Текст книги "Последние заморозки"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
20
Маленькому Алёше первое время было трудно разобраться в новой родне. Очень много появилось родни. Легче всего ему было с бабушкой-пра. У неё столько сказок. И однажды была рассказана сказка о Фениксе.
Оказывается, маленького Алёшу, как и его отца, принесла в своём клюве сильная птица Феникс. Пока ещё сказка рассказывалась сокращённо и упрощённо. Она с каждым пересказом будет дополняться новыми подробностями, главную из которых он уже слышал.
Бабушка-пра шепотком сообщила Алёше, что светлая птица Феникс, улетая, наказывала: «Если маленький Алешенька хочет вырасти таким же, как его отец, то он должен быть правдивым, добрым и работящим мальчиком».
Как он мог не хотеть вырасти похожим на папу? Он обязательно будет таким. В этом он был уверен до встречи с ним. Но что значит быть правдивым и добрым, мальчик ещё не понимал. Для этого ему нужно было узнать, что такое ложь и зло. Поэтому прабабке пришлось объяснить пока, что значит быть работящим.
А быть работящим – это значит помогать отцу, матери и обоим пра. Как помогать, Алешенька тоже ещё не знал. А помогать ему хотелось немедленно. Поэтому Степанида Лукинична стала давать своей новой «виноградинке-ненаглядинке, трудовой родовой дедовой косточке» первые поручения. Нитку вдеть в иголку. Налить кошке молочка. Не дать засохнуть старому фикусу и поить его каждое утро кружкой воды.
Не налюбуется Адам Викторович воспитанием Векшегонихи, глядя на мальчугана, выполняющего свои первые трудовые обязанности.
– Как ты только расстанешься с ним, Степанида Лукинична, когда Ийка увезёт его в Сибирь?
Степанида Лукинична ответила шуткой:
– Нынче разлука невелика докука. Сел на «Ту» – и ту-ту-у! Поехали с орехами к маленькому Алешеньке в гости… Так, что ли, шёлковая головушка?
– Да-да! – серьёзно ответил мальчик. – Мы с папой домой тоже на «Ту» полетим.
Домой? Значит, дом у него там, а не здесь?
Адам Викторович задумывается. Сказать легко «сел на „Ту“ – и ту-ту-у»…
– А не дорогонько ли будет на «Ту» летать туда и обратно? Да и годы наши в багаж не сдашь.
– За годы на самолёте денег не берут. Всех по одной цене возят. Ну а если цена окажется не по карману, то можно годок-другой и в Сибири погостить. Нам что? Мы с Иваном лёгкие на подъем. Было бы ради чего подыматься.
Адам Викторович больше не задавал вопросов. Закурил. Задумался.
Столько лет он прожил на одном месте. Знает каждую ёлку вокруг, каждую муравьиную кучу. Приезд Ийи с правнуком скрасил его одиночество. А уедут – что тогда? Он да кот. А худо ли посмотреть, как велика наша земля, как проснулся и зацвёл богатый край, где будут жить Алексей с Ийей и это маленькое кудрявое существо, которое ездит сейчас на красном трехколесном велосипеде и кричит на весь дом: «Ту-ту-ту-у!», воображая себя летящим на самолёте.
Прощай, Шайтанова дача, здравствуй, матушка-Сибирь!
О Сибири думает и Алексей. У него теперь одна радость рождает другую. Химический комбинат – лишь звено большого индустриального узла. Уже поднялись корпуса громадного завода нового машиностроения. Может быть, этот гигант и станет отцом первых самоходных фабрик. Алексей не пожалеет ни дней, ни ночей. Он приложит все силы, чтобы люди поняли, поверили в его замысел. Пусть для этого нужно отдать полжизни. Пусть!.. Лишь бы только зажечь людей. И если это случится, тогда не один ум, а сотни умов конструкторов, механиков, как один человек, как дружная бригада семнадцатой линии, осуществят то, что не под силу одному.
Коллективный коммунистический труд, где каждый человек как клеточка единого разума, становится в наши дни единственно возможным трудом. Минуло время, когда одиночка мог создать знаменитую прялку «Дженни» или сконструировать огнедействующую машину, построить первый паровоз и даже соорудить простейший самолёт. Века потребовались бы одиночке, чтобы запустить в небо космический корабль, для расчётов и конструирования «умных» кибернетических машин. Привычный для нашего глаза современный самолёт и тот обязан своим полётом конструктору-коллективу, создающему по частям и частицам единое целое в сложнейшем и творческом взаимодействии.
