Текст книги "Последние заморозки"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
16
Давно не бывал в этом доме старик Векшегонов. Ничего здесь не переменилось. Те же чучела птиц, жуки и бабочки под стеклом на иголках. И тот же запах.
Проведя Ивана Ермолаевича в свою комнату, Красноперов прошёл в соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
– Иваша, посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что там ни говори, а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку, да надо распить.
– О чем разговор? Я ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком шёл. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
Это развеселило Адама:
– Спасибо, Иван. От души спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом… Только уж ты извини меня, в своём доме гостевой водки не пью. Я сейчас… Да и не только ради этого я ухожу. Ещё кое-что хочу.
Оставшись один, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от времени пол, старую кафельную печь. Все был ветхо. Отжил дом старого лесничего.
Думая о доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как из Ийиной комнаты появился малыш.
– Ты кто? – спросил он.
Иван Ермолаевич оглянулся. В дверях стоял мальчик. На его головке вились крупными кольцами золотые кудри. Под писаными бровками цвели два синих василька.
«Не чудится ли?» – испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко спросил:
– Ты тут живёшь?
И мальчик ответил голосом Ийи:
– Нет. Я тут не живу, а жду.
У Ивана Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же ещё раз нужно проверить:
– А чего же ты ждёшь тут, кудряш?
И опять зазвенел голос Ийи:
– Жду, когда мама поведёт меня к папе.
– А как звать твоего папу, красавчик?
Мальчик ответил отчётливо и заученно:
– Так же, как и меня, Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я Алексеевич.
Этот ответ ничего уже не прибавил к увиденному и понятому минуту назад. Но как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не знал.
Схватить мальчика? Зацеловать его?
Но какое впечатление произведёт это на ребёнка? Не напугает ли он его своей трясущейся бородой? Нужно было спросить что-то ещё, чтобы сдержать душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
– Хорошее у тебя имя – Алексей Векшегонов.
– А тебя как зовут?
Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
– Меня? – замялся он. – А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
– Такие Векшегоновы не бывают.
– А какие же они бывают, Алешенька?
– Такие, которые никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, – сказал он, подбегая к Ивану Ермолаевичу, – щипни мою руку, больно-пребольно, и я не зареву. Щипай!
Иван Ермолаевич наскоро утёр рукой глаза и уже совсем по-свойски сказал:
– Зачем же мне испытывать тебя, дорогой товарищ Векшегонов? Я и без того вижу, что ты стойкий мужик.
Маленькому Алёше это очень понравилось:
– А мы, Векшегоновы, все такие… И папа, и дедушка, и пра.
– А пра-то кто? – спросил Иван Ермолаевич, усаживая мальчика на колени.
– Пра – это самый главный мой дедушка, Иван Ермолаевич.
Сердце старика сладко сжалось. Слезы опять были готовы хлынуть из его глаз. Но он боялся уронить своё достоинство перед маленьким Алёшей. Ему так хотелось сказать, что он и есть его пра Иван Ермолаевич. Но было страшно: вдруг да Алёша опять не поверит ему? И он спросил:
– А откуда ты так хорошо знаешь про этого самого пра?
– От мамы. У меня ещё и дядя есть. Дядя Серёжа. У него ружьё и собака. А у бабушки-пра вылеченная кошка. Мурзей.
– Это хорошо. Славная, стало быть, у тебя мамочка, Алешенька. Ну а папочку-то ты своего узнаешь, ежели встретишь его?
Алёша вытаращил глазёнки, как будто ему задали несуразный вопрос. Не отвечая, он спрыгнул с колен Ивана Ермолаевича и убежал в комнату. Оттуда он вернулся с альбомом.
– Вот смотри! – сказал он. – Это папа… Это тоже папа… И это папа… И это… А тут он маленький. Видишь, какой он похожий на меня.
Для переживаний Ивана Ермолаевича данных оказалось более чем достаточно. А маленький Алёша безумолчно щебетал, рассказывая о своём отце такие подробности, что трудно было поверить, что эти слова принадлежат ребёнку.
Послышались шаги. Это вернулся Красноперов. Войдя, он поставил на стол четвертушку и как ни в чем не бывало спросил:
– Ну как ты тут? Жив ещё?
Старики молча обнялись. Алёша смотрел на них, широко раскрыв глазёнки. Адам Викторович погладил мальчика по головке и весело сказал ему:
– Сегодня кончились твои ожидания, Алексей Алексеевич. Ты пойдёшь к отцу. Тебя твой дедушка-пра отведёт домой.
