Текст книги "Невеста Анатоля (Фантастические рассказы)"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Маркел Ильич совсем захлебнулся слезами.

– Полно, полно, дитя мое, – ласково заговорила женщина, гладя его по голове, – не надо плакать. Купи себе железную дорогу и какие хочешь игрушки, принеси сюда и играй. Баритта, Элия и Мусмэ будут играть с тобой во что хочешь. Они понравились тебе? Они хорошие девочки. Тебя, верно, стесняет твой жакет – ты получишь матросский костюмчик.

– Нет, я хочу гимназическую блузу! – сказал Маркел Ильич, вытирая слезы и еще нервно всхлипывая.

– Хорошо, хорошо, как хочешь. Но только дома ты должен слушаться маму, вести себя хорошо. Не правда ли? Если ты будешь паинькой, то раз в неделю ты будешь приходить сюда и играть с девочками и Климом. Каликика будет тебя приводить и уводить. Здесь, у меня, ты можешь делать все, что тебе хочется, но если ты дома будешь вести себя дурно и болтать лишнее – я не буду брать тебя к себе по пятницам. Слышишь!

– Нет, нет я буду, буду! Буду стараться сделаться действительным статским, буду играть только в скачки! – воскликнул Маркел Ильич.

– Ну, вытри глазки и пойдем! Как тебя зовут? – спросила, она вставая.

– Меня зовут… Марселем.

– Отлично. Идем.

Ведя его за руку, она пошла к противоположной двери, сделав знак Каликике.

Они прошли несколько темных зал и через потайную дверь очутились в комнате с зеркалом.

Эту комнату, контору, комнату с портретом и гостиную наполняла толпа людей разных возрастов – одни одеты были в какие-то костюмы, другие в обыкновенное платье.

– Ненюфа, г-жа Ненюфа, Ненюфенька, здравствуйте, – слышалось со всех сторон.

Спутница Маркела Ильича кому подавала руку, кому кивала головой, кого гладила по щеке.

– Господа, – громко и повелительно сказала она, – я привела вам нового знакомого. Он мальчик, и надеюсь, вы будете ласковы к ребенку, к его резвости и его шалостям. Его зовут Марселем.

Из толпы к нему подбежали уже знакомые ему три девушки.

Они со смехом и восклицаниями повели его в гостиную, где стали его усаживать за чайный стол.

Маркел Ильич сразу почувствовал такую легкость, свободу, такое веселье, что не мог усидеть, он радостно взвизгнул и заскакал по комнате. Девушки бросились его ловить, заливаясь смехом.

Бегая по комнате, он вдруг наткнулся на сидящего в углу высокого человека, одетого в римскую тогу, со шлемом на голове, опирающегося одною рукою на меч, а в другой держащего свиток.

Человек сидел неподвижно, гордо смотря куда-то в пространство, и только слегка покачнулся, когда Маркел Ильич толкнул его с разбега.

– Тише, тише! Не урони статую! – закричали девушки.

– А кто это такой? – с некоторым страхом спросил Маркел Ильич.

– Это памятник одного генерала. Видишь ли, генерал был знаменитый полководец и гениальный стратег, ему поставили памятник при жизни, в виде Юлия Цезаря… Ну, пойдем есть конфеты. С кем из гостей ты хочешь познакомиться? – спросила одна из сестер.

– Я бы хотел видеть Клима, – сказал Маркел Ильич и вдруг отскочил, почувствовав, что кто-то схватил его за ногу.

На полу между двух кресел сидел молодой человек с взъерошенными волосами, одетый в длинную холщовую рубашку, подпоясанную веревкой.

– Дай копеечку юродивому, – заговорил он, качаясь из стороны в сторону.

– Он меня не тронет? – спросил опасливо Маркел Ильич.

– Нет, нет! У нас строго запрещено драться. Конечно, апаш Флам и сыщик Курча иногда дерутся, потому что они хулиганы, но потихоньку от Каликики, она этого не любит, – сейчас хлыстом!

