Текст книги "Невеста Анатоля (Фантастические рассказы)"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

После чаю опять ушла к себе, легла, не раздеваясь, на постель, и стала историю придумывать, только уж совсем, как в книжке…

«Ее» зовут, как меня – Серафима, только не Акимовна, а Александровна, и она тоже вдова… только молодая, красивая… Лицо это я видела на одной картине… Она очень мужа любила и после смерти уехала за границу, и живет в таком старинном городе.

Город вот как наяву вижу… Даже не знаю, видела ли где картинку с таким городом, или это мне так вообразилось… И живет она в доме тоже очень старинном, где прежде монастырь был… Окошко у нее узенькое, стрельчатое, а из окна весь город виден… На горе этот дом…

Хозяева, у которых она комнату сняла, – люди бедные… сторож в этом доме… Пусть даже это не дом, а развалины, и сторож себе квартирку в этих развалинах устроил… Она случайно пошла монастырь осматривать, вот и наняла…

Сад большой… под горку… В саду кладбище от монастыря осталось…

И на это кладбище ходит она грустить…

Не то, чтобы она очень грустила, а так странно сердце сжимается, как осенью в саду и грустно, и тихо, и сладко… И небо такое бледно-голубое… Листья желтые… И кругом могилки… Вот и у ней так. Будто ей ничего не хочется и она даже рада, что от всех ушла…

Нет, она не вдова.

Муж у нее жив, только ее бросил…

Стала я это кладбище так ясно себе представлять, – слышу: дверь кто-то дергает.

– Кто там?

– Я, тетенька.

Я вскочила, открыла дверь и говорю:

– Уходи, уходи, Ваня – опять сплетни выйдут. Слышал?

– Слышал… Да вы плюньте на это, не обращайте внимания… Не могу я, тетенька. Я такое сочинил, что сам удивился… Что же так никогда уж ничего и не рассказывать, – значит, так все и пропадет…

Голос у него дрогнул, на глазах слезы.

А я чувствую, что надо мне рассказать про Серафиму эту печальную, и про могилки. И сердце сжимается, и чувствую, что не могу не рассказать…

– Иди, – говорю, – и вправду, наплевать на их сплетни.

Слава Богу, Варвара уехала. Свободнее, никто не подслушивает.

Не можем мы с этим монастырем и кладбищем расстаться.

– Ваня, – говорю, – что же долго ничего не случается?

– Ах, ничего, тетенька, очень уж хорошо… Грустно, грустно и пусть она еще поживет так… Вон на могилках еще последние белые цветочки… с такими пушистенькими головками растут… Ей жалко этих цветочков, потому что себя жалко…

Так мы две ночи напролет на этом кладбище сидели и все ее мысли друг другу рассказывали…

Наконец Ваня вдруг говорит:

– Тетушка, а кто-то по кладбищу идет.

– Ну зачем? Так тихо было, и вдруг кто-то лезет… Досадно.

– Так и надо, чтобы досадно… Она вздрогнула и сердито повернулась… И кто же это пришел? Кто, тетенька?

– Незнакомый, высокий мужчина… худощавый, лицо красивое… волосы немного рыжеватые… Помнишь покойного отца Сергия, что у Воздвиженья служил, только брови гуще и темнее… слегка сходятся.

– А зачем он пришел?

– Погоди… погоди… Пусть художник! Ведь кладбище красивое, он рисовать пришел.

– Да, да, тетушка. Верно!.. Шляпу снял – кланяется, шляпа серая…

– Она только головой кивнула – встала и пошла… Вон, вон, Ваня, она идет – а кругом желтые листья, а платье на ней черное, а художник смотрит ей вслед… это ему очень нравится… красиво…

– Пусть он это и нарисует.

– Конечно, удивился, что красиво, как на картине, и стал рисовать.

– А она ушла и сердилась, зачем он все на кладбище сидит и рисует…

– Понятно. Это ее любимое место! Она даже сторожу пожаловалась, что ей мешает этот художник… Только, тетенька, миленькая, они все-таки разговорятся.

– Погоди… разговорятся из-за этой самой картины… Ведь он нарисовал ее самое на этом кладбище. Сидит она в черном платье, на могилке, в руках эти беленькие цветочки, желтые листья кругом… Хорошо так?

Вчера зовет меня опять братец Петр Акимович к себе в кабинет.

