Текст книги "Подлинная история 'Зеленых музыкантов'"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мы не курим, протри очки, – защищался, отступая, журналист (502).

– То я тебя не знаю, бичару! – Баба махала у него под носом грязной тряпкой (503).

– Черт-те что, – повторил Иван Иваныч. Но папиросы почему-то взял (504). Попрощался с журналистом и, вяло шаркая подошвами (505), отправился домой.

А дома – о, Господи (506)! – опять эта серая штукатурка с паутиной в углах (507), тусклые окошки, немытый пол (508), засохшая посуда (509), капает вода из-под крана (510), отрывной календарь за прошлый год (511)...

Лег, вернее, не лег, а ринулся, рванулся, нырнул в постель. Забился, закрылся с головой (512). Вот и рванулся, нырнул в постель. Ну а что в постели – та же зеленая муть, масса, субстанция. Где творческий метод? Где творчество? Нету никакого метода, нету никакого творчества (513).

Заплакал (514). И плакал, и плакал, и плакал. Жалобно скуля, всхлипывая. Вспомнил маму (515). Как ходили к реке Е. ранним летним утром полоскать половики (516), и пыль холодила босые ноги (517), и горланили петухи. Где та река Е.? Где босые ноги? Где петухи? Где детство (518)? Нету, нету ничего (519)! Шелковое вечное старое платье ее вспомнил (520), пудру к Восьмому марта (521) и заколку-гребень в седых волосах (522). И вдруг резануло невыносимо. Комья мерзлые о крышку гроба стучат, и пар вырывается изо рта, и больно, и пенье медных невыносимое, и лица сочувствующие невыносимые (523). Все, все кругом постылое, мертвое, невыносимое (524)!

Ну и закурил. Закурил, как говорил и показывал (525) журналист, – со свистом втягивая воздух, задерживая дыхание, чтобы не сразу выпускать из пьяных легких сладкий вкусный дым (526).

И мигом все поплыло в глазах, и слезы высохли, и рот растянулся до ушей от ощущения невиданной радости (527), необъятной свободы (528), и руки истончились, полегчали, тело истончилось, полегчало (529), и вдруг – главный дар свободы: забулькала, расступилась проклятая зеленая муть, масса, субстанция (530), и неизвестный Голос (531) произнес:

– Ниточки, ниточки-канатики, а вот разноцветные ниточки-канатики, а ну – разноцветные ниточки-канатики (532)...

– Ах, оставьте! – счастливо и звонко (533) крикнул Иван Иваныч. – Какие там ниточки-канатики? Это – бред, пустяки (534)!

– Ой, посмотрите! Ой, поглядите! – зазывал Голос. – Ниточки-канатики! Чудная картина (535)!

И внезапно открылась Ивану Иванычу картина действительно чудная (536)!

Прямо в поднебесье, на опасной высоте были туго натянуты эти самые разноцветные ниточки-канатики – на разной и опасной высоте, разных цветов и оттенков (537). И, вроде бы, внешне совсем не прочные, хрупкие (538), но какие же они не прочные, когда на них вполне свободно плясало громадное количество самых разнообразных личностей (539).

Личности все эти были в основном вида холеного, вальяжного, большей частию с трубками, фильтрованными сигаретами (540). Кто в добротном габардиновом костюме, кто в замшевой куртке и джинсах, попадались и косовороточники в смазных сапогах, но все равно было видно – личности. С седыми шевелюрами и без оных, толстенькие и тощенькие, красивые и безобразные – все они показались Ивану Иванычу до боли в глазах знакомыми (541), а только он почему-то не мог их назвать поименно (542). Они держались уверенно, помогая себе балансировать в пространстве зарубежными и отечественного производства авторучками и пишущими машинками (543). Некоторые плясали грациозно (544), другие неуклюже, пока еще поглядывая вниз. А внизу, насколько глаз охватит, – бесконечная, безобразно расползшаяся грязная лужа гнусного серого цвета (545).

– Это что? – испуганно спросил Иван Иваныч.

– Дерьмо (546), – весело ответил Голос.

– Господи! – сказал Иван Иваныч (547).

– Ну так что? – ласково спросил Голос. – Хочешь у меня на ниточках-канатиках плясать на разноопасной высоте (548)?