– А кто этот юродивый?

– Это Фанагрион. Ты дай ему копеечку или конфетку и не обращай на него внимания, лучше пойдем искать Клима. Сегодня я буду играть с тобой, потому что Баритта и Элия заняты с большими, – сказала Мусмэ и, схватившись за руки, они побежали отыскивать Клима.

Проходя по конторе, Мусмэ обратилась к женщине, сидящей в большом кресле.

– Бабушка, вы не видели Клима?

Женщина повернула к ней голову, и меж оборок чепчика Маркел Ильич увидал бледное личико девушки лет восемнадцати.

– Какая же это бабушка? – воскликнул он.

– Т-с. Как ты смеешь! – крикнула сердито Мусмэ. – Раз тебе говорят, что бабушка – значит, бабушка. Сейчас поцелуй у нее ручку.

Маркел Ильич повиновался.

– Вижу, вижу, шалун! – закивала девушка своим чепцом. – Шалить нехорошо, ах, нехорошо! Ну да Бог с тобой, я деток люблю, а то дома-то у меня все непочтительны. Вот, Мусмэ, вчера меня опять на бал возили, – платье декольте заставили одеть! Хотела я упереться, не поехать, да боялась, что Ненюфенька рассердится, да меня, старуху, к себе пускать не станет. Идите, детки, идите, да пошлите мне Каликику – домой пора, как бы не хватились: куда бабка пропала?

– Ты, Марсельчик, – строго сказала Мусмэ, идя дальше с Маркелом Ильичом, – никогда никому не перечь. Ведь ты не скажешь пожилой даме – «ты старая».

– Ну еще бы! – вскричал Маркел Ильич. – Меня мама в чулан запрет.

И он расхохотался, вообразив, что бы было, если бы он сказал такую штуку одной из приятельниц maman.

Клима они нашли в последней комнате. Он стоял, разговаривая с худощавой блондинкой, одетой очень нарядно, голову которой украшала диадема из стеклышек, снятых с люстры. Она что-то оживленно рассказывала Климу. Около них стоял господин с седыми баками и, слушая их, пожимал плечами и насмешливо улыбался.

– Это кто такие? – спросил Маркел Ильич, дернув Мусмэ за рукав.

– Эта одна миллионерша – у нее россыпи золота в Калифорнии, а седой господин – глава одной революционной организации. Он, наверное, будет говорить речь за ужином. Ты, конечно, маленький и этого не понимаешь.

Увидав их, Клим улыбнулся, закивал головой и ласково сказал:

– Вот и вы пришли к нам. Я знал, что вы придете.

– Клим, милый Клим! Я вас очень люблю, – воскликнул Маркел Ильич. – Вы сыграете мне на скрипке?

– Да, да за ужином – скоро будет ужин.

Ужин был очень веселый.

Ненюфа сидела на председательском месте, юродивый Фанагрион ползал под столом, профессор и какая-то пожилая дама прислуживали гостям, только памятник знаменитого генерала остался в гостиной – не двигаясь в своем углу.

Мусмэ подвязала салфетку Маркелу Ильичу и угощала его. Напротив, рядом с Бариттой, сидел старичок и очень печально рассказывал ей о нужде, в которой находится он и его семейство.

Лицо этого старичка было ужасно знакомо Маркелу Ильичу, но припоминать, где он видел его, как-то не хотелось.

После ужина стало еще веселее.

Все были такие милые и ласковые с ним, только кто-то поворчал, что дети слишком шумят.

Уходить ему не хотелось, но Каликика решительно объявила, что ему пора домой. Прощаясь, он расцеловался с Бариттой, Элией и Мусмэ и, расшалившись, возился в передней.

– Не балуйте, барчонок, одевайтесь, – уговаривал его профессор, и если бы Каликика не прикрикнула на него, он бы не скоро оделся.

Она прикрикнула очень строго и взяла его за руку.

Все исчезло.

