Текст книги "Шадринский гусь и другие повести и рассказы"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

2

После немалых хлопот сведущие люди были найдены. Им были даны огромные подъемные, положены приличествующие оклады, и они со строгим губернаторским приказом отправились в прибрежные места отыскивать устричные лагуны.

Старанием и умением расторопных людей устрицы были найдены в достаточном количестве и весьма годные к еде в Кемском заливе и Мезенской губе.

В один из ясных солнечных дней в губу согнали со всего побережья рыбарей-поморов и заставили их ловить поганую тварь, которую не только человек, но и псы отказались есть.

Многое было непонятно рыбарям-поморам.

– Ваша милость, – говорил старшой помор, – что сия мерзкая тварь поганит море, давно нам то ведомо, но и то учтите, судари, этой мерзкой твари тут пропасть и всю ее не переловишь!

Еще более были удивлены поморы, когда устриц бережно пересадили в бочоночки и уложили на возы. Эту кладь беломорские раскольники должны были везти на своих лошадях за многие сотни верст в далекий Санкт-Петербург.

Обрадованный удачным ловом, губернатор Головцын решил первую партию живых устриц доставить в столицу лично. Немедленно была снаряжена почтовая карета, со всей осторожностью уложена драгоценная поклажа, и вельможа в сопровождении преданного человека, сержанта Загоскина, тронулся в путь.

Не смыкая глаз, день и ночь мчались в бешеной скачке генерал-майор и его верный личарда-сержант с небывалым подарком к государыне. Не один десяток добрых коней пал в упряжке, немало было сворочено скул ямским старостам усердием сержанта, но в конце концов ценный груз добрался до Санкт-Петербурга.

3

Дабы дать отдышаться устрицам и придать им свежесть и приличествующий моменту достойный вид, губернатор решил остановиться на подворье Александро-Невской лавры. Никого не оповещая о своем приезде, он думал не мешкая заняться этим ответственным делом, но монах-эконом был настолько любезен и так настойчиво звал генерал-майора к столу отведать после дороги снеди и подкрепить свои силы наливками, что губернатор не устоял перед соблазном.

За столом любопытный монастырский эконом не преминул узнать, по каким делам его превосходительство изволили прибыть в Санкт-Петербург. Не желая открывать всю суть дела, господин Головцын дал понять монаху, что они везут по личному повелению матушки-государыни к ее столу редкостную снедь и при этом живую.

Долго ломал голову хлебосольный эконом, что за снедь, и притом живую, везет губернатор к императорскому двору.

Между тем генерал-майор, изрядно огрузнев от обильного монашеского обеда, не утерпел и по обычаю решил соснуть самую малость. Сержант же Загоскин, дорвавшийся до монастырских настоек, не устоял перед соблазном и, недолго размышляя, осушил не одну посудину. Охмелев от обильного возлияния, он махнул рукой на охрану драгоценной клади и тут же, в трапезной, завалился на лавку и богатырски захрапел. Монахам только это и надо было. Таинственность, с какой вели себя гости, и намеки их на царское поручение, распалили любопытство не только эконома, но и всей монашествующей братии.

Эконом, сопровождаемый служкой, пробрался в кладовушку, где находился царский подарок. С замиранием сердца монах приподнял крышку кадушки и заглянул внутрь.

«Должно быть, диковинная белорыбица или сельдь беломорская!» – подумал он и вдруг с ужасом отшатнулся – Свят, свят господь! Отколь сия нечисть? Кто смел преподнести такое державной государыне российской?..

В кадушке копошились премерзкие твари. Зрелище было столь отвратительно, что эконом поторопился прикрыть кадушку.

И тут страшная догадка осенила монаха.

Генерал-майор и сопровождающий его сержант, не в укор им будь помышлено, при случае не прочь были приложиться к дорожным сулеям с увеселительной влагой.

«А что если в ту минуту, когда поспешествующие с царским подарком гонцы утешали хмельным зельем свое чрево или отдыхали, лукавый враг рода человеческого да содеял неслыханное злодеяние и подменил рыб господних – белорыбицу или беломорскую сельдь – омерзительными тварями?» – со страхом подумал эконом. От этой догадки его прошиб обильный пот.

Догадка меж тем углублялась:

«А что ежели вскроют бадейку, непременно подумают, что зло сие учинено не злодеями, а монахами столь досточтимого монастыря?» – В голове монаха помутилось от такой мысли.

