в то время в Москве цесаревна тоже не приехала: уже слишком прославил себя прежний Дирих.

А между тем, кто же был виновен во всем! Часто в минуты трезвости, граф Федор Самойлович горько жаловался, говоря, что будь с ним его Трина, он никогда бы до такого забвения всего не дошел.

Смерть, скосив сразу почти все поколение старших членов семьи и оставив в живых только на время одну сумасбродную Анну, перешла вскоре и на следующее поколение.

Через полтора года после графа Федора Самойловича умер от разгульной жизни молодой, всего только двадцатилетний, граф Антон Карлович; вслед за ним, спустя немного, умер его младший брат Иван Карлович.

Когда в 1730 году вступила на престол императрица Анна, то из всех членов «оной фамилии», три года спустя после ее появления в Петербурге, оставался только один представитель, юный граф Мартын Карлович.

Со вступлением на престол «дщерь Петрова» вспомнила и о семье. Сыновья Христины и Анны были возведены ею в графское достоинство. Потомкам графов Генриховых и графов Ефимовских суждено было судьбой продолжать свои роды к существовать на свете.

Что же касается Скавронских, то род их угас в лице представителя третьего поколения: внук Карлуса из Вишек, граф Павел Мартынович Скавронский, дипломат и посланник в Италии, женатый на родной племяннице знаменитого князя Таврического, не имел сыновей и умер незадолго до кончины Великой Екатерины. Потомства от него в России не осталось. Одна из дочерей его и одна внучка вышли замуж за чужеземцев и сделались обе русскими прабабками двух аристократических фамилий Англии и Франции – лордов Гауден и графов де Морне.

XXIV

Прямыми представителями рода «цара бралиса» в пределах опять же не России, а Польши остались потомки графа Петра Сапеги и Софьи, Яункундзе, первой фрейлины первой императрицы.

Графиня Софья Карловна Сапега прожила долго и безмятежно, хотя первые дни ее замужней жизни не обещали мирной и счастливой доли на земле.

Обвенчавшись с молодым красавцем магнатом почти поневоле, понуждаемая к этому цесаревной Елизаветой, Софья очутилась в положении, которое предчувствовала заранее.

Сапеги, и свекор, и муж, относились к ней вежливо-надменно как истые аристократы. Старик фельдмаршал прямо говорил, что женил сына на кретьянке-полулатышке из-за ее полуторамиллионного приданого. Петр Сапега, повиновавшийся во всем своему отцу, не скрывал от жены, что женился на ней поневоле.

Софья тоскливо приняла на себя новые обязанности замужней женщины и невестки не как «талан», посланный провидением, а как лихую долю, как мудреное, если не тяжкое, иго. Последствием были отношения не любовные, а тоскливо-приличные и холодно-вежливые.

И с первого же дня замужества дохабенская Яункундзе еще беззаветнее, горячее, всей огненной натурой своей стала обожать дорогой, но уже смутно рисующийся в ее голове образ своего ганца. Софья все-таки не знала наверное: жив или умер ее Дауц Цуберка, ибо не хотела и как бы не могла верить вестям об ужасной судьбе его.

Теперь образ этого простодушного и красивого пастуха, с детства обожавшего ее, ее «браутганца», или жениха, с которым ее разлучили за день до венчания, ожил в сердце графини Сапеги и повелевал над ней еще полновластнее, чем когда-то над поселянкой Яункундзе и затем над фрейлиной Скавронской.

Граф Петр Сапега это знал по догадкам, внутренне подсмеивался над привязанностью жены к деревенскому ганцу-латышу, но относился к этому явлению равнодушно. Кого бы постылая жена ни любила – не все ли равно!

Софья безропотно, покорно, с тайными вздохами и старательно скрываемыми слезами переносила свою участь и обращалась со свекром почтительно, а с мужем – дружески, приветливо, но сдержанно…

На счастье обоих, молодой Сапега никого еще не любил, когда женился. Сердце его не испытало еще никакого чувства, и по капризу судьбы или по тайному закону природы молодой муж, независимо от воли своей, незаметно, понемногу начал привязываться к красавице и умнице жене, нежной и страстной во всем, ко всему и ко всем – кроме него.

