Текст книги "Странный человек Валька Сорокин"

Автор книги: Евгений Спиридонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Евгений Александрович Спиридонов
Странный человек Валька Сорокин

Об авторе

Говорят, что время излечивает любые душевные раны, но вот уже почти два года прошло после смерти Жени Спиридонова, а все так же больно…

Подвело Женю сердце, но подлинной причиной смерти была контузия, полученная от фашистской мины двадцать два года назад.

Болезнь свою он охарактеризовал однажды так: «Больно. Очень больно достается каждое движение. Больно сидеть, больно стоять, больно ходить и даже лежать…»

Тем не менее я не встречал более жизнерадостного и компанейского человека. К нему шли, как на огонек, погреться, отдохнуть душой, поднять настроение. За месяц до смерти Спиридонов принимает участие во Всесоюзном конкурсе… юмористов. Конкурс был объявлен редакцией «С добрым утром!»; Женя получает на нем третью премию.

Все мы с детства знаем, что мужество бывает разное. Мужество бойца, который в разгар боя первым бросается в атаку и, презирая свистящую, гудящую, вырывающуюся из-под ног фонтанами огня и земли смерть, увлекает за собой всю роту. И мужество человека, которого жизнь опрокинула, лишила работы, друзей, здоровья, перспектив, но не сдающегося, не теряющего достоинства, борющегося до конца, из года в год, изо дня в день.

От Жени Спиридонова жизнь потребовала обоих этих видов мужества. И он с честью выдержал ее экзамен.

Чистая комната, белоснежные простыни, ласковые врачи и сестры… И насколько все это хуже, страшнее первого знакомства с госпиталем. Тогда, в январе сорок пятого, на границе с Пруссией возил Женю грязный, усталый обозник на видавшей виды армейской телеге из одного переполненного лазарета в другой.

Жгло раны, тошнило, разламывало позвоночник, но тогда была надежда, да что там надежда – уверенность, что все кончится хорошо: осколки мины извлекут, ушибы подлечат – и снова он будет со своей разведротой пролагать пути наступления на Берлин.

Так и случилось – вскоре место в госпитале было найдено.

Однако сейчас болезнь, обрушившаяся на него, была безжалостна: не затухающая ни днем ни ночью боль, постепенное, неотвратимое окостенение позвоночника и суставов, прогрессирующий паралич. Средств, способных побороть болезнь, медицина пока не знает. Вот он, второй и страшный взрыв той фашистской мины.

Но самые трудные минуты в жизни Спиридонова пришли, когда наступление болезни удалось приостановить, когда он встал с постели, смог передвигаться.

…Мать Жени была убежденной большевичкой. Из тех, что во время войны шли на самые трудные участки, голодали, видели, как голодают их дети, но и ста граммов хлеба не взяли сверх положенного из казенного котла. В четырнадцать лет Женя ушел из школы на завод монтером. В шестнадцать райком комсомола направил его как добровольца в военкомат. Роста Женя был малого, а тут еще война да работа заморили.

– И чего это нам таких присылают! – возмущался майор в военкомате.

Женя столько наговорил в ответ, что майор махнул рукой: «Лешак с тобой! Воюй, раз ты такой вострый!»

За малый рост и отчаянный характер Женю взяли в разведроту. Он всегда лез первым в самое пекло, но до января сорок пятого воевал без единой царапины. И вот Висла, Сандомировский плацдарм, наступление. Две полосы обороны армия, в которой служил Спиридонов, прошла почти без потерь. Третья обошлась ей очень дорого. Здесь-то и обрушилась на Женю та подлая мина. День победы был отпразднован в Чехословакии. Но он не стал для Жени началом мирной жизни. Пять лет в составе особого отряда колесил он по болотам и лесам Западной Украины, вылавливая бандеровские банды.