Как ошпаренный он выскочил из кладовушки. Созвав доверенных монахов, эконом, бледный и перепуганный, воскликнул:

– Братия, приключилась напасть!

Он торопливо рассказал о виденном.

Время шло быстро: вот-вот губернатор после трапезы очухается или сержант придет в себя да поглядит в бадейку, – пой тогда отходную! Поздно будет!

Братия решила, не медля ни минуты, гнусное дело злоумышленников изменить к лучшему.

Монахи быстро и проворно занялись исполнением замысла…

Дело сладили мастерски, – никто не заметил бы подмены. Монахи перевели дух. Эконом, взирая на образ Спаса, истово перекрестился:

– Слава тебе осподи, пронесло беду!

Однако не тут-то было! Получилось совершенно неожиданное и… большой конфуз.

Губернатор очнулся от послеобеденного сна и первым делом решил взглянуть на своих питомцев. Он поднял крышку бадейки и обмер. Сколь много верст скакал в столицу, оберегая дорогих сердцу устриц, и вдруг…

В бадейке вместо них колебалась вода, а в ней мирно плавали волховские сиги.

– Чревоугодники! – вспылил генерал-майор. – Сладкоежки! В Сибирь закатаю за такое дело! Где добро царское?

– Ох, святые угодники, – переполошился эконом. – Выносите из лихой беды! Знать, не та рыба была!

Монах кинулся на губернаторский крик в кладовушку. Не теряя присутствия духа, он воздел кверху руки и очи и воскликнул:

– О господи, дивны дела твои! Столь недостойные рабы твои призваны зреть необычное чудо! Глядите, праведные, чудесное превращение…

– Ну, это баловство оставьте, отец эконом, при себе! Кайтесь, плуты, пожрали устриц? – без всяких околичностей пригрозил генерал-майор.

– Не видели, батюшка.

– Упеку! – орал губернатор. – Слыханное ли дело – на добро государыни презренные монахи подняли руку!

Дело принимало весьма скорбный оборот.

– Батюшка! – взмолился монах. – Не вели казнить, выслушай!

И эконом по чистоте душевной рассказал свою догадку: «Царскую снедь в дороге подменили на мерзкую тварь воровские люди».

Губернатора потрясла эта весть.

– Дурни, хошь и отцы духовные! Ведомо ли вам, что устрицы – тварь хоть мерзкая на вид, но весьма пользительная, и везли ее к царскому столу. Где они? Куда подевали? – кричал губернатор.

Тут от криков и переполоха очухался и сержант Загоскин. Он вскочил и с палашом бросился на монахов.

– Порублю, окаянные! Из-под земли достаньте устрецов!

– Батюшка, – упал на колени монах, – все живы и целехоньки! В монастырскую сажалку выпустили.

После доброй перебранки на берег монастырской сажалки согнали десяток дебелых откормленных монахов и заставили их ловить устриц. Скинув портки и засучив по грудь рясы, иноки топтались в зеленой воде сажалки и решетами ловили неприятную тварь. Они были скользкие, увертливые, и порастерялись, окаянные, в тине и осоке. С хлопотливых иноков от усердия катился обильный пот.

Однако, под грозными взглядами губернатора и сержанта, они выловили устриц. Не досчитались только трех: то ли толстопятые монахи раздавили их, то ли они сгибли в иле?

– Сколь пренеприятная каверза вышла! – возмущался господин генерал-майор. Опасаясь новых непредвиденных неприятностей, по его приказу устриц водворили на место, и он поспешно повез их ко двору.

4

В тот же день, привезенные со столь большими трудностями и каверзой, устрицы поданы были с приличествующими приправами к царскому столу.

Екатерина отведала их, осталась весьма довольна и тут же сердечно поблагодарила генерал-майора за отменно выполненное поручение…

Полгода спустя губернатор Головцын был весьма удивлен и до слез умилен, когда получил высочайший указ о награждении его за усердие орденом.

Еще более были удивлены поморы, узнав, что за доставку непривлекательной погани генерал-майор пожалован государыней наградой.