– Правда? – с дрожью в голосе спросил Алёша.
– Разве я когда-нибудь обманывал тебя, Алексей Алексеевич?.. Варвара Акимовна! – крикнул Красноперов.
Появилась знакомая Ивану Ермолаевичу старуха Веснина. Она будто ждала вызова, находясь где-то за дверью.
– Здравствуй, Ермолаевич.
– Здравствуй, Акимовна.
– Грибков подать? – спросила она. – Или ещё что?
– Да нет, Варвара Акимовна, – ответил Красноперов. – Одень, обуй Алексея Алексеевича. Сегодня он войдёт в свой дом.
– Это раз-раз, – заторопилась Варвара Акимовна. – Где ты, птенец?
– А я сам… Я сам, – послышался голос мальчика, силящегося надеть свою шубку.
У Ивана Ермолаевича вздрагивала в коленном суставе левая нога. Ему самому хотелось одеть Алёшу и как можно скорее взять его на руки. Да нельзя. Нужно блюсти чин.
Адам Викторович достал из шкафа банку с маринованными опятами и два стакана. Вышиб пробку. Разлил водку. Смерил, ровно ли налил. Потом сказал, кивнув на мальчика:
– Вот как оно бывает… Будь здоров, Иваша!
– И ты тоже! – чокнулся и поклонился Адаму Иван Ермолаевич.
Маленький Алёша притих. Он все ещё не верил, что его поведут к папе и маме.
Но его повели…
17
Адам Викторович проводил счастливого Ивана Ермолаевича до трамвая:
– Ты извини, но я не должен вводить его в твой дом. А вечерком я наведаюсь. Прибереги свою поллитровую.
В вагон старик вошёл гордо через переднюю площадку. Он взял два билета, но занял одно место. Закутав и без того тепло одетого Алёшу в полы своей шубейки, он шептал ему:
– Счастье-то какое… Счастье-то какое, Алешенька…
В трамвае появились знакомые со станкостроительного завода. Они с любопытством смотрели на Ивана Ермолаевича, прижимающего к своей груди синеглазого мальчика. Перешёптывались. Недоумевали. Наконец одна из женщин, жена токаря Сударушкина, спросила:
– Кого ты и куда везёшь, Иван Ермолаевич?
А тот только и ждал этого вопроса. Ему так хотелось, чтобы все слышали его ответ. И он ответил громко. На весь вагон:
– Я везу домой своего правнука, Алексея Алексеевича Векшегонова.
И мальчик подтвердил сказанное:
– Да!
На улице ещё не начинало смеркаться, а Иван Ермолаевич так боялся, что он не успеет до сумерек. Ему хотелось пронести Алёшу на своих руках засветло по Старозаводской улице. И это ему удалось.
Старик медленно шёл мимо дулесовского дома, но, чувствуя, что этого недостаточно, остановился, спустил с рук маленького Алёшу и сказал:
– Теперь маленечко своими ножками пошагаем.
Алёше давно хотелось пробежаться по незнакомой дороге. И он побежал по ней.
– Товарищ Векшегонов, – нарочно громко предупреждал правнука Иван Ермолаевич, – не споткнись смотри, а то мне знаешь как на орехи от твоего папочки достанется.
Это слышали многие. Сегодня будет о чем поговорить на Старозаводской улице.
А Степанида Лукинична то и дело смотрела в окно.
– Да что ты, бабушка, ждёшь кого, что ли? – спросил Алексей.
– Дед где-то запропастился…
– Явится. Никуда не денется, – успокоил он бабку и продолжал рассказывать Ийе о новом станке.
Иван Ермолаевич вошёл в дом так тихо, что никто и не слыхал, как он раздел в прихожей Алёшу. Приведя мальчика в полный порядок, он торжественно ввёл его в большую горницу.
У Степаниды Лукиничны запал язык. Стоявшая спиной Ийя не заметила вошедших. Алексей, сердясь, через силу доедая третью котлету, тоже не обратил внимания на появившихся.
– Кто это, Алешенька? – спросил Иван Ермолаевич и указал пальцем на Алексея.
– Папа! – бойко ответил мальчик.
Алексей замер, из его рук выпала вилка.
– Здравствуй! – крикнул Алёша и подбежал к отцу.
Алексей был белее снега:
– И! Милая И!.. Этого не может, И…
Алексей схватил маленького Алёшу, а Ийя, еле удерживаясь на ногах, прошла за перегородку.
– Вот как оно бывает, – повторил Иван Ермолаевич слова Красноперова и пошёл вслед за Ийей.