Вхожу.

Сидит он в креслах у стола. Андрей Акимович на стуле по другую сторону. Невестка в своем кресле на колесах тут же рядом.

У всех лица какие-то странные.

– Что случилось?

– Я, Серафима, тебя уже предупреждал, – начинает Петр Акимович. – Мы понимаем, что ты женщина еще не старая – вдовеешь ты восьмой год, и мы тебе не раз женихов предлагали. Может быть, нам и неудобно чужого человека брать в дело, но мы счастья тебя лишать не желаем, и ты этим не стесняйся. Это лучше, чем срам-то в доме терпеть.

Я так и вспыхнула.

– Вы это опять про Ваню. Сплетница Варвара сочинила, а вы мне, сестре вашей, это второй раз в лицо говорите.

– Не одна Варвара, и Аннушка видела… Андрон вас ночью поймал, как вы на крыльце обнявшись сидели.

Я подняла голову и пристально смотрю на брата.

– Я вам, братец, на образ побожилась, что это все вранье, а вы прислуге верите больше, чем клятве моей, – крикнула я.

– Ты бы постыдилась: ведь Ване всего семнадцать лет! – говорит невестка и заплакала.

– Как вам-то, Настя, не стыдно так говорить? Сколько лет мы вместе прожили! Вы меня не знаете, что ли?

– Что же, у меня глаз нет? – отвечает. – Вижу же я, что все хозяйство в доме вразброд идет, что ты совсем голову потеряла.

– Надоело мне ваше хозяйство, – отвечаю, – наймите за мой счет экономку и оставьте меня в покое. Кому я мешаю?

– Никому ты не мешаешь, – вступился Андрей, – но мы просим тебя вести себя осторожнее. В городе уже говорят.

– В городе говорят? – кричу я совсем уж не в себе. – Ты бы уж лучше молчал – мало про тебя говорили?

– Я сам это прекрасно знаю, но дело не в тебе, а в Ване. Ведь он почти ребенок. Стыдно тебе.

– Стыдно не мне, а вам всем, что вы таким глупостям верите. Так и верьте, во что хотите, и придумывайте, что хотите! Мне все равно.

Вышла и дверью хлопнула.

Пришла я в свою комнату и стала из угла в угол ходить…

Поскорей, поскорей бы забыть всю эту дрянь.

Коли моей клятве не поверили, так пусть думают, что хотят.

Тошно мне на них всех смотреть… А на кладбище тихо… хорошо… красиво… Идет она домой и видит, – художник картину рисует, она подошла тихонько… заглянула – это она сама… и желтые листья…

Все на меня дуются, все косятся. Все равно, я их мало вижу – у себя сижу.

Только обедать да ужинать выхожу.

После ужина приходит Ваня.

Ваня жалуется, что его допрашивал Петр Акимович, кричал на него, а Андрей заступился и сказал: «Иди себе». Уходя, Ваня услышал, что Андрей сказал:

– Что же, он благородно поступает, что ее не выдает.

Мы решили на них внимания не обращать. Смотреть на них всех, будто все это снится. Проснешься и пройдет.

Правда ведь – пусть они снятся, а начнешь выдумывать, словно проснешься – и все явь.

Мы даже с Ваней так в шутку говорим: «А мне снилось, что Тимофеич бранил Андрона». Или: «Мне снилось, что невестке письмо пришло».

Вчера встретил меня Петр Акимович в коридоре, остановился и так строго спрашивает:

– Когда этому безобразию конец?

– Оставьте вы меня в покое, – говорю, – и так это равнодушно говорю, точно и вправду мне это во сне снится, и прошла мимо.

Петр Акимович топнул ногой и кричит мне вслед:

– Я приму меры.

Ну и пусть меры принимает. Худо то, что в этих снах и холод, и голод, и боль, и обиду чувствуешь.

Сегодня мы с Ваней говорили, что хорошо бы было гашиша попробовать. Говорят, что тогда, о чем думаешь, въявь представляется. Опиум тоже хорошо. Достать бы где-нибудь.

А, вот такие меры они приняли?

Оказывается, они Ваню в Терхово, в лес услали. – Там в лесной конторе будет жить.

Все сижу в своей комнате. Тоска. Пока читаю, ничего, а как начну выдумывать, прямо несносно, потому что рассказать некому.