1941

Большой конфуз

Царь Петр Алексеевич весьма был огорчен великим лихоимством и воровством, процветавшим среди его вельмож и чиновных людей. Хапала сколь могла не только приказная мелкота – стряпчие, подьячие и служители, но без зазрения совести и страха запускали лапу в казенный сундук с червонцами и государственные мужи первых рангов. Самый близкий друг царев и советник Александр Данилыч Меншиков и тот охулки на руку не клал – подбирал все: и рубли и целые деревеньки. А под конец жизни, будучи на высоком посту президента Военной коллегии, этот вельможа так заворовался, что даже Петру Алексеевичу стало невтерпеж. И государь учинил над своим любимцем весьма строгое следствие. А на заступу Александра Даниловича своей царственной супругой государь довольно круто поведал: «Не хлопочи за него! На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы».

Лихоимство приняло столь широкие размеры, что умнейший человек своего века, впоследствии историк, – Татищев, угодя под подозрение, пытался обосновать его перед самим государем Петром Алексеевичем. Припертый к стенке многими прискорбными фактами, он без малейшего смущения разводил перед царем подобного рода рацеи:

– Государь мой, я не одобряю заворуйства, – сказал он твердо. – Я первый ворог его, ваше величество. Но при том надлежит учесть все обстоятельства подобного дела. В начале суда, ваше величество, судия должен смотреть на состояние дела. Если я, и ничего не взяв, противу закону сделаю, – повинен; а если из мзды к законопреступлению присовокупится лихоимство, должен сугубого наказания. Когда же я право и порядочно сделал и от правого возблагодарение прииму, ничем осужден быть не могу…

Отбросив это многословие, высказанное, надо разуметь, коротко и ясно:

– Мзду бери, но дело по-честному делай!..

Понятно; что при столь распространенном лихоимстве царь Петр Алексеевич несказанно радовался каждому честному человеку и не сутяге. И попав под благосклонный взор государя, такой обладатель редкого дара внезапно и быстро возносился до недосягаемых простым смертным государственных высот.

Подобное нежданное и высокое счастье выпало на долю скромного олонецкого воеводы.

Вот как произошла эта замечательная и поучительная история.

Царь Петр по решительности и подвижности своего характера всегда внезапно появлялся там, где его и вовсе не ожидали. Притом он ездил обычно в простом экипаже или двуколке, сопровождаемый лишь небольшой свитой. Одевался государь в своих странствованиях в простой дорожный мундир и высокие козловые сапоги, и посему сборы в дорогу были недолги.

В подобном виде, как снег на голову, он совершенно нежданно-нечаянно прибыл и в Олонец.

Этот весьма необширный по размеру и скромный городок царь изволил обойти пешком с тростью в руках. Он сошел с экипажа у городской заставы и, сопровождаемый толпой зевак и голопятых быстроногих ребятишек, благоволил пешком обойти градские валы и заплоты. При этом государь отрывисто и кратко отдавал приказы сопровождавшему его офицеру.

Осмотрев обветшалые от времени древние крепостные укрепления, царь быстро направился в воеводскую канцелярию и застал там старого олонецкого воеводу.

Старик замер от изумления, не веря своим глазам. «Неужто сие не во сне, а передо мной и впрямь стоит высокий и грозный гость?» – со священным трепетом подумал он.

Страх мурашками побежал по широкой спине воеводы, – в здоровущей по-мужицки руке царя он заметил изрядно увесистую трость.

«Слава те, осподи, хошь не дубинка», – успел утешить себя мыслию воевода и приготовился отведать вкус царской встречи.

Однако все тревоги старика оказались суетой и напраслиной.

Против ожидания царь ласково улыбнулся и милостиво спросил воеводу:

– Выкладывай, старик, какие есть в канцелярии челобитные дела?

Воевода пришел в разум, собрался с духом и упал в ноги государю. Он дрожащим голосом повинился перед царем:

– Виноват, и премного виноват, всемилостивейший государь, никаких челобитных дел у нас не имеется.

– Как никаких? – несказанно удивился государь и подумал: «Неужто пожгли иль истребили супостаты, предавая забвению не столь благовидные дела рук своих?»

Царь насупился и грозно поглядел на воеводу.

– Как никаких? – сурово переспросил он.

– Никаких челобитных, надежда-государь, – со слезами повторил воевода. – Виноват, батюшка государь, никаких челобитных я не принимаю и до канцелярии не допускаю, а всех челобитчиков соглашаю на мир и следов ссор сих не оставляю в канцелярии.

Воевода склонил голову и ждал грозного царского гнева, но государь вновь весь засиял добрым светом.