– А зачем? – спросил Иван Иваныч (549).

– Как зачем? – удивился Голос. – Будешь всю жизнь плясать на желтых, красных, синих, белых ниточках-канатиках. Плясать, кланяться, улыбаться, варьировать (550) и плясать, плясать, плясать!..

– Но зачем (551)?

– А вот уж не знаю, – неуверенно сказал Голос. – Там... Там, наверное, хорошо, – вслух размышлял он (552).

– Ну и плясать, плясать, плясать, а потом что?

– А потом – что потом (553)? Выпляшешь на одной ниточке положенный по уму срок, выше поднимешься (554), предварительно отдохнув на площадочке. Видишь площадочку?

Иван Иваныч пригляделся. Разглядел и площадочку. Маленькая такая площадочка, где нитки крепятся (555).

– Тут, конечно, тоже немного подплясывать надо. Но заметь – здесь посвободнее, зона отдыха, так сказать (556)...

Действительно, и там кое-кто находился. Шевелили ногами с громадным выражением собственного достоинства (557).

– Ну, а дальше, дальше?

– А дальше – все выше, и выше, и выше (558).

– Так, а цель-то какая, цель, где она?

– Ха! Чем выше, тем она толще, устойчивей, эта ниточка-канатик. Там, к верхотуре ближе, и плясать-то одно удовольствие (559)! Тротуар!

И ведь опять, действительно, – ближе к верхотуре, там уж, действительно, оказывались скорее, собственно, канатики, чем ниточки. Там люди разгуливали степенно (560), группками (561) и лишь изредка вздрыгивали ножками, сохраняя равновесие (562). Высота все-таки!

– Нет, но – цель, цель! Конечный итог. Должна же какая-то быть во всем этом цель, итог (563)?

– Итог? Вот он – СИЯЮЩАЯ ВЫСШАЯ СФЕРА!

И Голос указал (564) на СИЯЮЩУЮ ВЫСШУЮ СФЕРУ. Была она, эта сфера, конечно, тоже в виде каната, но такого широкого да такого удобного, что люди там просто уж даже и не плясали, и не ходили, а натурально блаженствовали (565). Лица их хранили суровую печать мудрости, достоинства и благородства (566), а пиджаки были все сплошь разукрашены значками и отличиями (567). Правда, головы у них сильно тряслись и глаза потухли (568) – не то что у нижних плясунов. У тех зрачки сияли нестерпимым волчьим светом (569).

– Ну, хочешь принять участие в аттракционе? – искушал (570) Голос.

– Оно, конечно, и охота, – рассудительно сказал Иван Иваныч. – А вот что, если сорвешься? Тогда что (571)?

– А тогда – туда! – радостно ухмыльнулся Голос.

– Куда туда?

– В дерьмо (572), – сочувственно (573) сказал Голос.

– Ну, нет, нет! Я не хочу! – решительно отказался Иван Иваныч (574).

– Эх ты, дурачок! Смотри, значки-то какие! Ни у кого в мире нет таких красивых значков (575)! Да как уютно там, покойно (576)! – пел Голос.

– Сказано тебе – не хочу! – озлился Иван Иваныч (577).

– Ну, не хочешь, так не надо. Всяк сам себе хозяин-барин (578), поскучнел Голос. И тут же снова завопил: – Закрываем-запираем! Прошу публику очистить помещение! Закрываем-запираем! Ниточки-канатики разноцветные, разноопасные! Закрываем-запираем!..

И снова все исчезло. И снова все прежнее: зеленая муть (579), масса, субстанция.

Иван Иваныч заскрипел зубами.

– Ну? – высунулся (580) Голос.

– Неужели ничего больше нет?! – простонал Иван Иваныч. – Неужели это все, что только может быть (581)?

Голос помедлил.

– Есть, почему нет, – глухо сказал он (582), – имеется у нас тут еще один занимательный аттракцион (583). Но – особой популярностью не пользуется, прямо вам скажу... Да и не советую, немного вас зная... Неаппетитное зрелище... Шли бы вы лучше на канатики. Там хоть и сошлепнетесь – дело поправимое: оближетесь и снова наверх (584). А тут процесс необратимый, тут – навсегда (585)...