Банд было много. Они сжигали дома, вырезали целые села. Окруженные, дрались остервенело, в плен почти не сдавались. Бывало так: разбегутся по лесу, попрячутся в блиндажи, «схроны», – и попробуй их оттуда выкури! Чаще всего в таких случаях взрывали у входа противотанковую мину. Но иногда позарез нужно было взять бандита живым. Среди добровольцев, рискующих броситься в черную дыру лаза, первым был Женя Спиридонов.

И потом, служа на границе, в мирной спокойной обстановке, тоже не раз оказывался он в переделках.

К тому времени Спиридонов был уже офицером-локаторщиком. Заступая на дежурство, он нес ответственность за тысячи квадратных километров нашего неба.

Короче говоря, семнадцати лет был на передовой, привык к опасностям, к ответственности, к мысли о своей нужности, к ненормированному рабочему дню. Без всего этого Женя не мыслил жизни. И вдруг – мертвый штиль.

Из миллионного населения города, куда его забросила болезнь, он знал только жену, дочь и участкового врача. Больше никого.

– И чего ты рыпаешься? – недоумевали некоторые «доброжелатели». – Пенсия у тебя приличная, квартира, семья, тишина… Другие-то радуются такому положению…

«Тихая» жизнь Женю не прельщала.

«Любая физическая боль, – писал он в «Комсомольскую правду», – бледнеет перед душевной мукой человека, теряющего в жизни цель, перед мукой одиночества и темнотой животного существования…»

Николаю Островскому Спиридонов не подражал. Просто у них очень похожие судьбы. Просто у Жени тоже не было иного выхода, иного способа служить людям. Он начал писать. В тридцать пять лет, не имея за плечами не только литературного института, но даже опыта работы в стенгазете. Зато у него было другое – богато прожитая жизнь, огромный запас наблюдений, воспоминаний, мыслей, чувств… Это много, но это и мало. Спросите у любого писателя, как невыразимо трудно сделать из фактов жизни рассказ или повесть. Даже если у тебя есть талант.

У Спиридонова был талант.

Первый свой фельетон он писал не один месяц. Теснились мысли, рассыпались слова, не клеилась композиция. Радость от удачно найденного слова сменялась недовольством, надежды – отчаянием… Почта унесла фельетон в областную газету. Прошла неделя, вторая, третья, месяц, другой… Ему не нужны были гонорары и аплодисменты, нужна была хотя бы небольшая надежда, что работать стоит. Это был вопрос жизни и смерти в полном смысле слова. Редакция молчала.

Женя заставил себя снова сесть за машинку. Можно сказать, он рождался и умирал с каждым своим маленьким рассказом, испытывал в работе над несколькими страницами и радость открытия мира, и сладость первой влюбленности, и муки поисков смысла бытия, и взлет открытия, и горечь поражения… Отдохнув от очередного дружески беспощадного анализа своего детища, Женя брался за следующий рассказ. И так в течение почти пяти лет.

В этой книжке собрана лишь небольшая часть того, что было написано Спиридоновым. Без сомнения, отпусти судьба ему еще хотя бы несколько лет жизни, Женя изменил бы в повести и рассказах очень многое. Мужества зачеркивать написанное у него было достаточно, и той вечной неудовлетворенности, которая дается только настоящим художникам, – тоже. За два дня до смерти Женя признавался в письме: «Какая-то дикая неудовлетворенность. Не вижу строки у себя, которую не хотелось бы сжечь…»

Не все безукоризненно в тех произведениях, которые публикуются в этой книжке. В рассказе «Узелок с сувенирами» заметна некоторая прямолинейность в обрисовке отрицательных персонажей «нагнетание» одноплановых деталей. Но это, так сказать, «детали!» А главное – книжка получилась. Хорошая книжка, честная, взволнованная, во многом талантливая. С каждой страницы ее на нас смотрит Женя Спиридонов, везде мы чувствуем его любовь к детям, готовность защищать слабого, непримиримость к нечестности, злу, предательству, жадности, глупости… Широк диапазон авторских эмоций и интонаций – от глубочайшей нежности до ненависти, от лирических излияний до сарказма.

