Текст книги "Шадринский гусь и другие повести и рассказы"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава пятая
о значении тугой мошны и о том, как свиделся Епишка с царицей Екатериной

Когда в белесом тумане, на равнине, покрытой вереском и чахлым ельничком, показались дымки и на проезжем тракте гуще пошел пассажир, Епишка обомлел: «Вот он, Санкт-Петербург! Что-то теперь будет?!»

И Епишке казалось, что его сейчас встретят и проводят к государыне, пожалуй, чего доброго, при въезде в колокола вдарят!..

Но как только Епишка подъехал к рогатке, обоз сейчас же задержали будочники:

– Стой, кто едет? По какому делу?

Епишка задрал бороду и важнецки отстранил будочника:

– Куда прешь? Не вишь, кто, государевых гусей везем!

Страж в обиду вошел:

– Много вашего брата тут с филькиными грамотами шляется! Знаем мы этих гусей, учены, слава богу…

Сгребли Епишку с сотоварищи и повезли в арестный дом. Не ожидал такого оборота дела шадринский писец. Однако и тут не стерялся Епишка, благо тугая мошна при нем была. Знал Епишка: ничто не устоит перед тугой кисой – ни запоры, ни замки, ни тем паче государевы служилые люди, которые охулки на руку не клали и, почитай, брали с живого и с мертвого. Стребовал Епишка бумагу и чернила и в тот же день настрочил непосредственно генерал-прокурору Правительствующего сената грамоту:

«Понеже Правительствующему сенату известна монаршая воля, начертанная рукой самодержицы всероссийской о том шадринском воеводе секунд-майоре Андрее Голикове в лета от рождения Христова семь тысяч семьсот семьдесят четвертого. В том начертании августейшей царицей нашей положено: “Любопытно видеть сего шадринского гуся. Каков!” Я, Епиходон, сын Амбросиев, по повелениям губернатора Сибири генерал-поручика Дениса Ивановича Чичерина и шадринского воеводы секунд-майора Андрея Голикова сих гусаков и гусынь в двенадцать персон доставил в град Санкт-Петербург. Но выполнение сенатского решения задержано градской стражей, где я пребываю под арестом, и слезно прошу ослобонить поскорее, дабы гуси не передохли и были доставлены государыне императрице…»

Епишкина грамота возымела действие: по указу Правительствующего сената Епишку на третьи сутки освободили из-под ареста, но что касается гусиного дела, то разрешение такого сенату угодно было поставить на новое обсуждение.

Гусиный обоз остановился в подворье Ново-Спасского монастыря. Столичные монахи искушеннее были пермских: за постой и за хлебово драли неимоверные деньжищи. Епишка каждодневно ходил к сенату и наведывался по гусиному делу. Швейцарские солдаты, что стоят при дверях, гнали Епишку в три шеи. Но знал Епишка, в чем тут собака зарыта и как ее отрыть на свет божий! Чье сердце не задрожит, ежели деньгой брякнуть?!

Стали швейцарские солдаты после того пущать Епишку в палаты, но сенатские писцы и писчики – те нос сильно драли. И видел Епишка по их мордам, что они, писчики и крючкотворцы, не шадринским чета.

– Хапуги! – плевался Епишка.

Две недели обивал шадринский гонец пороги, ожидая сенаторского решения. Сенаторы меж тем не торопились: подыскивали статьи, законы и случаи в уложениях; под кои подошло бы сие государственное дело и получило бы законное разрешение.

У Епишки слабела мошна, худели гуси, а бессовестные монахи алчно поглядывали на птицу:

– Живите, живите, сколь вам угодно, мы не токмо готовы за хлеба деньгой расчет вести, но и живностью…

«И тут хапуги! – злился Епишка. – Сам передавлю гусей, а не сдам варнакам, для того ль вез из сибирской дали, чтоб чернорясных шишиг кормить! Жрите псковских лысух, тот гусь по вас, а шадринский – особь статья… Эх!..»

Слабела киса у Епишки. Тут уж терпение лопалось, но спас швейцарский солдат все дело:

– Дашь целковый – все по-хорошему сойдет, присоветую, что и как.