Царь весьма удивился необыкновенной вине стоявшего на коленях воеводы.

Он наклонился, поцеловал его голову и сказал:

– Я желал бы, чтобы все воеводы были столь же виноваты, как ты. Продолжай, друг мой, такое служение. Бог и я тебя не оставим.

Петр Алексеевич великодушно поднял воеводу с колен, простился с ним и, отказавшись от обеда, в тот же день отбыл из Олонца.

Перепуганный и взволнованный, воевода вновь обрел покой и сиял счастливым ликом. Он почитал себя счастливейшим человеком на белом свете.

Одни только приказные и копиисты воеводской канцелярии по неведомым нам причинам нисколько не ликовали и не хвалились столь нежданно ниспосланной царской милостью к воеводе. Они и вовсе недружелюбно поглядывали на грузного бородатого старика и недовольно хмыкали про себя: «Лиса старая».

Но каково было изумление и потрясение умов олонецких жителей, когда вновь последовало невероятное, неоспоримое своей действительностью, новое событие.

Государь требовал немедленно воеводу в Санкт-Петербург и назначал его прокурором Адмиралтейской коллегии.

Дело было простое и обычное для царя Петра Алексеевича, любящего размах, широту и необычные назначения. Как-то государь заметил в Адмиралтейской коллегии несогласие между сановниками. Чернышевым и Крейцем и решил, что обстоятельство это нисколько не способствует делу. В эту минуту царю и угодно было вспомнить про олонецкого воеводу. А вслед за этим не замедлил последовать и высочайший указ в Олонец.

Однако столь обычное и простое для государя дело в олонецких палестинах приобрело особенное сияние и блеск. И в лучах этого сияния славы купался не только сам воевода, но и все граждане Олонца. И что было неожиданнее всего – более всех возрадовались назначению и выбытию воеводы приказные и копиисты воеводской канцелярии. Они с превеликим рвением собирали своего патрона в дальнюю дорогу.

И когда воевода в скором времени тронулся в путь, то за его обозком долго следовали горожане и шумливые ребята, посылая самые благие пожелания и напутствия. А в олонецких церквах усердно трезвонили во все колокола, возвещая окрестным весям о начале необычайного возвышения отбывающего воеводы.

С веселыми и безмятежными думами ныне бывший олонецкий воевода прибыл в Санкт-Петербург и был принят государем. Благословляя олонецкого бородача на прокурорское поприще, царь сказал ему:

– Старик, я желаю, чтобы ты и здесь был столь же виноват, как и в Олонце, и, не принимая никаких ссорных объяснений, мирил челобитчиков. Ты ничем столько не услужишь мне, как тем, если поселишь между ними мир и согласие.

Воевода, а ноне прокурор Адмиралтейской коллегии, бухнулся государю в ноги и поклялся вести дела так, как то практиковалось им в Олонце.

Старик честно сдержал свое слово. Тихий и не менее осторожный, он исподволь забирал силу. Не прошло и года, как в Адмиралтейской коллегии и все причастные к делам ее ходили под недремлющим прокурорским оком. Ссоры, дрязги, наушничества – все отходило в прошлое, а вместе с тем стан прокурора заметно округлился, на лысой голове появился пышный парик, и, что всего удивительней, бывший воевода распростился со своей дремучей бородой, и его подбородок был тверд и чист, как добрая пятка. С приобретением дородства одно не изменилось, в этом человеке – глаза простодушные и добрые и вместе с тем почему-то нелюбимые и здесь сослуживцами. Подьячие, писчики и прочие приказные и тут недовольно хмыкали про себя: «Хитер, лиса старая!»

А между тем казалось, кому как не им следовало радоваться безмятежной радостью. Канцелярия пустовала, за столами одолевала от безделья сонная одурь: не скрипели писцы гусиными перьями, не изводили зря бумаги и чернил. В обширных потемневших шкафах крысы догрызали последние старые дела, а новых не предвиделось. Все дела челобитчиков вершил сам господин прокурор. Он зазывал их к себе в горницу, где на столе, крытом зеленым сукном, поблескивало петровское зерцало. И никто не знал, как мирил жалобщиков старик. Но только они уходили молчаливые и больше не препирались и не появлялись в канцелярии.