Степанида Лукинична все ещё не обрела дара речи. Она сразу узнала живое повторение своего внука. Ей не надо объяснять, что и как. И это так взволновало её, что у неё не оказалось даже слез. Она целовала такие знакомые ручки маленького Алёши и, может быть, впервые неодобрительно посмотрела на большого Алексея.
А до него только-только начинало доходить все случившееся.
Маленький Алёша, обнимая отца, не переставал шептать ему на ухо, не то утверждая, не то спрашивая:
– Ты папа… Ты папа… Ты папа…
Громко хлопнула дверь. Это вбежал Серёжа. Снова хлопнула дверь. Появились отец и мать – Роман Иванович и Любовь Степановна Векшегоновы. Слухи быстрее телеграмм.
– Доченька моя милая! – бросилась к Ийе Любовь Степановна и залилась слезами.
– Он! Он! Как две капли, – твердил Роман Иванович, любуясь маленьким Алёшей.
А мальчик, пугливо прижимаясь к отцу, не знал, скольких людей он соединил сегодня и скольких – размежевал.
18
Счастливую пору переживал старый векшегоновский дом. Неожиданное отцовство заполнило всего Алексея. Радость была так велика, что он не мог поверить в неё. Особенно ночью. Просыпаясь, он спрашивал себя: «Правда ли это?» А потом, вскочив, Алексей подбегал к белой кроватке. В ней спал его сын. Сколько теперь в нем заключено!
– Милый мой, – шептал Алёша, – как хорошо, что ты ничего не знаешь о своём отце… Милый мой, как мне стыдно…
Стоя на коленях у белой кроватки, Алексей хотел и не мог найти себе хоть какое-то оправдание. Почему не пришло ему в голову то, что сейчас так ясно? Ийя в первый же день встречи прямо намекнула ему… А он? Как он теперь презирает за это себя…
Он знает, что Ийя никогда ни о чем не напомнит ему. В её доброй душе нет места для злой памяти. Зато Алексей навсегда сохранит в себе свой позор и никогда не даст ему замолчать.
Никто не знает угрызений совести Алексея Векшегонова. Да и до неё ли теперь людям на счастливом повороте его жизни, который не может не радовать даже вчуже всякого хорошего человека…
В людской молве снова вспомнилось забытое и родилась устная повесть, которая с каждым пересказом обрастала новыми подробностями. Имена Ийи, Алексея, Руфины и маленького Алёши называли и те, кто их не знал.
Старуха Митроха Ведерникова стала желанной гостьей многих домов. Уж она-то не от кого, а от самой Степаниды Лукиничны знала чистую правду и своими глазами видела векшегоновского правнука.
Живёт в народе неодолимая потребность рассказывания и слушания «роковых историй», особенно тех, где героями оказываются знакомые люди, с которыми можно встретиться и поговорить, а затем прямым или окольным путём узнать, что будет дальше.
На все лады прославляют люди Ийю Красноперову, приписывая ей самые лучшие черты женщины, матери, человека. Особенно приятно людям, что после долгой разлуки, когда любовь Алексея так широко раскрыла свои объятия, Ийя не захотела воспользоваться самым главным. Она не привела своего малютку, не поставила сына самой тяжёлой гирей на весах своего счастья. Значит, хотелось ей, чтобы сама любовь, а не кто-то, ни даже самое дорогое в этой любви – их ребёнок, соединила её с Алексеем. И это даёт повод, особенно женским устам, называть Ийю «большой силы женщиной, не ищущей для своей любви никаких подпорок».
Восторгаясь Ийей, люди приписывают ей и то, чего не было. Так уж водится. Молва никогда не знает меры.
Серёжа Векшегонов, затенённый счастливой развязкой любви брата, оставался пока незамеченным даже близкими. Было как-то не до него. А железный петух-флюгер на штоке башенки недостроенного дома, поворачиваясь туда-сюда по ветру, как бы напоминал о Серёже. Петух, широко раскрыв клюв, как бы спрашивал: а с ним-то что будет? Что будет с ним?
Благожелательные и простодушные люди всегда хотят лучшего. Многим теперь казалось, что ничто уже не мешает Сергею и Руфине открыть счастливую дверь и зажить в мире. Многие ждали, что вот-вот задымит труба дома с башенкой и дым оповестит людей, что в оставленные комнаты пришло тепло. И это казалось неизбежным.
Мало ли какие неурядицы ссорят любящие пары, а жизнь мирит их.