Через три месяца после свадьбы и жизни в Петербурге, когда Софья уже страстно обожала своего Цуберку – Петр Сапега страстно обожал жену.

Софья только удивлялась перемене в муже, она даже не догадывалась или не допускала и мысли об ином чувстве, кроме простой дружбы. Она готова была назвать эту новую нежность к ней мужа притворством и игрой. Повод был у него! Старик магнат вместе с сыном собирались покинуть Россию, ехать на родину, и поэтому нужно было продать, конечно с согласия Софьи, все ее вотчины, чтобы капитализовать состояние.

Скоро молодой Сапега уже мучился как истый влюбленный от холодной приветливости обожаемой женщины. Его чувство – была «первая любовь», искренняя и пылкая, к тому же к собственной жене… А она не верила этому, не могла и не хотела верить. Прежнее высокомерие его и надменность будто закрыли ему навсегда доступ в ее сердце. К тому же ей как бы приходилось сказать теперь мысленно:

«Поздно! Я снова люблю, и сильнее, чем когда-либо, того, кто с детства обожал меня, был моим женихом».

Однако вследствие перемены в муже графиня понемногу привязалась к нему, но как к близкому другу или милому брату.

Сапега затаил в себе свое разгоравшееся чувство, отчасти грустил, но надеялся и думал:

«Завоюю я тебя все-таки! Заставлю любить себя!.. Потому что твое чувство к деревенскому ганцу – самообман!..»

Бесед об их отношениях они избегали, и только раз Сапега решил объясниться с женой, но это объяснение чуть не стало роковым для обоих. Оно заронило в голову Софьи бессмысленный план и пагубное намерение.

– Что же мне делать, если я по-старому люблю того, кого всегда любила, с первых лет жизни, – тихо и грустно объяснила Софья, как бы винясь в невольном, независящем от нее проступке. – Если тебе это оскорбительно, тебя гневит, дозволь мне постричься в монашество, а сам выбери девушку достойную тебя и женись вновь. Состояние мое, конечно, оставь себе. Мне в монастырской келье нужно будет столько же, сколько нужно нищенке: кусок хлеба и ковш воды.

Граф Сапега не ответил на это ни слова, крепко обнял и поцеловал жену, но быстро, без оглядки, выбежал из горницы…

«Обрадовался возможности отделаться от меня!» – подумала Софья тоскливо.

Но, тотчас почувствовав что-то щекочущее на щеках, она провела рукой по лицу своему и удивилась: оно было мокро… от слез. Но это были не ее слезы.

«Что же это такое?» – подумала она.

XXV

Между тем сборы в путь шли деятельно, и наконец наступил день отъезда в королевство, которое для «польской фрейлины» было не чуждо. Она без сожаления покидала Петербург и Россию, куда уже не суждено ей было вновь вернуться.

Фельдмаршал Сапега, желавший побывать в Голштинии, уехал вперед и морем, а граф Петр с женой двинулся неделю спустя на своих лошадях в дорожной великолепной карете.

Уже верст за сто от Петербурга граф смутил жену вопросом:

– Можно взять два пути… Один из них идет через твои края и Вишки. Как ты пожелаешь, моя дорогая?..

Софья знала, что Вишки на пути их, и была уверена, что муж постарается миновать ее родину.

– Я не знаю… Все равно… – отозвалась она, взволновавшись…

– Тебе все равно?

– Да.

– Зачем же, милая моя, лгать? Тебе не может быть это безразлично.

– Да ведь «его» нет там. Он на том свете или пропадает без вести! – искренно и горячо воскликнула Софья.

– Нет. Я уверен, что все это вздор!.. – значительно произнес Сапега. – Он, твой приятель, по всей вероятности, жив и невредим.

После паузы в несколько секунд Софья произнесла глухо и потупляясь:

– Нет. Не хочу.

– Ехать на Вишки?

– Не хочу. Не надо. Надо мимо…

– Хорошо. Будь по-твоему, – отозвался граф.

Прошло несколько дней однообразного пути по долам и лесам, по селам и местечкам, и наконец латышское сплошное население, появившееся кругом них, говорило графине Сапеге, что она уже в тех пределах, где родилась и где была когда-то счастлива… Счастливее!