Сложны детища новой техники, будь то атомный ледокол, электрическая станция, автоматическая производственная линия или маленький карманный приёмник, – в каждом из них усилия многих умов. И если какой-то из них оказывается первенствующим, то все же не становится единственным.
Этими мыслями живёт Алексей Векшегонов, не чувствуя себя одиноким открывателем. Новое всегда впервые приходит в чью-то голову, но это первенство открытия для Алексея тоже относительно. Мир, состоящий из миллионов мыслящих людей, насыщен идеями, которыми люди взаимно обогащают друг друга.
И в этом великом взаимном обогащении в чьём-то разуме происходит наиболее счастливое скрещение идей и рождается открытие. Открытие, принадлежащее всем, потому что и самый талантливый открыватель всегда обязан обществу всем – от первой буквы букваря, которую он познал, до гениальных свершений в науке, технике, искусстве… Везде и всюду.
Сибирь – молодость. Это край молодых. Это неоглядный простор для поисков. Сибирь вся в завтрашнем дне, и его место там, на переднем крае технических дерзаний.
Он уже рвётся туда, он готов отправиться хоть завтра, но, оказывается, это теперь не так просто. У него семья. Ийя продолжает напоминать ему о Гагре. Адаму Викторовичу необходимо распродаться. Дед тоже хочет поехать и пожить вместе с правнуком месячишко-другой. А бабка, Степанида Лукинична, сделав серьёзное лицо, вчера сказала за вечерним чаем:
– Я думаю, Алексей Романович, не худо было бы после четырех-то-летней проверки супружество-замужество оформить, если, конечно, другой у тебя на примете нет.
Это вызвало взрыв смеха. Засмеялся даже маленький Алёша. Засмеялся потому, что смеялись все. И отец, и мать, и дедушка-пра.
Иван Ермолаевич, видимо обсудив с женой заранее, сказал так:
– В это воскресенье готовьтесь к венцу. Свадьба будет малой и пешей. Других предложений нет?
– Нет, – ответил маленький Алёша.
Снова хохот.
– Ну, тогда так и запишем.
Далее выяснилось, что все разработано, предусмотрено и оговорено.
21
Пешая свадьба когда-то была очень распространённой в уральских рабочих семьях. Иван Ермолаевич считал её самой правильной и самой красивой. Такая свадьба была у его отца, у него самого, у сына Романа. Все на виду. Все на народе. Такая свадьба будет и у Алексея.
Пусть видит Старозаводская улица, как они пойдут в загс.
Ийя будет регистрироваться в фате. При коммунизме тоже неплохо сохранить фату и белое платье невесты. Свечи – это другое дело. А кольца? Как можно без колец! Хмелем, конечно, не обязательно осыпать, но бить посуду не помешает. Не ах какие тарелки у Векшегоновых. Давно от них избавиться пора, да не бьются, шут бы их побрал.
С ними пойдёт и Алёша. Он пойдёт впереди. Так решила бабушка. Пусть все смотрят. Скрывать нечего, а показывать есть что.
И вот пришло воскресенье. Из ворот вышли жених с невестой.
За женихом с невестой вышли отец и мать, Роман Иванович и Любовь Степановна. Потом появились двое стариков Векшегоновых и Адам Викторович в новой тройке довоенного шитья. В смысле – до первой империалистической войны.
С боков жениха и невесты шли их друзья.
Митроха Ведерникова из любопытства пристроилась было в хвост. Но её вскоре оттеснили. Пристала бригада семнадцатой линии.
Старозаводская улица хоть и не так длинна, но короткой её тоже назвать нельзя. Семь кварталов.