Это особенно ощущается в повести «Странный человек Валька Сорокин». История славного мальчугана-фантазера Валь-Валя, которого оставила мать, хватает за сердце. В повести отлично слепленные характеры, яркий, образный язык, масса талантливых деталей, сочетание мягкого юмора, элегической грусти и публицистической заостренности. Немного можно припомнить произведений, которые так остро и глубоко ставили бы проблему ответственности родителей за судьбу детей.

Возле тяжело больных людей обычно чувствуешь себя как-то неуютно – вроде ты в чем-то виноват перед ними. К Жене Спиридонову это никакого отношения не имело. Боль сопутствовала каждому его движению, но никто никогда этого не замечал. С ним всегда было легко, весело, интересно. К нему, смертельно больному, часто приходили «поплакаться» по поводу плохого настроения, выговора, полученного от начальства, просто по поводу головной боли. И Женя всем искренне сочувствовал, всех утешал, взбадривал. В редакциях как-то очень быстро забыли о его болезни и без смущения посылали его в командировки куда-нибудь в забытое богом и дорожными мастерами село… Женя ездил.

Больше всего на свете он боялся, как бы его не стали жалеть. В трамвае он уступал место женщинам, подхватывал самую тяжелую авоську, а добиваясь квартиры, ни разу не «козырнул» своей болезнью. Женя был гордый. И он имел право на гордость. Ни перед кем он за свою жизнь не согнул головы – ни перед врагами, ни перед болезнью, ни перед смертью.

Придя ненадолго в сознание в последние минуты жизни, Женя думал не о себе… «Ну вот, моим хорошим не спать сегодня», – сказал он медсестре. А чуть попозже, увидев плачущую дочь, стал подбадривать ее: «Держись пистолетиком!» И при этом пытался улыбаться.

Моему сыну скоро семь. Я был бы счастлив, если бы, став взрослым, он хоть немного был похож на Женю Спиридонова.

А. Нуйкин

Странный человек Валька Сорокин (повесть)

Идут часы

День, длинный-длинный день… Часы звонить и говорить умеют: тик-так, скучно так, в детском садике ремонт… Идут часы, двенадцатью глазами смотрят.

Отец сидит, не глядит и разговаривать не хочет.

Валь-Валь вздохнул:

– Пойду. Гулять пойду… Во дворе поиграю будто, а сам на улицу уйду… Я далеко уйду!

Молчит отец.

– Я на поезде уеду!

Молчит отец, хмурится. Когда он хмурится, у него на лице кожа лишняя.

Вот встал он, по комнате прошелся… На секретере авторучка лежит. С золотым пером авторучка. Хорошая. Такой ручкой что хочешь нарисовать можно. Отец осторожно, пальцем одним, погладил ее. Взял.

– Это мамина, – подсказал Валь-Валь. – А сломается когда, моей будет! Она скоро сломается?

Отец положил ручку на место и опять на диван уселся: локти в колени, подбородок на кулаки. Огорчился Валь-Валь: не хочет отец разговаривать – и все тут. Языка будто нет.

– Как хочешь… – Валь-Валь пуговку на рубашке завертел-закрутил… Оторвалась пуговка. Сунул Валь-Валь пуговку в карман. И из комнаты выкатился.

Изобрести бы… изобрести бы телевизор такой… включил его: «Вам что?» – «Мне курорт». – «Вам какой?» – «Куда мама уехала». Трах-трах! «Пожалуйста, вам курорт, куда мама уехала». Мама на берегу сидит, лечится, морем дышит. «Ой, – удивляется мама, – как ты здесь оказался?» – «Я по телевизору, придумал который. Я на минутку к тебе. Ты лечись давай поскорей, а то соскучился я». – «Я ведь только вчера уехала!» – «А я все равно соскучился. А папа… он, что ли, говорить разучился, ты не знаешь?» – «Не знаю! – Мама смеется и Валь-Валя на руки берет. – Хороший мой! Кенгуреночек… Дай я кнопку твою расцелую!»