Но дым из трубы пока не появлялся. Не появлялась на людях и Руфина Дулесова. На завод она ходила дальней дорогой – берегом пруда, чтобы не выслушивать соболезнований, советов и поучений. До них ли ей?
А маленький Алёша ходил посередине улицы с отцом или с дедушкой-пра. Ходил в белых валеночках, в синей шубке, отороченной серым мехом, и радовал всякого, кто встречался с ним. И каждый раз, когда мальчик проходил мимо дулесовского дома, Руфина оказывалась у окна. Она задёргивала оконную занавеску, но от этого ничего не меняется. Все равно мальчуган идёт мимо. Идёт не по улице, а по ней, по Руфине. Идёт и ступает не по рыхлому белому снегу, а по её, Руфининому, сердцу, брошенному ему под ноги.
Какое могущество в этом ребёнке! Могущество, которому нечего противопоставить. Теперь уже не остаётся никаких надежд.
День ото дня становится все тяжелее. И кажется, нет в её жизни просвета. Мать и тётка говорят одно и то же: «Надо перетерпеть, перемаяться, а потом полегчает… У жизни на все есть лекарства».
Пустые слова. Это же не головная боль. Не насморк. Принял порошки или вылежался, и все. Не смягчает страдания и сон. Наоборот, ночью все оказывается гуще. Из памяти не выходит скандальная встреча с Ийей на улице. Руфине все ещё хочется ненавидеть Ийю, а совесть внушает уважение к сопернице. Руфина сопротивляется, а уважение растёт помимо её воли. Ийя стоит перед ней, уверенная, спокойная, величавая. Она кажется высокой-высокой. И не во сне, а наяву Руфина видит себя рядом с Ийей шипящей кошкой. А Ийе мало дела. Шипи. Пугай. Угрожай.
Как хочется забыть, не видеть себя такой. Отсечь все. Перемениться. Уйти от своего «я». Самоуверенного «я». Самого злого врага, сидевшего в ней и натворившего столько бед. А этот враг, это ненасытное неизбывное «я» живёт в ней и теперь. И кажется, на семнадцатой линии она и теперь борется не за благополучие всех и для всех, а за благополучие своего «я». И звание линии – линия коммунистического труда, – которое рано или поздно будет присвоено, тоже должно украсить её «я», хотя она и пытается изо всех сил убедить себя, что не стремится к славе.
Себя не обманешь. Разум утверждает одно, а чувства – другое. Коммунистический труд исключает притворство. Видимо, в её душе ещё не родилось то, чем живёт Алексей и, конечно, Ийя, а теперь, может быть, и Серёжа. Их труд – смысл их жизни, а не способ существования. Они не кичатся, а наслаждаются сделанным. У Ийи семь или восемь новых синтетических материалов, созданных его на химическом комбинате. Это огромный успех для молодого химика. Ийя могла бы назвать множество вещей и продающихся в магазинах, и пришедших на завод, а она всего лишь, как-то между прочим, сказала Николаю Олимпиевичу: «Да, я принимала в этом участие».
Она всего лишь «принимала участие» в том, что принадлежит её уму и настойчивости. Об этом так определённо напечатано и в наших и в зарубежных журналах. Можно очернить и эту скромность, назвав её «скрытой гордыней». И Руфина уже пробовала искать в ней пороки, а нашли их в себе. Чего стоит история с «неизвестным сыном» Ийи. Как тогда она очернила её… А не ради ли счастья Алексея и Руфины скрыла Ийя в ту весну памятного школьного бала ожидаемое материнство и, уехав, не осталась даже тенью между Руфиной и Алексеем? Она не напоминала о себе все эти годы. Скрыла адрес. Похоронила себя для них. И теперь, спустя столько лет, когда не кто-то, а сама Руфина сломала свою первую свадьбу, Ийя не торжествовала.
Могла бы так поступить Руфина и хотя бы десятой долей походить на Ийю?
Нет, не могла.
Ийю можно ненавидеть, но не уважать её нельзя.
Томительны дни. Мучительны тёмные ночи. Но где-то в сознании Руфины брезжат просветы. Пусть отражённые, но брезжат.
Как хочется Руфине уйти от самой себя…
19
Николай Олимпиевич и на этот раз оказался добрым волшебником. И в это его появление у Дулесовых им, наверно, руководило не одно сострадание к Руфине, но и другие соображения.
Снова начала прихрамывать семнадцатая линия, от которой зависел ритм сборки малых, но очень нужных токарных станков.