На третий день приехал лесничий и привез мне письмо от Ивана.

Пишет, что тоскует и только тем и спасается, что по вечерам сам себе рассказывает. Пишет тоже, что приезжал фельдшер и в аптечке у него он видел опиум. Очень просил, а фельдшер не дал. Ваня хочет у него опиум стащить, когда фельдшер в другой раз приедет… Спрашивал еще, чем кончилась последняя история.

Я ему написала и дала леснику ответ.

Оказывается, письмо мое Петр Акимович у лесника отнял и разорвал.

Что же, и письмо – грех?

А, так-то? Ладно!

Петр Акимович запретил мне письма передавать и от меня брать. Хорошо.

Да что я, – маленькая, что ли? Возьму лошадей и поеду к Ивану. Кто мне запретит?

Так и сказала брату.

Крик, шум поднялся; а я гляжу и думаю: «Это во сне», и стою на своем: «Выделяйте меня, я буду жить одна, не хочу вашей опеки, я – совершеннолетняя».

– Ты-то совершеннолетняя, да позабыла, что Иван несовершеннолетний, – говорит Андрей так ехидно.

– И плевать мне на вашего Ивана. Отдайте деньги, – я за границу уеду.

– Совсем баба сбесилась! – кричит Петр Акимович.

– Отстаньте от меня. Подавитесь и деньгами. Я и без денег уйду и вправду любовника заведу.

Вдруг Петр Акимович как размахнется… и ударил бы, да невестка не своим голосом закричала, и припадок с ней сделался…

Для невестки не хочу эту свару разводить. Потерплю, пока поправится. Смирюсь пока.

Скорей бы только этот сон прошел. А я уйду от них, хоть в скит.

Как это случилось? Я даже хорошенько не помню. Сидели мы за обедом, вдруг вбегает Аннушка и кричит:

– Верховой из конторы! Иван Семенович помер.

Мы все так и остолбенели.

Вот сижу я в горнице, где Ваня на столе лежит.

Петр Акимович в город поехал, гроб заказать.

Вечером везем домой покойника.

Это он опиум стащил у фельдшера, чтобы сны видеть, да много очень выпил.

Когда мы приехали из города, фельдшер уж там был и сразу догадался, потому что накануне у него банка пропала, и в стакане остатки еще не высохли.

Когда Ваню в большой горнице на столе положили, я, его каморку прибирая, за образом склянку нашла. Половину только выпил.

Когда Ваню обрядили и посторонние вышли, Петр Акимович схватил меня за плечо, пригнул к полу и говорит:

– Смотри, подлая, что ты наделала! – а у самого слезы из глаз.

Брат Андрей насмешливо улыбается и сквозь зубы цедит:

– Романическое приключение. Подумаешь, какие глубокие страсти у нас в Верховенках.

– В городе-то, в городе что будут говорить! – схватился за голову Петр Акимович…

Я смотрела на них, и так мне странно стало.

Все у меня в груди колотится, ноги тяжелые, как не мои, и голова кружится, но только я совсем спокойна.

Скорей бы кончилось, и покой мне дали… Да не скоро покой будет. Сцен этих, упреков и намеков не оберешься целый год.

Сижу я и смотрю на Ивана: спокойно так лежит. А ведь он теперь сон видит.

Знаю, что видит, потому что лицо у него всегда было глупое, а как станет рассказывать, сразу меняется – совсем другой…

Вот и теперь лицо у него умное и счастливое.

Видит. Наверно видит… и не сон, а явь.

Явь! Ему теперь уж не приснится, как Петр Акимович ругается, или там контора… или Варвара, и даже я не приснюсь.

И повезло тебе, Ваня! Снится тебе сон… там ведь один большой, прекрасный сон…

И что ты видишь? Может быть, тот праздник, что мы давали, когда я графиней была, и принц меня любил?

А может быть, и лучше, в тысячу раз лучше, потому что мы ведь только «из снов сны делали». Теперь ты все знаешь. Рассказал бы!.. Не хочешь?.. Хорошо, я и сама узнаю; банка-то за образом стоит.

Вернулся Петр Акимович. Народу набралось даже из го рода… Панихида…

Все на меня косятся… шепчутся…

Вот глупые-то, при чем тут я?

Да смотрите, смотрите: мне все равно… Вот отстою панихиду, и прощайте… Снитесь себе сами.