Все шло во славу божию и к благоденствию старого прокурора хорошо и гладко. У старика на «Невской прешпективе» появился дом, и он был, как полная чаша, наполнен до краев сытостью и благосостоянием.

Но всему бывает предел, и как часто сколь несправедлива и изменчива к человеку бывает фортуна! Эта жеманная и шаловливая капризница, осыпавшая дарами и вниманием олонецкого воеводу, также внезапно и коварно охладела к нему и повернулась спиной.

И тут пришло несчастие. И оно прогремело, как гром среди ясного голубого неба.

Спустя несколько лет после назначения олонецкого воеводы прокурором государь неожиданно вспомнил о нем и решил проведать, как идут дела опекаемого им. Как-то внезапно, как и тогда в Олонце, в одно чудесное утро он появился в Адмиралтейской коллегии. И почти ничего не изменилось в поведении монарха. Он добродушно обласкал прокурора и, как в былые годы, спросил:

– Ну, старик, сказывай, сколь и какие есть у тебя в канцелярии челобитные?

Прокурор смиренно склонился перед государем и сказал:

– И опять я виноват, ваше величество. Никаких челобитных я не принимаю, а склоняю всех на мир, и та метода, всемилостивейший государь, нашла свое пользительное применение и здесь.

Государь возрадовался, засиял:

– Добро, добро, друг.

И он крепко облобызал старика.

Однако царь изволил обойти канцелярию, все осмотреть. И сам убедился, – в горницах стояла тишина, да в шкафах белели остатки бумажной трухи старых Дел, изъеденных крысами.

Царь спросил подьячего, уныло смотревшего на него:

– Выходит, старик все дела кончает один?

– Один, один он вершает, государь-батюшка, – поклонился подьячий и снова стал нем как рыба.

Государь премного остался доволен найденными порядками и собрался уходить.

Но тут произошел большой конфуз.

Царь перешагнул порог приемной и опешил. Перед ним на коленях стояла шеренга подьячих, копиистов и служителей Коллегии и со слезами смотрела на него. Были они все худущие, остроносые и обшарпанные. Рыжий подьячий подполз на коленях к царю и протянул бумаги.

– Это что? – изумился Петр Алексеевич.

– Челобитная, всемилостивейший государь. Жизни не стало – ложись и умирай. Казни, но выслушай, государь, нас, презренных слуг твоих…

Из-за царского плеча выглянуло лицо прокурора; подьячий поперхнулся и вдруг смолк. Но царь понял; он быстро обернулся, сгреб прокурора за плечи и вытолкнул в дверь:

– Уйди, уйди, старик!

После этого государь принял от подьячего челобитную, но пожелал немедленно выслушать живую речь.

– Говори истину, инако скулы сворочу! – пригрозил царь.

Подьячий затрепетал, но выложил всю правду:

– Ведомо вашему величеству, что мы – служилые людишки – получали, и досель також, подлинно ничтожное жалованьишко, да в сроках выходит не малое утеснение. Год, а то и два и три, всемилостивейший государь, не видим подчас того жалованьишка. И тем жалованьишком пропитаться нам с домашними своими невозможно, отчего пришли мы в великое оскудение и нищету.

Царь побагровел и гаркнул:

– Ну и что ж? Я и сам на малом жалованьишке сижу, – он махнул полой вытертого кафтана, и все заметили на нем заплаты. Однако государь прикрикнул:

– Что ж удумали?

– Великий государь, – со слезой в голосе продолжал подьячий. – Не на то мы в обиде, что жалованьишко скудное и не в срок доходит, а о том кучимся, что житья нам от прокурора не стало. Ранее все мы понемногу дела вели и прибыток малый имели, а ноне наш старик охулки на руку же не кладет, всех челобитчиков ведет к себе в горницу, мирит и весь улов себе забирает.

– Как! – вскричал государь.

– Истинно так, – ударили лбом все подьячие и копиисты. – Истинно один, ненасытен он!

По лицу Петра Алексеевича прошла судорога, он потемнел и вдруг ринулся в прокурорскую горницу.

Что там произошло, никто не ведал.

Спустя малое время государь выбежал из горницы. Глаза его пылали гневом. И он зычно кричал на всю Адмиралтейскую коллегию:

– Был один, и тот, окаянный, оконфузился!

Царь сел на двуколку и умчал.

А спустя три дня бывший прокурор с большим конфузом вернулся на покой в родные пенаты, в преславный город Олонец…

1944