Упадок духовных сил Руфины сказался на её работе. Промахи случались и там, где их невозможно было ожидать. Большинство участников бригады семнадцатой линии составилось из сверстников Руфины. Многие учились с нею в одном классе. Следовательно, в одном классе с младшим Векшегоновым. Серёжа ещё до назначения Руфины бригадиром стремился попасть на отстающую линию. Он постеснялся сказать об этом. А потом, когда там оказалась Руфина, ему не захотелось приходить в её бригаду. И она и другие могли в этом увидеть желание Серёжи встречать Руфину, работать с нею бок о бок. Мало ли как могли истолковать люди…
А вскоре получилось так, что работающие в бригаде сначала меж собой, а потом и на собраниях стали поговаривать о новом бригадире – о Серёже Векшегонове, за которым пойдут все ребята.
Сергей всегда был на хорошем счёту. Особенно теперь, после разлада с Дулесовой, ребятам хотелось его приободрить, поднять и зажечь большим делом.
Николай Олимпиевич решил убить сразу двух зайцев. Он пришёл и сказал Руфине:
– А не взять ли тебе отпуск да не махнуть ли в Москву?
В иных обстоятельствах такое предложение едва ли нашло бы отклик. В Москву? Одной? Зачем? Как и где устроиться?
А сейчас не возникло никаких вопросов. Николай Олимпиевич, прежде чем предложить что-то, всесторонне продумывает и обосновывает сказанное. Так было и на этот раз.
– Ты остановишься у Радугиных. Они будут рады. Они встретят тебя, Руфина.
Семья Радугиных знакома Руфине. Они гостили у Гладышева. Нина – молоденькая жена почтённого Модеста Михайловича Радугина – произвела очень хорошее впечатление на неё. Руфина и Анна Васильевна, сидя в гостях у Николая Олимпиевича, заметили, как Николай Олимпиевич старается обратить внимание Руфины на жену своего друга, словно роняя этим какую-то подсказку или желая оправдать приглашение в этот вечер Лидочки Сперанской.
Хоть и прост Николай Олимпиевич, да не всегда его легко понять. Вот и сегодня есть что-то такое в его заботе о Руфине, а что – не скажешь. Но об этом пусть размышляет мать, а Руфине не до того. Она рада пожить в большой квартире на Новопесчаной улице, увидеть Москву, побывать с Ниной в театрах, в Кремле, в прославленной Третьяковской галерее и… и не видеть ни Алексея, ни его сына, ни Ийю.
– А как же семнадцатая линия? – спросила Руфина.
– О, не беспокойся, друг мой… Была бы линия, а кому вести её, найдётся, – успокоил Николай Олимпиевич. – Решай.
И вопрос был решён. На другой день Руфина получила очередной отпуск. Сборы были недолгими, а проводы и того короче.
За окном вагона бежали сосны и ели. Горы все ниже и ниже. Выемки реже. И наконец последний тоннель. Урал позади.
Теперь позади, кажется, все. И люди, с которыми она в разладе, и улица, по которой стало трудно ходить, и семнадцатая линия, где она не очень прижилась…
А Серёжа был доволен переходом на семнадцатую линию. Она сулила что-то очень хорошее. Серёжа пока ещё не разобрался, в чем заключается радость его новой работы. Да и надо ли разбираться в этом? Какие бы чувства ни руководили им, он во всех случаях постарается оправдать доверие и надежды ребят, с которыми он учился.
В скобках нужно сказать, что в его бригаде появилась девушка по имени Капа. Та самая Капа, которая все ещё хранит бумажную ромашку с подклеенными лепестками.
Многим, и в том числе Николаю Олимпиевичу, кажется, что возвращение Руфины, работа в одной бригаде сдружит её и Серёжу. Но Капа так не думает. У неё свои суждения. Она в бригаде самая юная, а её голос звучит. К нему прислушиваются.
Капа предложила проводить ежедневные итоговые летучки после смены. И это было принято бригадой.
На одной из летучек она сказала очень коротко, но внятно:
– Мы станем линией коммунистического труда вовсе не с того дня, когда нас назовут так другие. Мы станем линией коммунистического труда с той минуты, когда каждый из нас почувствует, что мы стали такой линией. Потому что коммунистический труд в нас. В каждом и во всех вместе.
Серёжа слушал её и думал об Ийе. Думал не только потому, что у Капы с Ийей были схожи голоса. У них были схожи мысли. Наверно, не случайно Капа привязана к Ийе. Наверно, также не случайно Ийя оказывает так много внимания Капе, считая её чуть ли не своей подругой. И это очень подымает авторитет Капы в Сережиных глазах.