Он стоял на Пантелеймоновском мосту. Была яркая лунная ночь, полозья проезжавшего мимо извозчика скрипнули по снегу, а в крепости протяжно и медленно играли часы.

Жизнь Маркела Ильича шла по-прежнему ровно и спокойно.

Никто не замечал в нем никакой перемены.

Maman и жена успокоилась за его здоровье, да и он сам чувствовал себя превосходно.

Иногда он долго не имел потребности идти на Пантелеймоновский мост – иногда ходил туда каждую пятницу.

Все бы было хорошо, но… но его мучила загадка. Если бы кто-нибудь объяснил ему, что это такое?

Ему хотелось наверно знать, что эти счастливые минуты беззаботного веселья не были бредом.

Он этого опасался, встречаясь со своими знакомыми из таинственного дома Ненюфы.

Помня свою клятву, он делал вид, что принимает их за то, чем они были в обыкновенном мире.

Он отлично знал, что намекни он на их отражение – они сделают вид, что приняли его за сумасшедшего. Да и сам он сделал бы то же, если бы юродивый Фанагрион, которого он всегда видел по субботам во французском театре, одетым в безукоризненный смокинг, вдруг обратился к нему, прося копеечку, и назвал бы его «младенчиком чистым».

А что бы сделало с ним одно важное сановное лицо, если бы он, Маркел Ильич, назвал его Карбошей и напомнил ему его ультрарадикальную речь, произнесенную за последним ужином Ненюфы?

Но действительно ли они бывали там? Может быть, это только его больное воображение, и ему все это только кажется?

Сколько раз он хотел спросить об этом у самой Ненюфы, у Клима или у madame Икс, но, увлеченный игрой и возней, забывал об этом. Да и гимназистику приготовительного класса, Марсельчику, как-то не хотелось думать мыслями Маркела Ильича – чиновника, собирающегося быть впоследствии губернатором.

Подходила весна. Вечера становились все светлее и светлее – сумерки делались лиловыми, словно напоминали о лиловой сирени.

И вот, в один из таких лиловых вечеров Маркела Ильича вдруг потянуло куда-то вдаль, вон из города, и он как-то машинально сел в трамвай, что прежде считал верхом неприличия, и поехал на острова.

Ехал он в глубокой задумчивости и только, миновав Карповку, поднял голову и увидел, что против него сидит Клим.

Маленький человечек сидел прямо, держа на коленях футляр от скрипки, тоненькие ножки его в огромных галошах не доставали до полу.

Маркел Ильич, помня свое обещание, испуганно отвел глаза, стараясь не смотреть на Клима, но, когда нечаянно взглянул опять, ему показалось, что Клим чуть заметно улыбается.

Боже мой, как хотелось Маркелу Ильичу ласково протянуть руку и пожать паучью лапку маленького уродца… сказать ему… ах, сказать много, много. Но что сказать? Он сам не знал. Что-то хорошее, давно позабытое, не те детские речи, что говорил он ему по пятницам у Ненюфы, а другие слова, но тоже настоящие слова, не слова кариатиды.

Кариатида не должна говорить таких слов! От этих слов разгорается сердце, и руки сами собою могут протянуться к людям, и тогда тяжесть, что до этого поддерживали эти руки – рухнет и… Нет, нет, он не будет смотреть в прекрасное лицо Клима.

Это лицо прекрасно! Что за беда, что у него огромный рот, смешной круглый нос, подбородок шильцем и китайские глазки! Что за беда, что его огромная голова сидит на худеньком маленьком тельце – Клим прекрасен! Когда Клим вышел на Каменном острове, Маркел Ильич не мог оставаться, последовал за ним и шел в некотором расстоянии по аллее вдоль Невки.

Не замечал ли этого Клим или делал вид, что не замечает?

Он шел медленно, мерно помахивая футляром от скрипки и слегка закинув голову, словно любуясь весенним небом.

Маркел Ильич тоже посмотрел наверх.