Маленький Алёша устал. Бригадники семнадцатой линии его несли по очереди на руках. Он помахивал ручкой и говорил всем: «С Первым маем». А на улице ещё не растаял снег. Разве он понимает, что это не демонстрация, а свадьба его отца и матери…
Акт регистрации происходил во Дворце бракосочетаний. Дворца пока никакого не было. Его только строили, а как учреждение он уже существовал и занимал временно маленький лекционный зал и три примыкающие к нему комнатыв вo Дворце культуры металлургов и станкостроителей. Потребность в свадебном ритуале не могла дожидаться окончания строительства нового здания. И старикам и молодым не хотелось обычной загсовской регистрации. Расписался – и все. Хотелось обрядности. А обрядность ещё только-только рождалась. Её искали. Ездили в Ленинград. Там было что перенять. И переняли.
А вечером собралась в старом дедовском доме вся векшегоновская родня.
Теперь Ийя стала Векшегоновой, законной женой, при всем народе венчанной, дорогой снохой, милой внученькой, белой птицей Фениксом, принёсшей второго Алёшу из предбудущих времён.
По этому поводу Иван Ермолаевич произнёс загодя заготовленную здравицу:
– Да не будет переводу нашему старому рабочему роду, как не будет конца жизни Фениксу, сгорающему в огне и возрождающемуся из своего пепла, согласно старым легендам, а также согласно Большой Советской Энциклопедии, том сорок четвёртый, страница пятьсот девяносто восьмая…
Адам Красноперов обливался слезами счастья. Пусть окостенеет тот язык, который скажет, что в нем плакала водка. Она всего лишь дала волю слезам, а слезы были настоящими солёными слезами давнего горя за свою неприметную, сухопаренькую внучку, обернувшуюся теперь такой красавицей-счастливицей.
22
Свадьба продолжалась и на второй день, и на третий. Иван Ермолаевич старик хлебосольный и широкий, а дом у него рублен не по масштабам круга знакомых дружков и приятелей. Поэтому пришлось свадьбу разбить на три вечера, на три очереди. В первый вечер коренная родня, потом – дальняя и ближние соседи и, наконец, цеховой «пензион», то есть товарищи по цеху, вышедшие на пенсию.
Жених и невеста терпеливо высидели все три сеанса, исправно целуясь, когда кричали «горько», и терпеливо выслушивали длинные здравицы, напутствия и солоноватые присловицы.
Ничего не поделаешь, все это делается от чистого сердца, да и нельзя обидеть дедушку с бабушкой и старика Красноперова. Потому что свадебные торжества молодой четы Векшегоновых были торжествами стариков.
Степанида Лукинична каждый раз надевала новое платье, а в последний вечер дважды сменила свой туалет. Возраст не помешал ей наряжаться в яркое и светлое, а быстрые ноги позволили пройтись белой утушкой в «барыне» и уморить своего кавалера Макара Петровича Логинова в «полечке». Он франтовато подстриг свои седые усы, как две зубные щёточки, а бороду клинышком и показывал, «какие кренделя ещё могут выводить его циркуля в остроносых чибриках».
Вспомнились и старые игры. Старики садились на пол, как в лодку, и гребли вместо весел ухватами, помелом, хлебной лопатой и пели «Из-за острова на стрежень…». Ийя не отказалась быть княжной. Её схватил в охапку тот же Макар Логинов, изображая Разина. Он театрально пропел «и за борт её бросает в набежавшую волну» и бросил Ийю на руки Алексею.
Помниться будет дорогим гостям векшегоновская свадебка. Будет что рассказать старикам о весёлом пиршестве. Да и молодые не забудут о трехдневном пире, где метровые пироги тягались румяностью да сладостью с шаньгами всех сортов и видов, а шаньги никли перед горой блинов, а гора блинов пятилась со стола, когда появлялись разукрашенные ранней зеленью тетерева и глухари, гуси и утки, а потом заправские меды, добытые в далёкой кержацкой деревне, где все ещё хранились тайны приготовления древних питий.
Повытряхнула стариков Векшегоновых эта свадьба. А им горя мало.
– С голоду не помрём, по миру не пойдём… А если нехватка случится, старую баню на дрова продадим, и опять гулять можно, – шутит Иван Ермолаевич.
Помниться будет Алёшина свадьба и Лидочке Сперанской.
Нарядный и молодцеватый Николай Олимпиевич Гладышев весь вечер танцевал с Лидочкой. Танцевал «вальяжно и марьяжно», как справедливо заметил Роман Иванович Векшегонов. Заметив так, он взял бутылку шампанского и сказал:
– А нет ли в тебе, Николай, какой-то схожести с этим вином?