– Умоляю! – крикнул (586) Иван Иваныч.

– А я не советую (587).

– Но я умоляю. Мне что, на колени встать (588)?

– Ладно, ладно. Без истерик (589), – сердито сказал Голос.

Вздохнул и торжественно объявил:

– ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (590)!

– Что, что? – встрепенулся Иван Иваныч (591).

– А вот... – сказал Голос (592).

И зеленая масса окончательно растаяла. И Иван Иваныч замер от ужаса (593).

– Ну как? – брезгливо сказал Голос. – Уже струсил? Нет, ты гляди! Ты просил, так гляди, сукин сын (594)!

... Это была (595) какая-то странная, страшная, бесконечная (596), все той же серой омерзительной грязью (597) залитая площадь. Где-то далеко в стороне, за высоким частоколом, порхали в лазоревом небе веселые плясуны (598), а здесь было тускло, мрачно, сжато (599), и собрались тут все (600): и покойная мама (601), и погибший под городом Берлином отец (602), и дедушка-ссыльный (603), и бабушка-учительница, и прадедушка-крестьянин, и другие родственники (604), и другие родные, и другие близкие, земляки мертвые и живые, мужики и бабы (605).

– А ведь это – НАРОД (606), – сказал Голос.

Но Иван Иваныч не слушал, потрясенный (607). Народ. И другие родственники, и другие близкие, земляки – мертвые и живые (608). Вот Достоевский (609), вот Лев Толстой (610) и еще какой-то бородатый (611), вот кудрявый гений в бакенбардах (612), а это – юноша-гвардеец, убитый на Кавказе (613), и автор "Мертвых душ" здесь – в крылатке, с болезненным лицом, хищным птичьим носом (614)... Все! Все! Все (615)! Родственники, родные, земляки – мертвые и живые, близкие... Они стояли по колено в грязи (616) и кротко глядели вперед (617).

А там – о, Господи! Там, в серой омерзительной грязи молча корчились ОНИ. Иван Иваныч сразу понял, что это – ОНИ. Они, те самые ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ (618).

Лица их (619) были усталы, злы, напряженны. Нагие тела облеплены грязью. Молча корчились они и тянули руки, но народ безмолвствовал (620), народ кротко глядел вперед (621).

– Почему им никто не поможет? – в отчаянье выкрикнул Иван Иваныч.

– Нельзя, – устало (622) ответил Голос. – Невозможно. Сами должны выкарабкаться (623)... Как Достоевский, как Толстой (624)...

И лица их были усталы (625), злы, напряженны. Молча корчились они, и тянули руки, и рвали струны, в кровь сбивая пальцы, и падали, и шатались. Они корчились, они захлебывались, они тонули в мерзкой грязи, они рвали струны и раскрывали рты (626), но ни одного звука не вырывалось из опаленных ртов (627), и молчали балалайки (628), и молчал народ, и стояла на страшной площади жуткая вековая тишина (629).

На это нельзя было смотреть. Нужно было тут же сойти с ума или повеситься (630).

– А-а-а! – в безумии закричал Иван Иваныч.

И проснулся (631).

А был уже вечер (632). Одеяло сбилось. Простыня душила Ивана Иваныча (633). Лоб взмок. Во рту пересохло (634).

– Господи, бред-то какой! Самый натуральный бред (635), – мелко дрожа (636), сказал Иван Иваныч. – Господи, да ведь это и опасно становится в конце концов (637).

Наскоро ополоснулся и выбежал на улицу (638).

...Мила, к счастью, оказалась дома (639) в этот нехороший вечер (640). Она довольно уютно устроилась (641) в глубоком кресле перед телевизором. Окно ее маленькой комнаты было зашторено. Мягко светил торшер. Мерцал телевизор (642). Со стены в полумраке загадочно улыбался портрет лучшего друга советских телезрителей (643) – знаменитого бельгийского (644) певца Сальваторе Адамо (645). Мила пила чай из высокой белой кружки (646). Увидев вошедшего, сильно поперхнулась и закашлялась (647).

– Здравствуй, Мила, – сказал Иван Иваныч. – Это я, Мила (648).

Мила кашляла (649).

– Мила! Мила! Я пришел к тебе, Мила! Я не могу без тебя (650)!