Однажды на одном ночлеге до ее слуха коснулось знакомое название.

– Покорми лошадей в Юрровом боре! – сказал кто-то. «Где же мы едем!» – подумала Софья и встревожилась.

Оказалось, что графиня Сапега не ошиблась.

Они ехали чрез родные места и на другой день в сумерки, должны были остановиться для ночлега в том самом «виасибас намс» – постоялом дворе, где служил когда-то Карлус.

– Мы едем на Вишки? – решилась она сказать мужу.

– Да, – отозвался Сапега коротко и сухо.

– Зачем же?

– Не все ли равно.

– Нет. Не все равно. Мне это не «все равно»! Зачем же тогда… – дрогнувшим от волнения голосом произнесла графиня.

Сапега не ответил ни слова, но затем, чрез несколько минут, выговорил как бы в объясненье чего-то:

– Приедем к вечеру, ночуем в гостинице, а рано утром выедем. Что ж тут…

Графиня только подавила тяжелый вздох.

Она думала: «Да, конечно… Только проедем. Но я увижу дорогие места, и это только растравит мне сердечную боль…»

Чрез мгновенье молодая женщина видимо взволновалась.

«А если он жив?! Если он случайно очутится в Витках? Он всегда хотел наняться пастухом в Вишки. После нашей свадьбы мы тотчас должны были перейти туда».

«Если он жив, то непременно в Вишках», – решила наконец Софья, и сердце замерло в ней.

Когда чрез сутки карета графа Сапеги катила по живописной местности, графиня пытливо выглядывала в окно, и вдруг яркий румянец покрыл ее лицо. Она не удержалась и показала мужу…

– Вот!.. Я знаю… Это Красный холм… Это Саркан Калнэс! Так зовут! Я здесь бывала. Отсюда двенадцать верст до Вишек…

Сапега промолчал.

Графиня не произнесла более ни единого слова, но вся как бы ушла в зрение и не спускала глаз с окрестности; Все кругом становилось ей знакомее и знакомее…

– Акменс! Мой камень! – вскрикнула она вдруг.

Задумчивый Сапега невольно вздрогнул, но промолчал опять.

– Я на этом камне часто Яункундзе исполняла в игре… – произнесла Софья тихо, и сердце ее стало как-то странно стучать и замирать… «Сейчас Вишки! Сейчас Вишки! Сейчас Вишки!» – будто отстукивало оно в ней и сжималось томительно.

За ровным полем показалось жилье… Серенькие домики… Церковь… Вправо – лес…

– По этому лесу дорога в Дохабен! – произнесла графиня громко, но она уже не замечала, что говорит вслух. Она не владела собой.

Чрез полчаса церковь и серые домики, разбросанные среди ровной местности, были уже пред глазами путников, направо и налево от них, ибо карета въезжала в местечко.

Графиня, волновавшаяся все более, вдруг порывом двинулась и высунулась в открытое окошко кареты… За четверть версты, в поле, подымалась столбом пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту серо-красным облаком, с золотыми краями и как бы с заревом в выси. Дохабенская Яункундзе, как и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. В деревнях ввечеру его ожидают и выходят навстречу ему подростки, мальчишки, девчонки, а где их нет – и взрослые. К нему выходят радостно, приветливо, как бы с любовью.

Это облако поднимается стадом, возвращающимся с пастбища на ночлег домой.

Графиня уже различала вдали весь скот; ясно и отчетливо доносилось до ее уха мычанье, блеянье и вся дикая, но, милая музыка этих любимцев крестьянских, в которых половина всего достояния и благосостояния деревни.

«Но если он нанялся в Вишках?!»

Графиня Сапега всей силой воли напрягала свое зрение… Под этим серо-красным, будто зловеще сияющим облаком шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу она могла уже различить коров, овец, телят и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-где телята отбиваются в сторону…

Но вдруг большой бык вылетел на рысях вон из стада. За ним метнулась фигура… Человеческая фигура! Это пастух с кнутом… Пастух широкоплеч, высокого роста!.. Он на бегу двинул едва заметной рукой, и около него, на красноватом горизонте, мелькнула как бы длинная змея – кнут. Раздался сухой, четкий удар… Той раза развилась эта змея, и три звонких удара двинули стадо еще быстрее. Но в этой высокой фигуре пастуха, в движении его руки, привычно действующей кнутовищем, и в этих сухих звуках удара кнута сказалась что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапега тихо ахнула и, лишившись чувств, опрокинулась в глубь кареты…

– Софья! Софья! – воскликнул граф в перепуге, и, высунувшись, Он отчаянно крикнул кучеру: – Пошел! Скорее!