«Черт с ним, с целковым! – решил Епишка. – У нас в Шадринске алтыну рад, а тут сразу целковым кроют. Поди ж ты, столица, Санкт-Петербург! Ладно, крой…»

Пошли они с солдатом в его горенку под мраморной лестницей, на которой бабы голые выставлены. Зажал солдат рубль серебром крепко в руку и говорит:

– Поезжай ты, купец, в Царское Село, проберись в сад. Часто там их императорское величество гуляет, бухнись с гусем в ноги. И все выйдет как по писаному.

Хоть и умен был солдат, а все же обида: за одни слова, сукин кот, огреб рубль-целковый! Однако совет Епишка на ус намотал.

Тут опять много хлопот пришло Епишке. Надо было с людишками, что при дворе, снюхаться. Ухлопал еще неделю. И уже совсем было отчаялся, как добился-таки своего. Конюх царских конюшен пропускал его в сад, и тут он по целым утрам высиживал в кустах с гусем под мышкой, загодя перевязав гусю клюв бечевой, дабы не гоготал.

И вышло так, что дворцовый страж сцапал Епишку с гусем в кустах и вел на допрос, а в эту самую пору на дорожке зашуршало шелковьем, навстречу вышла пышная баба в белом платье, в голубой душегрейке и кружевном чепце. Лицо у ней было полное, румяное. Улыбаясь, она подняла голубые глаза. Страж, как монумент, застыл.

«Никак царица?» – подумал Епишка и упал на колени. Гусак вырвался, захлопал, окаянный, крыльями и, пробежав шагов тридцать, шлепнулся в дворцовый пруд. Епишка обомлел: что теперь будет?

Царица весело спросила, посчитав его за дворцового служителя:

– Откуда принес?

– Не вели казнить, вели миловать! – завопил Епишка. – Сего гуся с Сибири приволок я вашему императорскому величеству. Гусь сей – шадринский!

Разом вспомнила царица курьезное донесение шадринского воеводы, улыбнулась. Епишка осмелел. Но тут царица вновь омрачилась:

– Не пойму, как без спросу незваный сюда попал. Высечь его, мужика…

Всыпали Епишке на царской конюшне полста розог, исполосовали так, что ни сесть, ни лечь. Вернулся Епишка на монастырское подворье и запил горькую. Монахи обрадовались, гусей поотобрали и на откорм поставили. У игумена уже слюнки текли: знал брюхатый толк в птице!..

Но в эту же пору опять вынырнуло вверх гусиное дело. К государыне пожаловал аглицкий посол лорд Эден. Прибыл он курьером от самого аглицкого короля. Государыня пригласила лорда отобедать с ней. Поражался аглицкий лорд обжорству придворных. Сидел он скромно, ел умеренно и по-собачьи государыне в глаза глядел, словно спрашивал: «Ну, как, надумали, ваше величество?»

Дошла очередь до жареного, подали тут гуся. Гусь был небольшой, на вид неказистый, но знатно приготовленный. Тут лорд ожил, зашевелился и налег на гусиное. «Ага, – думает государыня, – что, господин посол, разобрало!» И рада, что понравился гусь аглицкому лорду.

Вышли из-за стола, царица подала послу руку. Засиял он весь: такая честь не всякому приводилась. Идя по дорожке, государыня пошутила:

– Я вижу: вам, господин посол, русский гусь понравился…

– Осмелюсь спросить, ваше величество: откуда сию дивную птицу вы получаете?

– Ну, уж и дивная… Такой птицы у нас в Сибири премножество…

На том и покончилась царская аудиенция послу. Два дня спустя министр коммерц-коллегии доложил императрице:

– Аглицкое посольство сильно заинтересовалось, ваше величество, шадринским гусем и строит решпект об открытии торговли сей птицей… Коммерц-коллегия полагает, с сего большая польза купечеству и торговле российской пребудет…

Царица на то изволила распорядиться:

– Изъявить согласие на доступ того гуся в Англию… А шадринского мужичину, что на конюшне выпороли, наградить ста рублями, дать офицерский чин и отпустить с миром в Сибирь.

Вернулся Епишка в Шадринск к воздвиженью. Уже пал с березы золотой лист, и голая березка стояла погашенной свечкой. На Епишке был новый офицерский мундир и медная медалька.