ОН
Рукопись, найденная в бумагах застрелившегося доктора

Дорогой доктор! Простите, что я не ответила вам на ваше первое письмо. Вы пишете второе; как это мило, что вы не считаетесь письмами.

Ваше участие, ваша заботливость, поверьте, всегда останется одним из лучших моих воспоминаний.

Вы были так внимательны ко мне! А главное – я вам обязана рассудком.

Вы блестяще вылечили мою болезнь в самый короткий срок. Вы даже сами удивились, что галлюцинации, припадки бешенства вы исцелили несколькими баночками брома и теплыми ваннами в какие-нибудь две недели. Поразительный случай!

Милый, хороший доктор, я слышала, что вы докладывали о моем «случае» на каком-то медицинском съезде!

О, как мне совестно! За всю вашу заботу и ласку я так вас обманула!

Не сердитесь на меня и не думайте обо мне дурно. Согласитесь сами: кому охота сидеть в сумасшедшем доме?

Я и притворилась, что согласна со всеми, что страдаю галлюцинациями и бредом, что все случившееся – одно мое больное воображение… Мне хотелось на свободу.

«Пришлось здоровому человеку согласиться с другими, что он сумасшедший, чтобы его признали здоровым».

Оцените, доктор, этот житейский парадокс!

Посмотрите, как я смело даю вам в руки документ, удостоверяющий, что я никогда не вылечивалась от того, от чего вы меня лечили.

Но я нисколько не боюсь. Здесь, у тети в Сорренто, знают больше вас, а моим родным в Петербурге вы ничего не скажете. Маму и Шуру вы побоитесь огорчить, а брату Косте…

Сознайтесь, вы немного опасались, что я заразила брата моим безумием.

Вы сказали маме: «Нервные болезни иногда бывают заразительны. Константин Петрович – человек, кажется, нервный, и ему не следует долго оставаться с Еленой Петровной».

Костя сделал глупость, проболтавшись вам кое о чем.

Нет, вы никому не покажете этого письма, потому что я этого не хочу.

Письмо мое имеет цель, и вы ее узнаете.

Теперь хоть созовите целый полк психиатров для моего освидетельствования, никто меня не признает даже за особенно нервную особу. Недавно мне пришлось оказать помощь нескольким раненным при несчастном случае, и доктор, которому я помогала, советуя мне учиться медицине, сказал: «У вас большое присутствие духа и удивительно крепкие нервы». О моих слезах, припадках, обмороках – нет и помину. Ведь все это происходило потому, что я сама считала себя нервнобольною, боролась против «него», против «галлюцинаций» – боялась сойти с ума!

Я вздрагивала, озиралась со страхом, превращала ночь в день, плакала, просила помочь мне, вылечить меня, спасти, и все всем рассказывала… ну и пошло, пошло.

Вы меня часто просили рассказать и даже записать подробно всю эту историю; я знаю, у вас много хранится записок ваших пациентов – «записок сумасшедших», – вот я и исполняю ваше желание; приобщите эту рукопись к вашей «сумасшедшей библиотеке», но, повторяю, я имею свою цель.

Я встретила его в первый раз на набережной реки Пряжки. Я шла с урока английского языка, который давала трем идиотам – отвратительные были мальчишки.

Я была зла и, поверьте, думала только о том, как бы скорей дойти до трамвая и приехать домой. Я шла, по обыкновению, очень скоро. Было около четырех часов, и зимний закат догорал яркой багровой полосой. И вот я его встретила…

Я обратила на него внимание потому, что это был единственный прохожий в эту минуту.

Сначала мне бросилось в глаза его пальто с меховой шалью и рукавами, обшитыми мехом.

Теперь эти пальто вошли в моду, а тогда их мало носили. Поравнявшись, я взглянула ему в лицо.

Шура показывала вам мой набросок. Правда, красив? Но разве мало красивых людей! Меня поразило сочетание светло-зеленых огромных глаз с черными бровями и ресницами.

Дойдя до угла Офицерской, я оглянулась: его фигура уже скрылась.

Я даже удивилась, зачем я обернулась, и простояла несколько секунд, прежде чем повернуть на Офицерскую. Это случилось или в среду, или в понедельник, или в пятницу: я давала уроки три раза в неделю.