Как красиво было это тихое сиреневое небо, переходившее на западе в зеленовато-золотистый цвет, и в нем горела чистыми, словно хрустальными лучами яркая вечерняя звезда.

Пахло еще не весной, а обещаниями весны, будущими нежными ароматами, и все это видел и чувствовал Маркел Ильич в первый раз в жизни. Он не мог дать себе отчета, что за щемящее чувство наполняло его сердце: была ли это печаль или радость, он чувствовал, что что-то новое живет, реет, скользит в этом лиловом сумраке.

Не замечая дороги, шел Маркел Ильич за странной фигуркой, тихо двигающейся по дороге шагах в тридцати перед ним.

Кругом не было видно пешеходов, было очень грязно от тающего снега, только изредка проезжал извозчик или автомобиль.

Пройдя Елагин мост, Клим свернул налево и углубился в парк.

Он шел так же медленно, помахивая футляром. Дойдя до пруда, он остановился, открыл футляр, достал скрипку и стал настраивать.

Маркел Ильич тоже остановился, стараясь скрыться между стволами деревьев.

Окончив настраивать скрипку, Клим легко прыгнул, уселся на спинку скамейки и принялся играть.

Что это была за мелодия? И была ли мелодия в этих звуках?

Но они, тихие, нежные, сливались с этим шепотом обещаний, трепетом надежд, с сеткой еще голых, но обещающих листья ветвей, со вздохами пробуждающейся земли, они бежали, взмахивая прозрачными крылышками, по глади освобожденного пруда.

Казалось, они сливаются с лиловым сумраком, наполняют его, помогают проснуться миру к новой жизни, весне и свободе.

Вот-вот все смешается, все соединится и раздастся победная песня.

И она раздалась – гордая, чистая, громкая.

Где звучала она?

Она наполняла собою весь мир, она звучала везде и всюду!

Все вместе и каждый атом отдельно были полны ею.

Маркел Ильич стоял, сжав руки, весь дрожа, сам, казалось, звуча каждым нервом и не сводя глаз с маленькой фигурки, скорчившейся на спинке скамейки под сеткой дрожащих ветвей, между которыми торжественно горела яркая звезда.

Но вот Клим взмахнул последний раз смычком и песня смолкла.

Маркел Ильич в изнеможении прислонился к дереву, и слезы полились из его глаз.

– Марсель! – вдруг позвал его Клим.

Маркел Ильич бросился на этот призыв и вдруг остановился.

– Клим! Дорогой Клим! – воскликнул он, протягивая руки. – Могу ли я, смею ли я узнать вас?

Клим улыбнулся.

– Меня узнавать можно, мой милый Марсель: ведь я всегда настоящий, я не меняюсь в отражении. Я есть то, что я есть[14]14
  Я есть то, что я есть… – Исх. 3:14, в неточном русском синодальном пер. «Аз есмь Сущий»; однако здесь скорее намек на 1 Кор. 15:8: «Но благодатию Божиею есмь то, что есмь».


[Закрыть], – сказал Клим, – я сам никогда не подаю виду, что видел чужие отражения, но, если кому-нибудь захочется поговорить со мной – я всегда рад этому. Я не боюсь своего отражения, потому что оно одинаково с моим «я». Я не имею отражения или я только одно отражение – принимайте, как хотите. Вы шли за мной, вы, верно, хотели мне что-то сказать?

– Да, Клим, да, – заговорил взволнованно Маркел Ильич, сжимая его руку. – Я хочу говорить, я хочу спросить вас… Снимите с моей души тяжесть – объясните мне все. Я бываю так счастлив, когда прихожу к Ненюфе, отдыхаю душой, но потом меня охватывает страх, что я… что я безумен.

– Каждый человек, если он будет полчаса самим собою, будет говорить все то, что ему придет в голову – угодит в сумасшедший дом, – сказал Клим, смотря на него и перебирая струны своей скрипки.

– Да, да, вы правы, но я прошу, я умоляю вас: скажите мне все, объясните, что все это значит?