Именитые шадринские купцы наказали попам звонить по церквам во все колоколе, от души ставили пудовые свечи. – Еще бы, шадринский гусь нашел дорогу в торговую аглицкую землю. Купцам дела будут!

Глава шестая
о том, как пошли в гору дела шадринского купечества и как сделался купцом Епишка

Подлинно дела шадринского купечества быстро пошли в гору. Коммерц-коллегия, по высочайшему повелению, дала указ о гусином торге с аглицкой торговою землею. В том указе прописано, что гусь шадринский пойдет в иноземщину в живом и мороженом виде. Тушки гусиные чтоб были доброго изготовления, и коммерц-коллегия наставляла, как готовить их, дабы англичанам любо было и тушки те быстро раскупались. Из аглицкой земли в Шадринск приезжали торговые гости, и хотя дорога на Урал им издавна известна, однако поражались они дорогам и раздолью российскому и, больше того, диву дались богатствам сибирским.

Проворный Епишка, хотя аглицкого языка и не ведал, однако быстро снюхался с теми торговыми людьми. Возил Епишка англичан по селам и посадьям и показывал, сколь гусей можно поставить в аглицкую землю. Был Епишка непоседлив, егозлив и ловок; торговые гости учли то дело и доверили ему поставку шадринского гуся в иноземщину. Чтобы знали Епишка и шадринские купцы, какой гусь нужен на аглицком торге, торговые гости пожелали учинить испытание. Самый главный аглицкий гость сэр Уокерт попросил шадринских купчишек сготовить знатно гусиное блюдо. Купцы обрадовались тому случаю – показать товар лицом. Епишка созвал со всего Шадринска знатных стряпух, и те двое суток били птицу, потрошили и готовили ее. Той самой порой аглицкие гости своим людишкам препоручили изготовить птицу по аглицкому манеру. В памятный день, в который сошлись шадринские и аглицкие купцы, было показано гусиное диво. Столы ломились от гусей жареных, пареных, копченых, гусиной потрохи, заливного – кругом были тучность и изобилие. Шадринские купчишки носом водили: боже, твоя воля, какое благорастворение воздухов! На славу постарались шадринские стряпухи. А аглицкие гости своих людишек-кухмистеров стребовали, и те свои гусиные блюда приволокли.

Аглицкие гости через толмача поведали, что англичане любят, чтобы сало не текло по губам, а чтобы оно растекалось по мясу, как прожилки белые, и тогда мясо на мрамор походит. Звалось то «беконным» откормом…

После того гусиные торги пошли на ярмарках Шадринска, Далматова, Мехонской слободы, в Стери, что у села Маслянского, и в прочих местах. Торжки те были весьма оживлены, крестьяне навозили гуся живьем и битого; сюда же наезжали купцы и прочий торговый народ; были тут екатеринбургские, камышловские, верхотурские, ирбитские, шадринские, курганские, ялуторовские, тюменские, туринские, ишимские, челябинские и ордынцы (ордынцами шадринцы прозывали татар, башкир, киргизов и бухарцев). На торжках лавки и балаганы строились, в коих всякая всячина продавалась: кожи, овчины, шкурки, холсты, красный товар, железный, женское рукоделие мехонских мастериц, кои обладали редким искусством ткать ковры браные, красить шерсть в цвета разные с тенями. Ковры те бухарцы и то хвалили: хороши больно выходили по рисунку, прочности и мягкости. Холст и белье мехонские рукодельницы ткали не уступающие фламандским полотнам. На торжках сплошной гусиный крик: навозили крестьяне гусей десятками. Купчишки подворья понастроили, конторы и скупали шадринского гуся за бесценок. Хороший гусь стоил три алтына.