– В чем же, Роман, такая схожесть? – мягко, но заинтересованно спросил Николай Олимпиевич.
– А ты сам догадайся, – сказал Роман Иванович и улыбнулся Лидочке. – И чего вы только смотрите на эту «бутыль при белом жилете»? Взяли да и свернули бы головку вот так…
Тут Роман Иванович освободил от проволоки бутылку шампанского. Раздался хлопок. Тёплое вино хлынуло наружу. А Роман Иванович, довольный этим, снова обратился к Лидочке:
– И кто бы мог подумать, что в этой бутыли столько силы, столько игры? Позвольте вам налить, Лидия Петровна, и предложить выпить вместе со всеми дорогими гостями за то, что всем нам давно в голову приходит, да на язык перейти побаивается.
– Спасибо за тост, Роман Иванович, – сказала Лидочка и повернулась к Николаю Олимпиевичу: – За благополучное выполнение плана нашего завода в этом месяце!
Такой поворот всем очень понравился. Добрый смех прозвучал за столом, а Роман Иванович, далее не сумев удержаться на высоте изящной словесности, сказал Николаю Олимпиевичу:
– Не играл бы в прятки сам с собой. Да не боялся бы осуждения, которого нет. Погляди людям в глаза – и увидишь, что все тебе, байбаку-вдовцу, хотят счастья.
И все захлопали, закричали «правильно», а кто-то потребовал даже проголосовать предложение Романа Ивановича.
Николай Олимпиевич хотя и пытался свести это на шутку, но это ему не удалось.
– Теперь тебе и провожать Лидию Петровну, – сказал в конце вечера Роман Иванович.
– Я бы и сам догадался, Роман, – оправдывался Гладышев.
Николай Олимпиевич и Лидочка оказались на улице. Он взял её под руку. Дома спали. На улицах ни души. Он да она. Он – такой притихший, боязливо вздыхающий. А она – лёгкая, уверенная, посмелевшая.
– Не обращайте внимания, Николай Олимпиевич… Мало ли что болтают на свадьбах…
– Разумеется, это так, Лидочка… Но если болтовня находит отклик в твоей душе и ты хочешь повторить её всерьёз, то что тогда?
Сердце Лидочки затрепетало, а она спокойнехонько сказала:
– Я, право, не знаю, что тогда.
– И я не знаю…
– Тогда спросим у других, – послышался упавший голос Лидочки, а потом она как-то строго и наставительно сказала: – Но во всех случаях не стоит ходить в расстёгнутом пальто.
Лидочка остановилась и принялась старательно застёгивать на все пуговицы пальто Николая Олимпиевича.
И кажется, все уже было ясно. И кажется, ничто не мешало Николаю Олимпиевичу продолжить начатое сегодня Романом Ивановичем Векшегоновым. Лидочка так была готова к этому. Одно движение, одно слово и…
Этого не произошло. Застенчивость и, может быть, что-то более значительное не позволяли Николаю Олимпиевичу признаться в своих желаниях.
– Благодарю вас, Лидочка, – сказал он после того, как Лида застегнула последнюю пуговицу его пальто. – Мне так приятны ваши заботы. Мне так льстит ваше внимание ко мне, и я так счастлив возможности идти с вами рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше…
Тут он, не договорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив её, потерял течение своих мыслей и кратко заключил:
– Люди должны быть благоразумны!
– Несомненно, – согласилась Лидочка и, подняв у своего пальто воротник, ушла в него.
Была Лида, и нет её.
Может быть, он и прав. Может быть… Но хочется, так хочется думать, что Николай Олимпиевич не верит своей «правоте».
23
Ийя настояла на своём. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты заказаны. Укладывается багаж. Маленький Алёша сидит, притихший, на скамеечке за старым фикусом.
Ему оба пра и дядя Серёжа внушили, как необходимо маме и папе поехать в Гагру, куда не пускают маленьких. Алёша пообещал не плакать и не скучать. Пообещав все это, он старается теперь держать своё обещание. Но он еле сдерживает себя.
Почему он должен остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит его папа? Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не видел живого папу. А теперь он встретился с ним и узнал, какие у него тёплые и чуть колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем же он снова должен жить с неживым отцом в рамке и слюнявить холодное стекло?