Мила наконец овладела собой (651).

– Пошел вон! – указала она на дверь (652).

– Мила! Ну что ты, Ми-и-ила (653)! – всхлипнул (654) Иван Иваныч. Милая Мила (655)! Я пришел к тебе (656)!

– А зачем? – зло спросила Мила. – Зачем? Зачем (657)? Между нами все давно кончено (658).

– Ми-ила! Я люблю тебя (659). Я не могу без тебя (660).

– Нет, но ты же говорил, что хочешь жить один (661)? Я для тебя дурочка деревенская (662), вот ты и живи один (663). Между нами все кончено (664). Да ты мне, по совести говоря, и никогда не нравился (665)...

– Ми-ила! Я теперь другой (666)! Хочешь, я встану перед тобой на колени (667)? Я теперь буду беречь тебя (668). Я понял – ТЫ моя единственная радость (669). Ты! Ты! Ты (670)!

– Нет уж, брось. Поигрались – хватит (671), – сухо отвечала Мила, но смотрела на Ивана Иваныча со все возрастающим любопытством (672).

– Я не могу. У меня ничего больше нет (673). Я люблю тебя (674). Мне что, на колени встать (675)? Ми-ила?

– Дались тебе эти колени! Ну зачем мне теперь твои колени (676)? горько сказала Мила.

Но тут стрелочка ее презрительных губ изогнулась, и она по-детски жалобно заревела (677).

– Миленький ты мой! Солнышко ты мое (678), – бормотала, колдовала (679) она. – Солнышко! Я так измучилась! Он меня бил, бил по лицу, этот негодяй, а я лишь целовала ему руки (680). Он мне открыто изменял, а я боготворила его (681). Он заставлял меня доставать кодеин (682). Он и сейчас меня преследует (683)! Но сейчас со мной ты (684)! Я всегда любила только тебя, только тебя (685)! Родной ты мой, родненький ты мой, единственный (686)! Ты прости меня, ты прости меня (687)!

– Нет, это ты меня прости, – сказал Иван Иваныч, плача от счастья (688).

На шум явилась квартирная хозяйка Милы, комический персонаж (689) с добродушным расплывшимся лицом.

– Это что тут опять за бардак (690)! – грозно крикнула она, но, узнав причину волнения, тоже расплакалась (691).

– Уж я так за Милочку исстрадалася, – говорила старуха (692), вытирая влажные, но сияющие глаза (693) концом оренбургского пухового платка (694).Хорошая же девочка и плотит (695) аккуратно, а вот связалась с этим рыжим чертом, прости Господи! Я уж ей отказывать хотела, а то ведь это ж невозможно, что ни день – пьянки, шум, скандал, участковый приходит (696).

– Ну, вы не сильно-то, не сильно-то (697), – сказала Мила.

– А я что? – испугалась старуха (698). – Я ничего. Эх, иконкой бы вас благословить (699), да нету (700). Разве что вот хоть этим анчибисом (701).

И она, кряхтя, полезла снимать со стенки портрет знаменитого бельгийца (702).

Ну, вот так все и устроилось (703)... Мила наутро окончательно переехала к Ивану Иванычу. Хулиган-джазист понемногу отлип. Являлся, правда, пару раз со своей наглой испитой рожей, вставлял ее в дверь и говорил вкрадчиво:

– Простите, молодой человек, не позволите ли вы мне побеседовать с Людмилой (704)?

Но Иван Иваныч был с ним крут. Сам не хотел участвовать в физической расправе, грозил подонку милицией (705). Джазист, видя основательность его угроз и не желая иметь дополнительных неприятностей, вскоре был сломлен (706) и свои безнравственные визиты прекратил (707).

Образовалось и с институтом. То ли вышло какое обратное постановление насчет воспитательной работы (708), то ли поразил (709) Прова Никитича исстрадавшийся, но вместе с тем уверенный взгляд лихорадочных и ставших глубокими глаз Ивана Иваныча (710), но декан встретил его отечески ласковой улыбкой (711).

– Ну что, заблудшая душа (712)? – сказал он. – Нагулялся? Набродился? Взялся за ум?