Чтобы мужик от рук не отбился в трудную минуту – в зиму, – купчишки давали ему в долг из понастроенных по селам и посадьям клетей муку, крупу, горох и соль, а потом гусем долги получали. А сами в долг гуся брали, а в уплате не горазды были. Купчишки быстро в гору пошли от торгов гусиных. Строили палаты каменные, выезды завели – жили прибыльно и сыто. А у мужика, который гуся растил-пестовал, на столе всегда пища постная; холодное из тертой редьки с луком, картофелем и огурцами, – капуста, грузди, щи из толстой ячневой крупы, репные паренки, морковь да квас…

Епишка в Шадринске от торгов гусиных в три года разжирел, каменные хоромы воздвиг на самом видном месте. Купчишки уважали бывшего воеводского писца: ловок и проныра, прохвост. Никто лучше его не мог обстричь мужичка. При гусином торге Епишка – теперь подобревший, с расчесанной бородкой, при медальке – охулку на руки не клал. Язык у него был складный, быстрый.

Забирая у крестьянина гуся, Епишка говорил ему:

– Три алтына за гуся хошь?

– Хочу, купец, стоит того гусь, – откликался, понуря голову, продавец.

– Что же, верно, стоит гусь три алтына, – ухмылялся в бороду Епишка.

А мужик радовался: вот-де купец-удалец и не торгуется.

– Ладно, гони сюда, – показывал Епишка на подворье, – за расчетом к вечеру приходи…

Гнал хозяин гусей на подворье, сдавал на руки Епишкиным приказчикам. А вечером Епишка отсчитывал продавцу:

– Так-то, десять гусаков, говоришь. Считай по алтыну, всего десять алтын, – получай, сударь…

– Как так? Да ты сказал: по три алтына гусь.

– Верно, – улыбался Епишка, – от своих слов не отрекаюсь, говорил я, что гусь три алтына стоит… Ты вот мне скажи: что гусь твой жрал-пил? Известно что: траву, воду. Так. Трава – алтын, а чья трава? Богова. Скащиваю алтын на господа бога. Вода – другой алтын, а чья вода? Богова. Скащиваю другой алтын на господа бога. Третий – тебе остается. Получай, хозяин…

Гусиный хозяин кричать:

– Караул! Разор, купец грабит!..

– А ты помалкивай, – спокойно грозил Епишка, – где это видно, чтобы честный человек за божье добро деньгу брал? Проваливай, пока приказчики по шее не накостыляли!

Спасибо и на алтыне, а то с Епишки, статься, и ничего не получишь, особо когда в долг возьмет. Тогда поминай как звали!

Глава седьмая
о том, как богатели и гуляли купцы шадринские и как потерял один купец во сне свою бороду

Молва о шадринском гусе и торговле с аглицкой торговой землей по рекам и дорогам быстро разнеслась в Поволжье и Прикамье. Татары-купцы – и те разохотились на сем гусином торге руки погреть. У купца нет родимой сторонушки: где можно урвать, зажилить, поднаграбить, там купцу и родимая сторонушка. Из Казани, из славна Нижне-Новгорода, из Перми великой наезжали в Исетскую провинцию ловкие купчишки. Рассылали бойких, тароватых приказчиков по весям и скупали у мужичков шадринских гусей. По селам те сторонние, не сибирские купцы, завели гусиные подворья, немалые склады пух-перья, коптильни, в коих копчению гуся предавали, а больше гусь в иноземные царства шел живьем. Купцы те крестьянам под гусей ссужали немалые суммы денег, и оттого крестьяне не выбивались из кабалы. Сторонний купец был оборотливей, смекалистей, и шадринскому купцу оттого в грабеже стеснение стало и убыль в барыше. «Где это видно, чтобы сторонние, не сибирские купцы, изо рта изобильный кус выхватывали?»

Собрались шадринские и челябинские купчишки на совет и порешили бить челом перед сиятельным ликом императрицы Катерины Алексеевны на сторонних купцов, которые в шадринских палестинах скупают гуся и тем местному купечеству чистый разор творят. А так как всему голова и затейщик был Епишка, сын Амбросиев, ныне именитый купец, то и порешили просить его написать царице ту челобитную, и по знакомой купцу дорожке вновь съездить в далекий Санкт-Петербург, и вручить в державные руки прошение шадринских купцов.