XXVI

Графиня быстро очнулась от легкого обморока.

Когда карета подкатила к постоялому двору, носившему громкое название «виасибас намс», бывавшая когда-то часто в этом доме графиня уже сознательно осматривалась и узнала дом.

Она тоскливо улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь? – дрогнувшим от волнения голосом уже в третий раз спрашивал граф.

– Ничего… лучше!.. Это так!.. Это в первый раз в жизни… и в последний…

– Да! Я надеюсь крепко, что в последний! – вдруг гневно вырвалось у Сапеги. И в голосе его прозвучало что-то особенное… То была будто угроза. Но не жене, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о каком-то намерении, до нее будто не касающемся.

Графиня вошла в дом, озираясь грустно. Все было то же, так же повсюду: и горницы, и стены, и обстановка… Но все это стало гораздо беднее, грязнее, невзрачнее, и странно… все стало – меньше, уже, теснее.

Всюду было когда-то хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно…

Графиня дивилась и вздыхала…

«Вероятно, хозяин другой… Все запустил…» – подумала она, но вдруг ахнула. Пред ней появился бывший хозяин ее отца…

Он был тогда важный и почтенный зажиточный человек, которого она отчасти боялась, которого отец ее уважал и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужик, грязновато одетый.

Он с низкими поклонами, подобострастно встретил знатных проезжих и сам провел в лучшую большую горницу.

Чрез мгновенье молодая женщина осталась в горнице одна и озиралась с тем же удивленьем на лице и в глазах. Лучи заходящего солнца золотили стену этой комнаты, и ее сероватость, неприглядность и убожество еще резче бросались в глаза графине Сапеге.

Она поникла головой, опустила глаза и глубоко, даже тяжело задумалась, будто вопрошая себя о чем-то, будто решая загадку, внезапно поставленную ей окружающим.

А граф в эти минуты был уже далеко. Он быстро шел пешком по улице и шагал так решительно, двигался на край местечка, как если бы у него было самое важное и неотложное дело.

С приезда именитых путешественников прошло уже более получаса, а никто не появлялся в горнице, где была графиня… Люди не хлопотали и не сновали, как всегда бывало на привалах. Никто ничего не выносил из кареты и из фургона, следовавшего за ней; ничего не готовилось для ужина и для ночлега… Все в горницах и на улице было тихо… И было все так по строгому приказу самого графа.

Два раза приходила в себя графиня и, полусознательно осмотревшись, удивлялась и затишью, и отсутствию не только людей, но даже мужа.

Наконец, вдруг скрипнула дверь. Графиня подняла глаза и невольно вскрикнула, но осталась на стуле, как бы окаменев в испуге… На ее глазах, будто втолкнутый насильно, влетел в дверь и тотчас снова попятился назад широкоплечий, высокий и лохматый мужик, в засаленной посконной рубахе и в коротких штанах с рваными краями на голых грязных ногах. Рубаха без пояса висела балахоном, а расстегнутый ворот обнажал грязно-сизую грудь. В руке его был длинный, собранный в кольцо пастуший кнут… Он молча и растерянно стал пред ней, весь в лучах золотящего горницу солнца. Из этих ярких лучей, из пыли, грязи, а равно из взлохмаченной бороды глянуло на Софью что-то знакомое… Наконец она пригляделась и снова вскрикнула, но иначе и тише. Будто от легкой боли или от роковой вести!

– Что же это? – едва слышно произнесли ее губы.

Мужик стоял истуканом и удивленно таращил глаза на важную барыню… Он не понимал и боялся, какую затею с ним замыслил сердитый барин, приведший его и втолкнувший сюда без всяких объяснений.