– Да еще как взялся, Пров Никитич, – поддержал его улыбку Иван Иваныч (713). – Можно сказать, всю жизнь свою заново пересмотрел. И теперь смело могу обещать: подобное больше никогда не повторится (714).

– Вот и чудненько, – сказал декан. – А давай-ка мы с тобой, друже (715), попробуем сходить к ректору. Я думаю, он нас поймет (716). А вы как на сей счет мыслите, уважаемый Абрам Константинович? – спросил он случайно присутствовавшего (717) при этом разговоре секретаря парторганизации института.

– Думаю – поймет, – серьезно (718) сказал Абрам Константинович (719). Я помню этого парня, гулял у него ветерок в голове. Но сейчас – это видно выдержанней стал, серьезнее (720).

– А я так и вообще скажу, – воодушевился Пров Никитич. – Может, моя мысль тебе (721) покажется несколько крамольной, но, на мой взгляд, – тот не студент и тот не специалист, кто хоть раз в жизни не срывался, кто хоть немножко горюшка-то не хлебнул (722).

– Ну уж тут ты что-то перегибаешь, Пров Никитич. Тут налицо определенный перегиб (723). Тут мы (724) с тобой будем спорить, потому что имеется масса обратных примеров (725), – говорил Абрам Константинович, но тоже чуть-чуточку веселее, чем бы это следовало в данной ситуации (726).

Так, беседуя и немного пикируясь, они зашли в кабинет ректора (727), где Перфильев (728) внимательно выслушал их, тщательно взвестил все "за" и "против", после чего дал приказ о восстановлении студента Ивана Иваныча в институте (729).

И, наверное, действительно был несколько не прав Пров Никитич, утверждая с такой категоричностью (730), что для выковки хорошего специалиста (731) обязательно нужны житейские передряги, и, конечно же, совершенно справедливо указал ему Абрам Константинович на массу обратных примеров (732), но в случае с Иваном Иванычем, как мы это увидим далее (733), прогноз профессора подтвердился полностью (734).

Ибо, пожалуй, со дня своего основания Технологический институт не видел в своих стенах студента более прилежного, чем обновленный Иван Иваныч. Всегда и везде был он теперь в первых рядах: в учебе, спорте, общественной работе. На лекциях, к примеру, он обычно тоже сидел в первом ряду аккуратный, с громадной общей тетрадью, многоцветной шариковой авторучкой. Внимательно все слушал, записывал (735) и, желая дойти в своих знаниях до самой сути (736), нередко ставил преподавателей в тупик своими углубленными вопросами по избранной специальности (737).

Результаты не замедлили сказаться: Иван Иваныч блестяще защитил диплом (738) и как перспективный молодой специалист (739) был оставлен в родном городе (740). А поскольку он еще во время учебы серьезно увлекался социологическими проблемами и Научной Организацией Труда (741), то вскоре и возглавил лабораторию этого профиля на одном из крупных наших заводов (742).

Примечательно, что сам Иван Иваныч редко думает о своей служебной карьере (743), хотя она, как считают осведомленные люди (744), на этом, несомненно, не остановится (745). Что ж – добрые предпосылки к этому есть (746). Ведь именно под руководством Ивана Иваныча, при его непосредственном участии развернулось на заводе движение многостаночников за улучшение интенсивных и экстенсивных показателей использования оборудования (747), получившее ныне весьма широкий отклик (748).

А ведь все началось с мелочи, ерунды, лишний раз подтвердив тем самым мудрый тезис древних, что, чем проще мысль, тем она гениальнее (749). Как-то в понедельник утром, наблюдая (750) за работой ткачих, Иван Иваныч вдруг понял, что если одна ткачиха будет обслуживать не десять, а двадцать станков, то производительность труда вырастет, конечно, не в два раза, но очень и очень высоко (751).

– Это надо посчитать, надо посчитать, – шептал Иван Иваныч (752).

Были посланы хронометристы, тщательно замерившие все операции в поисках резервов, и вскоре одна ткачиха, простая сибирская женщина Клава Артамонова (753), самостоятельно, но под руководством Ивана Иваныча (754) вызвалась работать на двадцати станках и призвала последовать своему примеру других трудящихся.