Купецкий съезд был тот в Шадринске в самый мясоед в лето тысяча семьсот семьдесят четвертое. Стояли январские крутые морозы. Шадринские улицы и проулки завалило снегом, однако же сие не мешало именитому купечеству гонять сибирские тройки с гиканьем и великим шумом. Сколько посадского люду было подавлено, перекалечено, но не в том корысть. Пировало-гуляло купечество неделю, немало было перепито-переедено. Гуртами купцы ездили в бани и до упаду с похмелья парились, после того лохани квасу вылакали. Известное дело, купецкая утроба – что прорва. Епишка с похмелья в самую стужу в Исети окунался, со всего Шадринска народ сбежался. Диву дались: как это купец в Иордани на мясоеде да в сибирский мороз в реку полезет. Епишку на тройке к реке подвезли, он голый из бобровой шубы выскочил, юркнул в прорубь, трижды Окунулся и опять в шубу. А тем часом ему поднесли кружку шпирту выпить… После того купцы еще три дня гуляли: пили, обжирались, богатством хвалились…

А в ту самую пору, пока шла гульба, Епишку в дорогу домашние готовили. Ехал именитый шадринский купец ныне на двенадцати подводах. В широкой кошеве взбили пуховую перину – пух отобрали самый что ни на есть нежнейший, – одних шуб уклали пятнадцать. Были тут нагольные и крытые парчой, а то аглицким синим сукном, что делают в аглицкой земле на манчестерских фабриках. В кошевы натискали укладок разных, погребцов, дичи понапасли битой и мороженой, а наиболее всего – в мешках мороженых пельменей наготовили… Не обошли и шадринского гуся: взяли самого наилучшего полета голов, дабы было известно, о каком гусе в челобитной речь идет, и напомнить ее величеству Катерине Алексеевне минуту, когда был осчастливлен писец шадринского воеводы Епишка, ныне волею судеб вознесенный в именитые купцы.

Купецкая гульба кончилась, когда приключилось невиданное дело. У Епишки в горницах на постое, пока шли купецкие беседы, жил челябинский купец по гусиному делу Астратон Овчинников, человек весьма примерный, огромного росту, лет пятидесяти мужчина, с красивой курчавой бородой. Был он из раскольников, крепок в древней вере и обычаях, но выпить не отказывался, не сдавал перед другими в питье романеи и царской. И перед самым днем отъезда случился грех. Встал купец рано, позевал сладко, почесал спину, потянулся, хвать за бороду, а бороды и нет. Он к хозяйке, она руками всплеснула:

– Купец – не купец, а иноземец из неметчины… Господи, твоя воля, да что ж это?

В ярость пришел купец: легче голову стерять, чем бороду, Непереносимый позор! Епишке тож стыд немалый: «Какой такой хозяин, коли гостя от позора не уберег!..» Приуныли и купцы. Сколько жили, чего только не слыхали и не видали на своем веку, а такое озорство и срам впервой видят.

Кинулись искать виноватого: кто сонному купцу бороду отхватил?

Искать долго не пришлось: кинулся в ноги купцу его конюшенный и повинился: ночью-де из конюшни жеребца купецкого, что в кореннике ходил, угнали. И угнал не кто иной, как работник купца Егорка, что по счетному и письменному делу был мастак. И, мало того, Егорка купцу грамоту оставил…

Вспомнил тут купец, как дни за три до того он Егорку самолично за волосья оттаскал и скулы своротил. Под хмельную руку вспомнил купчина, что третьего года Егорка просчитался в фунте гусиного пуха. Распалилось сердце купеческое, и, дабы дать ему отойти, измордовал купец Егорку.

В оставленной хозяину грамоте Егорка писал;

«Моли бога, живодер, что бороду только откромсал, а не голову всю, потому оставил ее в видах, ежели придет государь Петр Федорович, чтобы вешать было бы сподручнее…»

Всполошились тут купцы. Из верных рук торговым людям были известны слушки, что в казацкой степи в ту самую пору появился-де казак Емельян Пугачев и смущает народ. Известно было тож, что Пугачев еще по осени лета тысяча семьсот семьдесят третьего пустил промеж казачества, черного и посадского люду манифест о пожаловании их вечно вольностью, землей, водой, денежным жалованьем и прочим.

Кинулись купцы к воеводе: как им быть, как нагнать лиходея Егорку и что на путях-дорогах слышно, не трогают ли торговых людей?

Домашние приставали к Епишке:

– Пусть другие едут с челобитной. Пути-дороги опасные, и неизвестно, что сулят они.