Валь-Валь зажмурился, нос подставил… Трах-трах! – телевизор выключился. Нет курорта.

Обыкновенный двор. Солнце в глаза засматривает, щеки и нос печет, перила греет, крылечко высокое… А под старой грушей веник валяется. Веник длинный и тощий, как борода у Хоттабыча. Валь-Валь поднял его, повертел, к подбородку прикинул… укололся. Трах-тибидох!.. Над головой жук загудел – засмеялся. Валь-Валь подпрыгнул, взмахнул веником. Жук шлепнулся на землю, завертелся на спине, перевернулся… Не узнал Валь-Валя – попятился. «Это я!» – успокоил его Валь-Валь и на ладонь положил. Жук обрадовался, лакированными босоножками замахал… Валь-Валь подул ему на брюшко и побежал к отцу:

– На! Это тебе!

– Мне?

– Тебе. – Чтобы разговорился отец, чтобы не хмурился, Валь-Валь даже губу оттопырил. – Бери! Лапки, видишь, какие толстые? Во! Ты потрогай, не бойся.

Отец потрогал:

– Мда-а… Жук. Насекомое. И лапки действительно толстые. Прямо как живой!

– Он и есть живой! – Валь-Валь засмеялся, заставил жука лапками помахать. – Гляди! Ты, что ли, не видишь? Жуколей называется… Бери. Я его, знаешь, веником… А потом он хотел убежать. Он, когда на животе сидит, он летучий. Бери скорей!

– Да-а… – Отец постучал по твердой, как ореховая скорлупа, спинке жуколея. – Силен. Жук… жук-олей… жук-олень. Только это не жук-олень, а… Знаешь что, – сказал отец, – пока жуколей один, пусть он твоим считается. А мне…

– Я тебе бомбовозку! – заспешил-затараторил Валь-Валь. – Я тебе бомбовозку поймаю! Стрекоза такая. Большущая – во! По десять спичин таскает, если ей к ноге привязать. Хочешь бомбовозку?

Отец поклялся, что бомбовозка ему «во – как нужна», и отвернулся, а Валь-Валь немедленно обучением жуколея занялся: в кабину игрушечного экскаватора его посадил и посвистел потихоньку:

– Майна!

Жук не понял, из кабины полез.

– Куда?! Ты, что ли, неграмотный? – зашумел Валь-Валь, нитки принес: стал жуколея за лапки к рычагам привязывать.

Жук упирался, отмахивался… «Не хочу! Не хочу, чтобы я работал!» – кричал он Валь-Валиным тенорком, а Валь-Валь переодетым голосом уговаривал, увещевал нерадивого.

В комнате стало шумно. Отец вздохнул, встал.

– Вот что… Иди-ка умойся хорошенько и погулять сходим. Только не очень… не очень спрашивай. Уважь, брат!

– Уважу, – пообещал Валь-Валь и побежал умываться.

Улица Завокзальная, на которой живут Валь-Валь Сорокин и жук жуколей, похожа на деревенскую: широкая, в сильных травах и тополях, с сиренью в палисадниках… Всколыхнулись, зашипели гуси, вдоль тропы выстроились… Вредные они, злопамятные. Раскачиваясь на коромыслах, проплыли навстречу полные ведра. На углу, у водоразборной колонки, – очередь длинная. Женщины в платочках, чтобы солнце голову не пекло. А из мужчин – один Славка. Стоит Славка в очереди последним и раковину к животу прижимает. Настоящая раковина: большая, розовая, в черных пупырышках – рапан называется, в таких Черное море шумит.

– Твоя?

– А то чья?

Славка задиристый: чуть что – в драку лезет. «Боксером буду, – говорит он. – А может, инженером. Или врачом. Мамка говорит – хулиганом». Задиристый Славка, а раковина у него хорошая.

Валь-Валь долго придумывал, что бы такое предложить баш на баш, долго крутил раковину, прикладывал ее то к левому, то к правому уху… Славка снисходительно разрешил:

– Лизни.