Женщины сначала сопротивлялись (755), не понимая всей важности нового почина (756). Они кричали (757), что и на десяти-то станках крутятся как белки в колесе, не имея возможности за смену присесть или куда сходить (758). Но практика (759) блестяще опровергла эти (760) разговорчики (761), и они вынуждены были (762) признать свою неправоту. Ныне норма в десять станков вспоминается ими со смехом и шутками (763), потому что все они работают даже и не на двадцати станках, а на пятидесяти. Ибо зачинательница почина Клава Артамонова, первая бросившая вызов старым ритмам труда, окрыленная своим успехом, перешла работать с двадцати станков на тридцать, с тридцати на сорок, а сейчас скакнула и до семидесяти (764)!..

Вот ведь как помог Иван Иваныч и другому человеку раскрыть свои таланты. Смотрите – была неприметная фабричная девчонка Клавка, а ныне стала – передовик, Герой Социалистического Труда Клавдия Федератовна (765) Артамонова (766), непременный член всех президиумов, конференций, школ передового опыта (767)! Страна получает тысячи лишних метров ситца, километры пряжи (768), а всему душой и началом – мысль и разум Ивана Иваныча!

Ну и хватит, пожалуй, о его успехах, потому что хроника наша уже, собственно, идет к концу (769). Вот только расскажу еще немного о личной жизни Ивана Иваныча, ибо, как нам всем хорошо известно (770), личная жизнь нашего человека (771) – это один из краеугольных камней нашей жизни вообще (772).

Естественно, что хоть и встретились они тогда с Людмилой Степановной очень нежно, но были и у них водовороты, камни, подводные течения (773). Особенно в первое время, когда родился, как они его назвали, Алик, Альбертик (774). Иван Иваныч в тот год как раз заканчивал институт, и понятно, что доходы семьи были тогда весьма незначительные: стипендия Ивана Иваныча да то, что он зарабатывал погрузкой и разгрузкой в Речном порту или на мясном холодильнике (775).

Людмилу Степановну это слегка злило. Когда Иван Иваныч, перегруженный занятиями, не мог еще и идти грузить на холодильник (776). Мила тогда кормила Альбертика с ложечки, горюнилась и приговаривала: "Холосенький ты мой! Ты – чей? Ты мой или насего папочки, ученого-перченого (777)?"

Это, в свою очередь, оскорбляло Ивана Иваныча (778). Он расстраивался, не мог сосредоточиться, а иногда даже отшвыривал в сторону нужный учебник, надевал пальто и молча уходил в ночь (779).

Ясно, что последнее вызывало ответную цепную реакцию у Людмилы Степановны (780). И однажды она сбежала, прихватив ребенка, к джазисту (781). Но почему-то довольно быстро оттуда вернулась (782). И хотя Иван Иваныч точно знал, где она провела эту ночь, он ее никогда таким поступком не корил, понимая слабость и роль женщины (783). Тем более, что джазиста вскорости посадили в тюрьму за спекуляцию пакистанскими джинсами (784) и пластинками с записями "Битлз" и "Ролинг стоунз" (785).

Но в урочный час и Людмила Степановна поняла важность выполняемых Иваном Иванычем задач. Это случилось именно тогда, когда его назначили начальником (786). Она тогда тоже возвратилась на работу, в ту самую угловую аптеку, где она служила до замужества и иных своих приключений (787). На работе ее встретили хорошо и вскоре выбрали секретарем первичной комсомольской организации (788), а через год назначили заведующей ручным отделом. Раздобревшая, вальяжная, она спокойно (789) стоит теперь в проеме двери, ведущей во внутренние покои аптеки, и, ослепительно сверкая золотыми зубами (790), с улыбкой смотрит на нас, покупателей (791).

Так что, как видите, Милка тоже кое-чего добилась в жизни. Иногда они даже ласково препираются с Иваном Иванычем, расхваливают преимущества своих профессий и зовут друг друга к себе работать (792). Но это, разумеется, в шутку (793), потому что им, как и всем нам, хорошо известно – человек должен находиться на своем постоянном месте и никуда с него не уходить (794).

И вот теперь, стало быть, Иван Иваныч сделался весьма и весьма уважаемым в нашем городе человеком (795). Подумайте сами – член многих постоянных и временных комиссий, талантливый хозяйственник, депутат. Наверное, это что-нибудь значит (796)?