Епишка и слушать не хочет: «Ха, на то он и Епишка, чтобы из всего пользу добыть. Кто знает, может, кому сие страшно, а Епишке, может, то и на руку? Закладывай коней, едем в город Санкт-Петербург».

Заспешил, заторопился шадринский купец Епихидон, сын Амбросиев, в далекую невскую столицу…

Родные с унынием провожали его. Купецкий обоз, груженный живностью и мороженым съестным добром, проскрипел по шадринским улицам и скрылся в морозном тумане…

Глава восьмая
и последняя о том, как пришел купцу Епишке конец

Ох, в недобрую минуту съехал со двора купец Епишка, сын Амбросиев. Первая примета дана была Егоркой, отчекрыжившим бороду челябинскому купцу. А вторая – в тот самый день, когда съезжал Епишка со двора, в шадринском кружале государевы люди поймали незнаемого человека с возмутительным письмом.

Шли потайные слухи о том, что недалече, в яицком войске, объявился-де государь император Петр Третий и что жалует-де вольностью, землей и от подушной подати освобождает.

В эту самую пору сибирский губернатор Денис Иванович Чичерин писал командующему войсками на сибирской пограничной линии генералу Деколонгу: «У нас все благополучно, здешнее смятение прекращено, и виновные жесточайше наказаны: этим вся молва пустая и вредная пресеклась».

Премного понимал Денис Иванович Чичерин в гусиных паштетах и в заливном, но в том, что творилось в эту самую пору в народе, плохо мараковал старый генерал-поручик. Напрасно надеялся Епишка на успокоительные грамоты сибирского губернатора к населению. Пока сей государственный муж писал и рассылал их, манифест Емельяна Пугачева всколыхнул шадринскую деревню, и выведенные из себя притеснением начальства, попов, купцов и прочих обдирал крестьянского люду восставшие мужики в самое короткое время захватили многие деревеньки и села, что лежат меж Екатеринбургом, Челябой и Шадринском. Всюду в скорое время появились пугачевские полковники, кои становились во главе народных дружин…

В месяце январе, в ту самую пору, когда съезжались купцы в Шадринск, в село Теченское прибыл пугачевский капрал Матвей Евсевьев, который с шестью человеками народного войска занял село и был встречен народом радостно. Попы – и те вышли с иконами и пением, даже ударили в колокол, благо прознали, что революционные войска не чествуют духовенство и, в случае чего, посылают на «глаголь» посушить портянки.

На другой день после столь знаменательного события в Теченское, скрипя полозьями, въезжал обоз Епишки. У самой станичной избы выскочили три мужика с рогатинами, остановили обоз, вытряхнули купца из теплого возка и, подталкивая в спину крепкими тумаками, повели в избу…

Догадливый Епишка смекнул, в чем дело, и дорогой наскоро удумал, какую ахинею пороть будет: «Надоело-де мне купечествовать на утеху непристойной царице Катьке, еду-де к царю Петру Федоровичу, хочу послужить ему верой и правдой, везде от купечества челобитную самому государю, да в дороге настигли недобрые государевы люди и отобрали ту челобитную, а я, Епишка, еле ноги унес».

С теми мыслишками переступил Епишка порог горницы, снял треух, занес ко лбу руку, хотел положить подорожное крестное знамение, а в эту минуту кто-то весело крикнул:

– Батюшки, да это Епишка! Веди, веди сюда, вот где пришлось встретиться…

Глянул Епишка – и смутился зело; капрал Матвейка Евсевьев доподлинно ему знаком был.

Епишка заюлил, умильно сладоречивым голосом повел наступление:

– Ай, Матвей Артемьич, как-то я рад несказанно, как торопился, сама судьба свела… Еду я…

Но капрал вдруг стал суров, и глаза заблестели:

– Вытряхнуть его, ребята, из шубы…

Не успел Епишка и духа перевести, как лисья шуба осталась в руках приспешников капрала.

– Ну, сказывай, лисья душа, хапуга, куда торопился, мужиков, чай, обирать? – опять повеселел Евсевьев. – Может, соль краденую сбывать?..