– Зачем? – удивился Валь-Валь. – Может, она в микробах…

– Сам ты в микробах! – Славка рапан отобрал, об рубашку бережно вытер. – Тюлька! Рапан лизнешь – враз плавать научишься. А нырять научиться желаешь – из рапана воду пить надо. Только чтобы глубоководная вода была, не газировка какая-нибудь…

Валь-Валь обиду проглотил. Он поковырял землю ботинком, очередь оглядел:

– Давно стоишь?

– С утра. – Славка подбросил и поймал рапан. – Я, понимаешь, по третьему заходу. Попью, сбегаю – и опять сюда. Завтра на речку приходи. Поглядишь, как я нырять стану!

– Ех! – Валь-Валь даже подпрыгнул. – А у меня жуколей есть! Смотри, смотри!..

Жуколей приветственно помахал ребятам лапками и перевернулся на живот.

– Хороший жуколей. Броненосный, – скрепя сердце, признал Славка. – Только его лизать – труд мартышкин. Ни плавать, ни нырять. Пхе!

– Зато летать научишься! – Валь-Валь себе удивился: «Здорово выдумал». – А рапан, – сказал он, – мне мама привезет. С курорта. Еще пупыристее!

Славка развеселился:

– Во врать! Привезет!.. Дожидайся. Думаешь, не знает никто ничего? – Он опять подбросил и поймал рапан, покосился – каково впечатление, присвистнул: – Мать-то твоя тебя…

– Ах ты, бес рыжий! – Полная женщина в растоптанных тапочках ведра бросила и Славку за воротник – цап! – Ах ты!.. Это ты что, а? Прикусишь ты язык свой окаянный? Ну-ка, бабоньки, крапивы подайте!

Валь-Валь разглядеть и понять ничего не успел: его сразу с места сорвало. Издалека, оглянулся когда, видел, как Славка в другую сторону бежит: пятки до локтей достают.

На улице все интересно: даже то, как шагает отец. Он высокий. Когда под деревьями проходит, чуть пригибается. А под одним деревом подпрыгнул и самый хороший листок сорвал пожевать.

– И мне! – попросил Валь-Валь.

Отец не слышал. Валь-Валь перегнал его, в лицо заглянул:

– Тебя спросить можно? Один раз.

– Потом. Лучше потом… – И опять отец нахмурился.

Прошагали одну улицу, за ней другую, третью. Дома начались высокие, улицы еще шире, автомобили по ним – рекой, боками трутся, на перекатах блестят, переливаются. Посредине троллейбусы проплывают, к тротуарам причаливают, пассажиров выпускают-берут. Валь-Валь принялся считать магазины: один, два… четыре… десять… Стоп! Универмаг двухэтажный. Посчитать его за один – несправедливо, а вывеска одна. И пальцы на руках кончились. Валь-Валь посчитал универмаг за два и подогнул на ногах мизинцы. Идти стало неудобно «Ап-те-ка…» За аптекой река забурлила громче и в площадь разлилась.

А отец все шагал.

Трах-трах! – самостоятельно включился телевизор. Только теперь он показывает, что раньше было: «Значит, завтра? Окончательно решила?» – «Да, Сережа. Так лучше. Не могу… Ложью, ложью измучена! И тебе… для тебя…» – «Меня оставь!» – «Хорошо, я не буду». Валь-Валь глаза приоткрыл, из кровати выглянул: мать над чемоданом склонилась, отец у стола сидит, настольной лампой играет: чак – вспыхнуло, чак – погасло. Светло – темно, светло – темно… Чак-чак-чак-чак… Мать выпрямилась: «И зачем, зачем… почему я тебя разлюбила? Ведь ты красивый». Чак-чак-чак… Мать судорожно вздохнула, закрыла лицо руками: «Боже! Зачем я это говорю!» – и упала грудью на чемодан. Валь-Валь заволновался, одеяло откинул и в кровати сел…