Графиня вдруг, в силу неуловимого чувства, опустила глаза в пол, как опускает их женщина лишь от стыда, а лицо ее запылало румянцем. Опущенный взор невольно приковался теперь к босым ступням пришельца.

Пальцы этих здоровенных ступней, облепленные слоем грязи, растопырились на полу, а большие пальцы, оттопырясь от остальных, как-то торчали вперед…

– Цуберка? Ведь это ты? – произнесла наконец графиня по-латышски.

– Цуберка… Я… Что укажешь, лельматэ? Барыня! – произнес ганц.

– Ты не узнаешь меня? – прибавила она дрогнувшим голосом.

Ганц пригляделся, разинул рот, охнул протяжно и, улыбнувшись вдруг широкой глуповатой улыбкой, поднял от смущения руку и начал чесать свою лохматую голову.

– А я гляжу… гляжу… – заговорил он, фыркнув. – Вот, думаю, похоже. Очень похоже!.. Точно будто леший балуется, глаза отводит… А оно и вправду – Софья Сковорощанка…

Цуберка рассмеялся на всю горницу, и от этого смеха лицо графини вспыхнуло еще более, а в глазах стали слезы…

– Ты что делаешь? Ганцем? – чрез силу произнесла она, почти не зная, что говорить.

– Ганцем в Вишках…

Наступило молчание.

– А ты что делаешь? Ты лельматэ стала?

– Давно я не видала… Давно… – проговорила графиня глухо, как бы сама себе.

– Да, с тех пор, что меня в Рижский циатумс стащили москали и розгами все…

«Что же это такое? – повторяла мысленно графиня. – Что же это? Это не мой Цуберка. Это не он! Или это он же, но не тот, которого я… в сердце… Да что же это? Это колдовство!..»

Она тихо откачнулась, прислонилась к спинке стула, и вдруг крупные слезы полились по ее лицу… Она закрылась платком и тихо заплакала…

– Ты не плачь… Тогда больно было… А теперь ничего… Прошло! Я и думать забыл…

Графиня вдруг порывисто поднялась и подошла к ганцу. Достав из кармана вязаный кошелек с десятком червонцев, она стала на шаг от него.

– Эйт ност! Уходи вон! – глухо произнесла она, протягивая руку с деньгами.

– Это мне?..

– Бери… Ступай. Диес артевим! Бог с тобой!..

– А «он» не заругает? Не побьет?.. – взволнованно колебался Цуберка брать кошелек.

– Бери… Женись скорее и…

– Ладно. За меня Хевуска замуж хочет…

– Эйт ност. Эйт ност! – повторила тихо графиня, отвернувшись в сторону.

Ганц сжал кошелек в своем громадном кулаке и отчасти растерянно двинулся к дверям.

– Бог с тобой! – шепнула Софья по-русски ему вслед.

Мужик пролез в двери, а женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрела на эту затворившуюся дверь…

Ей почудилось, что в груди ее будто оторвалось что-то, камнем упало на сердце и придавило его.

Солнце исчезло за краем земли, яркая позолота сошла со стен горницы, и все потемнело сразу… И как здесь кругом стало вдруг темно, так же темно сделалось будто и на душе Софьи. Будто кто-то умер вдруг! Или что-то умерло для нее, умерло в ней…

Но где же Цуберка? Где ее милый, обожаемый Цуберка, образ которого носила она в сердце своем? Здесь сейчас был не он. Так где же он? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!

Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться…

– Что же мне делать? – шепнула она вслух.

Дверь отворилась, в горницу вошел граф и, тихо приблизясь, молча остановился пред женой. Софья вздрогнула, потом опустила голову, потупилась и так стояла.

Граф подошел ближе, но молчал…

Наконец Софья тихо двинулась к нему и, не поднимая головы, с опущенными руками, как бы не смея тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой к нему на грудь… Граф порывисто обнял жену и, страстно целуя, вымолвил:

– Полюбишь ты меня теперь?

– Да. Да… Так же, как любила его… Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство… Пойдем в церковь… Пойдем молиться. Я боюсь…

– Не бойся, дорогая… Я тебе поясню это колдовство! Я угадал верно… Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портрет, не похожий на него, который нарисовали в твоем сердце – разлука и мечты…