– Неужели вы еще не догадались? – удивился Клим.

– Нет, я ничего не понимаю.

– Объяснить? Марсель, милый, зачем вы хотите объяснения? От него испарится весь аромат фантастики. Ах, как люди любят доискиваться объяснений, а между тем ненавидят и гонят правду.

Люди лгут всегда и во всем! И только тогда, когда дело касается красоты и счастья, они требуют правды, чтобы упростить их до пошлости, чтобы убить мечту. Марсель, я могу сейчас все объяснить вам, но вы себя тотчас же почувствуете читателем книги, в которой автор, нагородив всякой фантастики, вдруг объясняет ее самым обыкновенным образом.

Вы закроете эту книгу со вздохом разочарования и недовольством на автора.

– Чего он морочит меня, – скажете вы.

Вы увидели фокусника, вы требуете во что бы то ни стало объяснения и, получив его, чувствуете презрение к этому человеку за то, что эти цветные и прекрасные фонарики он вытащил из рукава своего фрака.

Клим посмотрел на Маркела Ильича и погладил его по плечу.

– Может быть, вы правы, Клим, но… но все же объясните мне, а то я не могу быть спокоен, – жалобно сказал Маркел Ильич, опуская голову. – Скажите, что это за общество и кто такая Ненюфа?

– Ну, хорошо – будь по-вашему, – решительно сказал Клим, пряча скрипку в футляр и усаживаясь с ногами на скамейку.

Всякий человек живет с другими людьми – человек один жить не может. Почему? Это не касается предмета нашего разговора. Но всякий человек приблизительно половину души своей скрывает от окружающих. Возьмем хотя бы самый простой пример – одного из наших посетителей, владельца банкирской конторы. Перенеся в молодости нужду и голод, он привык жаловаться. Теперь это невозможно, а жаловаться на нужду – его отрада, его наслаждение. Он пробовал удовлетворять эту потребность, рассказывая о своем горестном положении случайным знакомым, но стали ходить слухи, что он ненормален, и он испугался. Вот профессор, в силу атавизма (его отец и дед были швейцарами в клубе, и он ребенком помогал им) хочет отвести душу, поиграв в швейцара, но это невозможно, и это угнетало его прежде.

Ненюфа очень красива и очень богата, но, к сожалению, очень умна и наблюдательна. Всю жизнь она искала людей, чтобы они любили ее не за красоту и не за деньги, и нашла только двоих – меня и Каликику, но она захотела сделать еще опыт – для того, чтобы найти себе мужа. Первый муж ее умер, оставив ей миллионы, и вот она распустила слух, что больна оспой.

По прошествии некоторого времени, она дала знать всем своим поклонникам, что просит их явиться в назначенный час.

Местом свидания она назначила мой бедный чердак.

Искусно загримированная, вышла она к ним и объявила, что обезображена оспой и потеряла все состояние. Если бы вы видели, как все быстро разбежались!

Остался только один бедный, очень талантливый художник.

Ненюфа была побеждена. Она попросила его удалиться и ждать ее в его мастерской.

Смыв ужасный грим, она – прекрасная, счастливая – поспешила к нему. Она вошла в густом вуале, чтобы еще больше обрадовать своего милого, когда он увидит ее опять прежней красавицей. Но, войдя в мастерскую, она остановилась, пораженная.

Вся комната была увешана ее изображениями, и везде она была написана обнаженной или полуобнаженной и в самых нескромных позах, лицо же ее было написано кое-как.

– Что это? – спросила она, указывая на картины.

И он рассказал ей, как случайно видел ее в Крыму, во время купанья, и в ту же минуту влюбился в нее.

– Что мне до того, что лицо твое безобразно, – говорил он, – когда тело твое так прекрасно! Смотри, я на память создал эти картины, а с тобою перед глазами я буду писать картины еще лучшие. Для лица мне будет позировать первая хорошенькая женщина. Что за беда, что ты бедна, я этими картинами заработаю состояние, за такое тело мне будут платить тысячи, а чем соблазнительней я его напишу, тем дороже мне заплатят за него.