Неужели мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже на минутку? Она купила медведя, который рычит, и электрический фонарик… Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца?
Невесело было в кудрявой головке Алёши. Он долго крепился, а потом спросил:
– Мама, а ты не можешь поехать одна?
Ийя ответила сыну звонким смехом и поцелуями. Алексея же не рассмешило это. Он подошёл к сыну и спросил его:
– Алексей Алексеевич, тебе хочется, чтобы я остался с тобой?
Мальчик не ответил. Он опустил голову.
– Сын, я тебя спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы я остался с тобой?
– Нет, – тихо ответил маленький Алёша. – Мне не велели хотеть…
У Алексея опустились руки. Он оставил чемодан. Потом взял на руки сына и сказал:
– Мальчик мой, ты ещё очень мало знаешь своего отца. Сейчас ты узнаешь его немножечко больше.
В непонятных словах отца слышалась какая-то надежда.
Алёша обвил ручонками шею Алексея.
Вошла Степанида Лукинична, слышавшая в кухне этот разговор.
– Как это ты, Лешенька, – стала она увещевать мальчика. – Обещал, а теперь на попятную?
– Молчи, сын! – предупредил Алексей. – Ты умеешь держать своё слово. Молодец. А я… Я не давал никому никакого слова. Ийя, или мы остаёмся, или едем вместе с Алёшей.
Ийя не стала спорить. Её очень растрогало решение Алексея. И она хотела взять на руки сына и порадоваться вместе с ним. Но тот не пошёл к ней.
Это задело мать. Но не обидело. Сын был прав. Нельзя было разлучать с отцом мальчика, так недавно нашедшего его.
Векшегоновы, решив ехать втроём, уехали вчетвером. Степанида Лукинична, пораздумав, прикинув, сказала:
– Хороша троица, а без четырех углов дом не строится. Замаетесь вы там без меня с мальцом.
Это очень обрадовало Ийю. А об Алексее нечего и говорить. С бабушкой он везде дома.
Иван Ермолаевич с гордостью рассказывал потом старикам:
– В мягком, стало быть. Все четыре полки ихние. Только своя семья… И я бы мог, да как-то родной лес дороже. Давно уж моё ружьишко по боровой птице плачет… Самая золотая пора.
Любил Иван Ермолаевич начало весны, с первых сосулек, с первого ручейка. На Урале самобытная, пугливая весна. Покажется, улыбнётся, дохнет теплом, а потом как будто и не бывало её. И проталины заметёт, и небо затемнит. Но все равно, коли уж ей приходить пора, то темни не темни, а никуда не денешься – посветлеешь, потеплеешь и сдашься.
Редкий день не ходит по лесу Иван Ермолаевич. Есть теперь о чем ему с лесом поговорить. Каждому дереву хочется рассказать, как пришли к нему радости в старости.
Все хорошо, с Серёжей только бы наладилось. Хоть и не пример Алексею, ближе к отцу с матерью, а все равно внук.
Не хочется Ивану Ермолаевичу, чтобы Сергей вернулся под крутую крышу пряничного домика. Нельзя прощать кривой игле, Руфке Дулесовой, сердечных обид. Наверно, не зря в Москву уехала. Явится после разлуки в хитром наряде, в модном окладе и заведёт опять по весне молодого тетерева в тёмный лес. Красота – самый сильный капкан. А Руфка – ничего не скажешь, картина. У старого человека глаз ломит, на неё глядючи, а уж про Серёжу и говорить нечего.
Напрасно горюет о втором внуке Иван Ермолаевич. Сходить бы ему на семнадцатую линию да посмотреть, чем живёт теперь Сергей Векшегонов, как горят его глаза, какая весна у него на душе. Коротким кажется рабочий день. Малым кажется двойное перевыполнение норм. И это всего лишь начало, только начало. Что ни день, то новое ускорение. Иногда совсем незначительные усовершенствования тянут за собой пересмотр привычных операций, а затем и узлов сборки. И нет на линии ни одного успокоенного человека. Нет и не может быть для них последней ступени лестницы, последнего достижения, за которым стоит черта и слово «стоп».