А вот в телевизоре уже другое видно. Перрон вокзальный, чемоданов толкучка… «Позвольте, юноша!» – И какой-то человек Валь-Валя от вагона оттирает и по вагонным колесам молоточком стучит: тук-тук… «Цельные колеса, я проверял», – говорит Валь-Валь. Человек удивляется: верно, колеса цельные, внимательно на Валь-Валя смотрит. «У тебя, наверное, мама этим поездом уезжает, так ты не волнуйся: все в порядке у нас. А мама скоро обратно приедет». И успокаивающе молоточком помахивая и улыбаясь Валь-Валю, идет дальше: тук-тук… Ударили отправление. На перроне завертелся прощальный водоворот. «Миша! Миша! Пирожки в газете! Не сядь!.. Не сядь, говорю!», «Людка-а! Дядю, дядю целуй!» – «Какого дядю-ю?!» Смеются люди вокруг и свое кричат: «Феденька, Феденька, на сквозняке стоишь! Продует!» – «Что вы, мамаша! Вашего Феденьку в аэродинамической трубе не продуть!», «Тю, дурной!», «Я напишу, напишу тебе, Сережа! Береги его!..» Лицо у матери мокрое. Валь-Валь хмурится, отворачивается, водит пальцем по стене вагона, за которой целовались, галдели пассажиры и провожающие.

«Граждане, граждане, отправляемся!»

И водоворот вкручивался в вагоны.

Электровоз гуднул и вагон увез. И мама в вагоне уехала. «На курорт она… Заболела, – сказал потом отец. – Спи спокойно». А мать дрожала и прижималась к Валь-Валю. И Валь-Валь дрожал и прижимался к маме, прятал лицо у нее на плече… Не плакал Валь-Валь. Теперь вздрагивают рельсы, дрожит земля под сандалиями, и опять дрожит Валь-Валь, а плакать не хочет… Когда они повернулись уходить, перрон был пуст. Лишь катился за ним прощальный гудок и ветер заметал обрывки бумаги… Скучно без мамы.

Валь-Валь совсем скорость сбавил и перестал замечать, где они проходили. Очнулся: сквер, дорожки длинные и узкие, короткие и широкие, машущий прохладными лепестками фонтан… Отец шаги замедлил, а Валь-Валь к фонтану побежал.

В бассейне плавали размокшие булки и сухая тарань. «Эх ты!» – удивился Валь-Валь и руку протянул.

– Не трогай! Она плавать учится.

– А чего же она хвостом не виляет?

Мальчишка, который Валь-Валину руку остановил, задумался.

– Не все сразу, – ответил он наконец и потрогал рыбешку палочкой. – Видишь, хвост у нее уже сгибается, а раньше совсем не гнулся.

Покачиваясь на поверхности, тарань медленно проплывала вдоль бортов. «Научится!» – решил Валь-Валь и заметил еще крокодила. Крокодил посередине бассейна на большом камне притаился, сеткой дождя занавесился и злыми глазами высматривал себе жертву. А вокруг бассейна вертелись-куролесили на велосипедах малышки. Валь-Валь потихоньку обошел крокодила, подкрался сзади, бросил в него камешком…

– Ах ты!.. – визгливо закричал кто-то. – Это чей ребенок?! Вот я тебя!..

Валь-Валя сдунуло с места. В сквере засмеялись и дружно зашуршали газетами.

Отец сидел на скамейке и рисовал на земле палочки и кружочки.

– Ты паровоз рисуешь?

– Да, паровоз.

– У паровоза сверху колес нет, у него труба там.

– Помолчи.

– Я молчу. А есть по две трубы. Многосильный паровоз называется. А у верблюда… у верблюда два горба когда, он, что ли, многосильный?

– Можешь ты помолчать?

– Могу. Только ты трубу нарисуй и дым из трубы. А колесо стереть можно.

Отец затоптал паровоз ногой и на скамейку откинулся.