Ненюфа застонала.

Она ушла и больше не хотела видеть художника.

– Те, – говорила она, – любили меня за мое лицо, за мое богатство, а этот за мясо, которым собирался торговать.

Художник преследовал ее, писал письма и, наконец, застрелился.

Она скупила все свои портреты и сожгла их, кроме одного, и, вырезав из него лицо, вставила вместо него свиную маску.

После этого Ненюфе стали противны люди – «Они вечно что-то скрывают!» – говорила она, и вот она решила основать этот клуб «настоящих».

О, какое множество людей сидит в сумасшедших домах только потому, что они не могли отвести душу, сдерживались, ломали себя и, один раз поддавшись соблазну, покатились в бездну, а если бы им давали изредка быть самими собою – не стесняясь и не боясь насмешливого или удивленного взгляда, они мирно бы прожили весь свой век. Как снисходительны люди к своим братьям, но самое невинное, иногда трогательное, но эксцентричное желание ставится им в вину. Почему старая дама, изображающая молоденькую, считается нормальной, а молоденькой девушке, нашей бабушке, нельзя одеться в чепчик и халат и поохать – ее посадят в сумасшедший дом. Подумайте над этим!

Кому мешает бедная Тиночка, продавщица перчаточного магазина, если она наденет стекляшки от люстры и радостно расскажет, что купила себе виллу за два миллиона? Ее изгонят за это из общества нормальных людей, а господину, пускающему пыль в глаза, можно носить фальшивые перстни и рассказывать о таких же виллах.

В Ненюфином клубе люди от времени до времени могут быть самими собою.

Иногда нашим членам, как например Карбоше, надо только высказать свои настоящие убеждения, взгляды и идеалы, о которых, в силу обстоятельств, он не смеет заикнуться в другом месте.

Ах, как иногда хочется человеку просто увидеть себя другим, тем, что иногда мечтается. Как хочется madame Икс, кафешантанной певичке, быть инспектрисой гимназии! У всех наших посетителей их отражения более или менее искажены. Поймите же, какая отрада быть минутку тем, чем человек хотел бы быть!

Клим замолчал и тихо прибавил:

– Ненюфа в отражении нашла людей, любящих ее за ее душу, и дала им убежище для их душ.

Маркел Ильич молчал, и разочарование все больше и больше охватывало его, а ему не хотелось, чтобы исчезла эта странная сказка.

Вдруг он встрепенулся.

– Но мне все же непонятно, как я попадал туда с Пантелеймоновского моста и уходил оттуда?

– Оставьте, пусть хоть это останется вам от фантастичности вашего приключения, – покачал Клим своей взъерошенной головой.

– Нет, нет, Клим, мне больно, что это все просто, но я хочу знать все до конца! – воскликнул Маркел Ильич с каким-то отчаянием.

– Каликика обладает исключительной гипнотической силой, ей поручают тех, в ком не уверены, других привожу я в закрытом автомобиле, третьи, самые надежные, приходят сами, – холодно сказал Клим.

– А Элия, Баритта и Мусмэ?

– Они получают большое жалованье.

Клим поднялся со скамейки.

– Как все просто и глупо! – пробормотал Маркел Ильич.

Они помолчали.

– Клим. Клим! – вдруг в отчаянии воскликнул Маркел Ильич. – Но где же настоящая жизнь? Неужели нельзя быть самим собою всегда? Неужели, чтобы быть самим собою, одно средство – идти на Пантелеймоновский мост и спросить Каликику?

– Есть еще одно средство, – торжественно и медленно произнес Клим, вставая, – но я его не скажу.

– Отчего?

– Оттого, что это слишком ясно и просто.

Клим повернулся, медленно пошел прочь, и его маленькая фигурка скоро исчезла в лиловых сумерках весенней ночи.