И я не стану врать, нагнетая психологизм (797), – нет у него вот этой самой печали, тоски по своему литературному прошлому, ностальгии, так сказать (798). Хотя книги он по-прежнему читает исправно (799). Любит потолковать о литературе и искусстве (800) в кругу своих теперешних знакомых: физиков, инженеров, архитекторов (801), которые частенько собираются в их новой уютной квартире на седьмом этаже шестнадцатиэтажного дома (802): пообщаться, послушать хорошую музыку (803), выпить чашечку ароматного кофе или бокал-другой какого-нибудь легкого искрящегося напитка (804).

Он, кстати, прекрасно знает цену своим юношеским писаниям (805). "Уверяю вас, – иронически морща переносицу (806), говорит он иногда собравшимся (807), – уверяю вас – невелик урон понесло древо русской литературы, избавившись от такого фрукта, как я (808). Ну что бы я смог? В сотый раз описать, как кто-то куда-то уехал, а она его ждала, а тут другой, а он вернулся, и вот уже они и опять вместе (809)? И... и, друзья, все мое "творчество" непременно уперлось бы опять в этого, я прямо скажу, несколько глуповатого почтальона (810). Помните мой рассказ "Спасибо" (811)?"

– Как же, как же, – улыбались люди (812). И Иван Иваныч улыбался, помешивая мельхиоровой ложечкой (813) чудный кофе (814) либо попивая из хрустального бокала (815) легкий искрящийся напиток.

И совершенно естественно, что он и забыть-забыл про тех самых ЗЕЛЕНЫХ МУЗЫКАНТОВ (816). На кой черт они ему, спрашивается, эти ЗЕЛЕНЫЕ МУЗЫКАНТЫ, исчадие наркотика, преступно и легкомысленно подсунутого ныне почтеннейшему Ивану Иванычу спившимся бродягой-журналистом (817)?

Хотя – стоп (818)! Что-то я писал-писал, сочинял-сочинял да и досочинялся (819)! Досочинялся до того, что у меня в конце концов получается чуть ли не сплошной хэппи-энд (820).

А ведь это не совсем так (821). Потому что вот некоторые люди поговаривают (Людмила Степановна, возможно, кому шепнула, а потом и дальше по городу пошло) (822), говорят, что иногда, примерно раз в полгода, а то и реже – Иваном Иванычем овладевают приступы какой-то серьезной, никому не ведомой болезни. Он тогда из дому совсем не выходит, запирается у себя в домашнем кабинете, ложится на диван, лежит на том диване пластом два, а то и три дня. И не ест, и не пьет, и никого к себе не подпускает – лежит себе на том диване и покуривает – садит одну папироску за другой два, а то и три дня подряд (823). Правда, я в эти россказни мало верю – чего только не болтают в очередях глупые бабы (824)! Да и Людмила Степановна с ее решительным характером и большими связями в медицинском мире вряд ли допустила бы до Ивана Иваныча какую-нибудь серьезную, никому не ведомую медицинскую болезнь (825).

Ну и другое... Со смущеньем вынужден признаться, что я, по чьей-то там народной пословице (826), вместе с грязной водой выплеснул из ванны и ребенка (827). Под ребенком я имею в виду Василия Александровича Попугасова, которого я, ради красного словца, крыл и "дураком", и "спившимся", и "бродягой" (828). Правда, тут у меня есть одно оправдание – он и сам так себя часто называл, пока не прошел в областной психиатрической больнице полный курс антиалкогольного лечения антабусом и гипнозом в сочетании с электросудорожной терапией (829). Под руководством уже дважды упоминавшегося врача-литератора Гусакова Эрнеста Ивановича (830). Но все же я должен публично перед Васей извиниться (831), ибо вследствие медицинского вмешательства он тоже совершенно изменился в лучшую сторону и тоже стал совсем другим человеком (832).

Да что там извиняться! Я просто должен ему по гроб жизни быть благодарен (833)! Открываю секрет: ведь это именно он рассказал мне всю вышеописанную историю (834), мужественно не утаив даже и крайне не выгодных для себя фактов и обстоятельств (835). Более того, заметив, что меня увлекла эта история, он снабдил меня всем необходимым справочным материалом. В частности, подарил мне рукопись рассказа "Спасибо" (бывший "Бессовестный парень") (836) со своими пометками, исправлениями и комментариями (837).