Епишка глаза упрятал. Было дело: воеводский писец Епишка подлинно воровал соль солдатскую из амбаров военных, а солдаты ели не посоливши… А по начальству воевода и писец отписывали:

«Доводим до ведома вашей интендантской канцелярии: доподлинно крысы соль всю сожрали, я и воевода своими очами зрели, и весь посадский народ то под крестом подтвердит, как после того крысы тучей бежали на реку лакать без конца воду, – известно, пожравши соленого, пить хочется».

В донесениях по духовному ведомству тоже отмечено было:

«…Что касается сборов кружечных, то оные кружки оказались изгрызенными и разбитыми. Известно, что крыса любит блиснючее, и сребро и все, что к нему касаемо, подлые потаскали. Хошь сборы были и немалые, но крыс было столь великое число, что народ диву давался, отколь столь их взялось…»

Ученый немец, что из челябинской берг-коллегии проездом был в Шадринске, писал в Санкт-Петербург, в кунсткамеру:

«Необычайное происшествие видел. Многие тысячи, может статься, миллионы крыс – серые пасюки – перебирались из Сибири в Европу…»

Не будем спорить, может доподлинно прав немец из берг-коллегии в том, что было нашествие крысиное, подобное орде, но и то ж бесспорно – и капрал о том сейчас и намекнул Епишке, – что хоть и было крысиное нашествие, но что касается соли и серебра церковного, то наверняка изгрызли их крысы канцелярские да церковные…

Долго ли, коротко ли шел веселый разговор меж Епишкой и капралом, но только Епишку после той беседы отвели мужики в холодную. На дорогу капрал крикнул:

– Жди, козлиная борода, допросу!

Как только вкатился Епишка в холодную, сразу же крестное знамение на себя положил: «Слава тебе осподи, что не сразу обыскали, а то бы… Эх!..»

Тут Епишка стребовал горшок сметаны. Доложила стража капралу о той просьбе, капрал рукой махнул;

– Ладно, дайте ему жбан сметаны, пусть жрет купецкая утроба напоследок.

Принесли Епишке в холодную жбан сметаны. Только остался он один, как из порток вытащил купецкую челобитную царице, что соборне писали в Шадринске, стал ее кусками рвать, в сметану макать и жрать…

Ничего Епишке не жаль: ни жизни, ни почести; жаль добра своего. Видел он из оконца, как Евсейкины «окаянцы» налетели на обоз, пособрали укладки, знатные дорожные шубы и уволокли всю рухлядь в станичную избу. Пиши пропало! Видел Епишка, как бородатый казак выволок из возка добрый мешок мороженых пельменей. Поди, жрет их теперь, рыжий черт, со своими дружками! Эка напасть! А гуси? Гуси, слышь-ка, и сейчас гогочут…

«Умирать так умирать! – решил Епишка. – Но как быть, добра столь пропадает? Неужто сами все пожрут: и дорожные пироги, и пельмени, и знатных шадринских гусей…»

Тоскливо-претоскливо стало на Епишкиной душе…

В эту самую пору капрал Матвей Евсевьев с приближенными обсуждал: как с купцом быть? То ли на перекладину его вздернуть, то ли под лед толкнуть – пузыри пускать?

Думает-решает капрал, а в это время мужики с челобитной:

– Не вешай ты, не топи купца, Матвей Артемьич, больно скоро будет все, а мучил-обдирал он, кажись, и не год и не два; просим мы тебя: придумай ему такое, чтобы проняло.

– Ладно, – говорит Матвей Артемьич. – Ведите купца на суд!

Ведут Епишку. Нажрался он сметаны с челобитной грамотой, отрыгивается.

– Садись, купец, – пригласил капрал, – да послушай, что мы тут решили.

Епишка уши навострил.

– Решили мы тебя не казнить, не миловать, а везти на суд под Далматов Успенский монастырь. Многие тыщи крестьян сошлись туда с рогатинами на брюхатых монашков. Пусть рассудят сами мужики, как быть с тобой…

Побледнел Епишка, сошел с лица, думает: «А как же гуси? Неужто погибать добру?» Поднял он глаза на капрала:

– Батюшка ты мой, суждение твое правильно, вези под монастырь, да будет воля твоя!