Семнадцатая линия не из главных на заводе. Она всего лишь приток притока большой реки сборки. Малый ручей, а громко журчит. Эти кем-то сказанные слова перешли с уст на уста, и линию стали ставить в пример.
Слава коллектива – это не слава одиночки. У неё иной аромат. Счастливые дни переживает бригада. Полным-полны новыми замыслами горячие головы. И не одной своей линией живут они. На них смотрит завод. Они впереди. Они ведут. Поэтому им, как никогда, нужно было работать собранно, не упускать даже малейшей возможности сделать больше, лучше, скорее. И для этого были все основания, но произошло нечто неожиданное.
24
В цехе появилась Руфина. Она ещё не вышла на работу. У неё ещё не кончился отпуск. Она пришла просто так. Увидеться. Посмотреть. В этом нет ничего ненормального. Ненормальное заключалось в том, как она пришла.
– Ну как вы тут без меня? – спросила Руфина. – Говорят, получается?
Капа выронила гаечный ключ. И он громко звякнул. Это заставило Руфину улыбнуться:
– И ты теперь у меня в бригаде?
Капа, ничего не ответив, посмотрела на Серёжу. И Серёжа ответил Руфине:
– Да, Капа в нашей бригаде. – Он выделил слово «нашей». И это было замечено Руфиной.
– Наше может быть и моё. Страна тоже наша. Но и о стране можно сказать «моя». «Широка страна моя родная», например.
Никто не отозвался. Руфина сделала вид, что не заметила этого, обратилась к Сергею:
– А ты исполняешь обязанности бригадира?
– Нет, – сказал он. – Сегодня не я исполняю обязанности бригадира, а Катя. Мы по очереди исполняем обязанности бригадира, как дежурные в классе.
Такой ответ удивил Руфину:
– Странно! А кто же отвечает за линию?
– Все, – односложно сказал Серёжа, продолжая работать.
– Интересно. Очень интересно…
Руфина почувствовала, что ей лучше всего не продолжать расспросов. Но нужно было как-то «закруглить» не очень складный разговор. И она сказала:
– Не буду вам мешать. Желаю успехов, друзья!
Как будто ничего не произошло. Бригада работала дружно, как всегда. Когда же окончилась смена и был подведён, как всегда, итог сделанному, он никого не обрадовал. Бригада сделала очень мало. Видя огорчение товарищей, Катя Шишова, исполнявшая сегодня обязанности бригадира, сказала:
– Секретарю комитета комсомола нужно сказать сегодня же все как есть.
Катю никто не переспросил, что значат слова «все как есть», потому что каждому было совершенно ясно, что стоит за этими словами. Потому что бригада состояла из людей, которые были связаны не только производством.
– Хорошо, я исполню ваше желание, – отозвалась Капа, хотя её никто не попросил об этом. Но ведь кроме языка есть и глаза. А глаза, много глаз дали ей это поручение.
И когда она, вымыв руки, сняв комбинезон, отправилась выполнять поручение, Катя Шишова остановила её:
– Подожди! Мы должны пойти вместе. А тебе не надо туда ходить, – сказала она Серёже. – Не надо.
Как жаль, что нет Ийи. У неё всегда находятся для Сергея нужные слова и точные советы. Вспомнив об Ийе, Серёжа подумал о Капе. «У Капы тоже найдутся нужные слова».
Бригада разошлась. Ушёл и Серёжа. Шёл он медленно, думая о Руфине. О выражении её глаз. Она, кажется, оправилась от всех потрясений. Как у неё все просто.
Он завидовал её характеру, её умению владеть собой. Если бы он мог так. Нет, не нужно ему хотеть этого. Он ни над кем не хочет главенствовать. Он в бригаде равных. В бригаде чутких и добрых товарищей. Дорогих и близких людей. Такой никогда не станет Руфина. Поэтому она должна уйти из этой бригады. Ей будет трудно в ней. Ей не понять и не принять тех чувств, которые связывают бригаду. Она будет чужаком и, не желая, разрушит то, что ещё только-только рождается.
Серёжа плохо ел, был рассеян за столом. Это заметила мать и сказала:
– Теперь тебе нужно взять отпуск!
– Хорошо, я подумаю, мама, – сказал он, знай, что отпуск сейчас невозможен.