– Только напиши, – просил он. – Только напиши (838)...

Мы познакомились с ним в вагоне-ресторане пассажирского поезда "Новосибирск – Лена" (839). Он как раз получил назначение (840) в многотиражную газету одной из наших молодых ударных строек (841). Слегка поседевший, чисто выбритый, подтянутый, благоухающий "Шипром" (842) Василий Александрович изучал за свободным столиком красивое меню (843).

Все остальные места были заняты весело (844) галдящим людом (845). Командировочные (846) с пузатыми портфелями (847), здоровенные мужики (848), девчонки в расклешенных джинсах (849) – казалось, вся страна с места стронулась (850).

Извинившись, я подсел к нему. Некоторое время мы молчали.

Стучали колеса на стыках, позвякивала посуда. За окошком мелькала цветная осенняя тайга: кедры, осины, березы. Реки уж замерзали, плыла по ним белая шуга (851), хмурились угрюмые скалы, и поезд нырял в туннель, а потом опять – и свет, и леса, и перелески, избы и избушки, и новенькие кирпичные дома, ребятишки машут из окошек, и рябина, и калина, и мачты ЛЭП, и старики в черном, и сколок пустого неба там, вдали, за грачиным полем, за одиноким комбайном (852)...

– Красота-то какая! – вздохнул я (853).

– Впервые в Сибири? – оживился он (854).

– Нет, что вы! Всю жизнь здесь прожил, а до сих пор не налюбуюсь (855).

– Вот и я тоже, – засмеялся он. – Сам – коренной москвич, а сейчас меня туда и арканом не затянешь (856)...

Разговорились. Поезд плавно качало (857). У нас нашлись общие знакомые, и мы в который раз ахнули, до чего же тесен мир (858).

Принесли обедать (859). На мое предложение немного выпить "для аппетиту" Попугасов отрицательно покачал головой и, доверительно улыбаясь (860), сказал, чтобы я на него, старичка (861), не сердился, но он недавно крепко-накрепко "завязал" и приобщиться к моей "маленькой", равно как и к "большой", просто не имеет физической возможности (862).

– Видишь, старик, – сказал он, когда мы, закурив, перешли на "ты". Видишь, я сначала немного растерялся. Мы – поколение романтиков, зубры эпохи Братской ГЭС, мы вечно носились с какими-то своими идеями, мыслями, планами – пускай незрелыми, пускай несбыточными, пускай иногда никому не нужными (863). И тут вдруг, вроде, оказались не у дел (864). По крайней мере, мне лично вдруг показалось, что я окончательно вышел в тираж, что меня опередили, что жизнь тускла, плоска и неинтересна (865). А между тем страна все эти годы жила своей напряженной жизнью: строились новые поселки, закладывались новые города (866), выросло новое поколение (867). Ах, как я жестоко просчитался (868)! Это была моя личная ошибка (869), и я за нее уже полностью расплатился (870)! Но я надеюсь, что теперь, – он поднял палец (871), – я надеюсь, что теперь я наверстаю упущенное (872)! В конечном итоге у меня, у всех нас все еще впереди (873): и интересная работа, и новая стройка, и новые люди (874)... Нужно только жить, глядеть, думать.

– Разумеется, – подтвердил я (875).

Так, философствуя (876), мы и беседовали о том, о сем, задевая довольно широкий круг проблем (877). Так постепенно разговор и вышел на историю взлетов и падений Ивана Иваныча.

Так журналист и рассказал мне ее всю, идеологически правильно расставив акценты (878), дав верную оценку действиям, не утаив, как я уже говорил, даже крайне не выгодных для себя фактов и обстоятельств.

Но потом, видимо, вследствие своей невыветрившейся пока до конца привычки во всем сомневаться, вдруг засуетился:

– Ты знаешь, старик, я понимаю – Иван Иваныч, конечно, большой человек, уважаемый человек, талантливый хозяйственник, депутат, прекрасно считает цифры. Но, хотя цифры стране тоже ой как нужны (879), мне где-то как-то по большому счету все же несколько обидно...