А сам думает: «Погоди, Епишка, не вешай носа, не все кончено! До монастыря далеко, может, еще сбегу дорогой». Бухнул Епишка капралу в ноги:

– Одного прошу только: разреши мне напоследок поесть вволю. Припас я гусей, так их…

– Ладно, будь по-твоему, – махнул рукой капрал. – Жри сколь душа принимает!

– Только гусь чтоб жареный, – заикнулся купец.

– Будет жареный, – сказал капрал и наказал вести Епишку на обед.

Усадили Епишку за стол, перед ним гусь жареный, добрый, жирный. У Епишки глаза подернулись маслом: «Ай да гусь, ай да шадринский!»

Жадность у. Епишки неимоверная. Постучал Епишка вилкой о ножик и начал жрать. Жрал не долго и не коротко, а с чувством, с толком, с разумением…

Съел гуся и как ни в чем не бывало облизнулся:

– К ужину готовьте второго.

«Ну, – думает капрал, – такой утробе один гусь – как в пустое место».

Пришел вечер, по приказу капрала подали Епишке двух гусей.

Епишка возликовал: «Сам съем, а добро свое никому не уступлю!» Он жрет, он нажимает. Второго гуся умял. От натуги на лбу пот выступил.

«Ну, – думают мужики, – вот когда накормили вволю купецкую утробу…»

Сидит купец, рот раскрыл, как ворона от жары, бока распирает.

Отвели под руки в холодную…

«Ну, – думают, – конец купцу, окочурился. Забил чрево…»

А наутро ничего, купец жив-здоровехонек, хлопает себя по брюху:

– Вишь, оно у меня луженое… Посчитай, сколь такому брюху гусей надо…

А сам ухмыляется.

Доложили о том капралу, рассерчал он, закричал:

– Зажарить еще пару, накормить купца!

Зажарили еще пару, наелся Епишка, опять спать… Проспался, улыбается:

– Ну, может, и сжалитесь, отпустите к царю-государю Петру Федоровичу, сами видите, тороплюсь, да и не выгоден вам такой постоялец. Напился, наелся, спасибо вам; пора и честь знать… На обратной дороге заеду, пяток – другой гусачков доем… Ась?..

«Ну и брюхо, – диву дался капрал. – Этакое чудо не грех и атаману Прохору Нестерову показать».

Атаман Нестеров с человек полторы тысячи и при пятнадцати орудиях окружал в ту пору Дал матов Успенский монастырь. Монастырь тот был обнесен кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и отверстиями для боя из мелкого ружья, и это задержало восставших крестьян.

К нему-то и собрался в поход капрал Матвей Евсевьев. На дорогу он приказал зажарить трех добрых гусаков и накормить Епишку.

Как ни жадничал Епишка, как ни силился, а умял только двух с небольшим. Пузо раздулось, глаза на лоб полезли, и нечем Епишке дышать: под грудями сперло. До возка не смог дойти сам Епишка. Отнесли на руках и уложили в сани.

– Эх, какая досада! – сожалели мужики. – Гусей пожрал, да отлежится в пути-дороге, а там, глядишь, уговорит атаманов…

Делать нечего, – отпустили в дорогу…

Дорогой Епишка еще двух гусей стребовал и умял.

– Эх, прорва! – удивлялся капрал.

Оно, правда, в поле мороз трещал, а от еды да жадной натуги на лбу Епишки пот выступил…

Всю дорогу купец икал да стонал под шубой. Под самым Никольским, что недалече от Далматовского Успенского монастыря, обоз задержали пугачевские дружины атамана Нестерова. Сам атаман встретил подорожных. Обнялся он крепко с капралом Матвеем Евсевьевым.

– Сколько лет, сколько зим! Как твои дела?

– Поймал я гуся, да диковинного, – похвалился Евсевьев.

– Покажи, – стал просить атаман.

– С приятным удовольствием, – согласился капрал.

Они подошли к возку, где, зарывшись в шубы, лежал Епишка.

– А ну, вытряхнуть! – приказал капрал своим приближенным.

Тряхнули мужики шубы, а из них вывалилось застывшее тело Епишки. Прикончился под шумок Епишка от жадности.

1936