Отсюда фонтан похож на красивый цветок. Стебелек у него тонкий, жесткий, а бутон громадный, с лепестками пушистыми, мягкими. Как тюльпан. Машет тюльпан лепестками, земли касается, с ветром и солнцем заигрывает.

Валь-Валю скучно. Распеленал жука, разбудил его за усы… Жуколей зашевелился, начал зарядку делать… Хороший жуколей, сообразительный. Почти дрессированный. Во! На дрессированного жуколея можно собаку выменять. Большую. Зимой она будет на санках катать, а летом охотиться. С хорошей собакой ничего не страшно…

Размечтался Валь-Валь. Он теперь и не Валь-Валь вовсе, а пограничник Валентин Сергеевич Сорокин. Лежит пограничник в секрете, фуражка на нем красивая и револьвер в кобуре. Рядом секретная собака-ищейка. А шпионы через границу – ууу! – так и прут, так и прут. «Стой! – кричит пограничник Сорокин. – Стрелять буду! Стой!» Самый главный шпион хотел убежать, а пограничник Сорокин: «Дозор, за мной!» – выскочил из засады… Тут штаны за сучок зацепились. «Отпусти!» – кричит пограничник Сорокин и ногой в сучок – рраз!

– Не лягайся! – Это, оказывается, отец, а не сучок вовсе.

Сидит отец на скамейке, щурится, Валь-Валя по голове гладит. Думает о чем-то. И Валь-Валь тоже на скамейке сидит, жуколея, как револьвер, в руке держит. Никаких секретов. Тепло и свет. Песок и зелень. По дорожке женщина идет: молодая, нарядная. Рядом с ней светофор в полосатых брюках вышагивает, бубнит что-то. Женщина рассмеялась, подхватила светофора под руку.

– На маму похожа, – тихо сказал Валь-Валь и потеребил отца за рукав. – Смотри, смотри!.. И платье такое же… И туфли… Ты зачем не разговариваешь?

– Думаю.

– Про это?

– Про это.

Валь-Валь пощекотал жуколею брюшко:

– Ты не очень думай. Она понарошке сердится. Набалуешь когда. – Жуколей толкался, царапался. – Не балуй, – повысил голос Валь-Валь. – Пороть тебя некому.

– Заговариваешься! – Отец сердито портсигаром защелкал, дымом окутался. – Откуда ты взял, что это… что не всерьез она?

– А-а! – Валь-Валь засмеялся. – Она ведь мама! Посердится-посердится, потом мороженого купит. Я нарочно балуюсь, когда мороженого захочеваю… захочу. А тебе она покупает?

Отец нахмурился, щекой подергал и отвернулся. Говорить не хочет.

В аллею трое мужчин зашли, с ними девчонка с горошину. Огляделись мужчины, один Валь-Валю заговорщически подмигнул, присели на скамейку напротив. Тот, что подмигивал, из кармана бутылку вытянул, у другого вобла в руках треснула…

– Иде-ем, па-ап! – закапризничала девчонка и потянула третьего за рукав.

– Отвяжись!

Девчонка сморщилась.

– Зайчик, зайчик, поскачи! – пропел второй и постучал воблиной головой по скамейке. Воблина голова прыгала и таращилась, как испуганный зайчик.

Девчонка заинтересовалась.

– О так от, вота! – подмигнул второй девчонке, отхлебнул из бутылки и пососал «зайчика».

Девчонка заплакала. Мужчины переглянулись.

– Ничего, – сказал третий. – Ее хлебом не корми, только поплакать дай. Вся в мать.

Валь-Валь завозился, заерзал, с сожалением посмотрел на жука и пустил его на дорожку. Девчонка пальцем придержала слезинку, посмотрела на Валь-Валя, потом подкатилась к жуколею, присела и нерешительно погладила его по бархатистой спинке.

– Здорово! – крякнул третий и потыкал себя в нос воблиной шкуркой. – Ах, хороша, проклятая!

Валь-Валь отвернулся. А отец все молчал.