У меня было много дела на другой день, дела спешного и кропотливого – я делала выписки из многочисленных книг, два раза бегала в Публичную библиотеку, проверяла целые столбцы цифр. Все это я исполняла точно и аккуратно, но странные зеленые глаза ни на минуту не оставляли меня, они все время плыли передо мной.

Сидя за уроком в следующий раз, я была занята мыслью – встречу я его или нет и… мне хотелось его встретить… чтобы хорошенько рассмотреть.

Каждый раз, идя с урока, я давала себе слово на этот раз пристально вглядеться в него, но почему-то я видела только глаза… одни глаза.

Это злило меня.

Мы так привыкли с Шурой делиться нашими мыслями и впечатлениями, даже самыми мимолетными, что я раз вечером сказала:

– Какого красавца, Шурочка, я встречаю, идя на урок к Ивановым, – ты бы моментально влюбилась.

– Брюнет или блондин? – спрашивает Шура.

– Не знаю; у него светлые-светлые глаза и черные брови.

– А какой нос?

– Не знаю.

– А рот?

– Тоже не заметила. А у него нет ни усов, ни бороды.

– Вот это на тебя похоже! Кажется, первый раз ты обратила внимание на мужчину и то не сумела рассмотреть.

Я стала припоминать, припоминать… и мне сделалось досадно, что мои мысли заняты таким пустяком.

– В следующий раз рассмотрю и доложу тебе подробно, – засмеялась я.

Когда я встретила его, я опять увидала одни глаза.

Меня это взбесило. Я круто повернулась и пошла за ним.

Он шел медленно, я бы могла его обогнать, но почему-то не решалась. Таким образом я шла за ним до Торговой улицы и увидала на другой стороне знакомого студента, который мне поклонился. Я словно очнулась, мне вдруг стало мучительно стыдно, сразу вся глупость моего поступка ясно представилась мне, да еще в комическом свете: барышня, преследующая мужчину на улице! Бог знает что такое!

Я окликнула студента, поболтала с ним о каких-то пустяках и, взяв извозчика, вернулась домой.

За обедом я со смехом рассказала об этом приключении.

Мама покачала головой:

– Хорошо, что ты вовремя опомнилась, а то бы могла нарваться на скандал; хорошо, что он не заметил.

На следующий раз я решила идти с урока другой стороной, но едва я сделала несколько шагов, как он словно вырос из-за угла, – я чуть не столкнулась с ним.

Он, как всегда, пристально и равнодушно взглянул на меня и прошел.

Книги выпали из моих рук, и я невольно прислонилась к стене. Я как-то сразу разглядела его лицо: оно словно «засияло передо мною». Все кружилось вокруг меня. Какая-то старуха остановилась и спросила, что со мной; при звуке ее голоса я очнулась, подобрала книги…

На этот раз я ничего не рассказала дома, мне было стыдно, но мама спросила меня, отчего я такая бледная.

Через неделю я переменила часы урока у Ивановых, а немного спустя отказалась от него совсем, так как в котором бы часу, какой бы дорогой я ни возвращалась домой, я всегда встречала «его».

Я отказалась от урока, чтобы не встречать его больше и забыть о нем, но я ни о чем больше не могла думать.

Я вставала с этой мыслью и засыпала с ней.

Вы думаете, я не старалась избавиться от этого наваждения? Всячески старалась, дорогой доктор.

Я никогда так много не ходила по театрам и концертам, а днем не давала себе ни минуты отдыха. Усердно занималась немецким языком, набрала массу работы: переводов, компиляций… Я себе не давала думать, но… стоило мне выйти на улицу, безразлично – куда и в котором часу… я встречала «его». Несколько раз я решала проследить, где он живет, и узнать, кто он, но это мне не удавалось: я его всегда теряла из виду.

Несколько раз я решала не выходить некоторое время из дома и не выдерживала… я уже любила его.

Я теперь понимала то, что рассказывали мне подруги и сестра. Это замирание сердца при встрече, ожидание, похожее на страх, мечты и даже беспричинные слезы. Да, я чувствовала теперь все то, над чем всегда смеялась.

Шура видела перемену во мне, не спрашивала, но, очевидно, ее обижало мое молчание.

Я ей рассказала все.

– У этого господина, наверное, много свободного времени, вот он и следит, когда ты выйдешь из дома… Это ужасно интересно, Леночка.

– Зачем он будет следить за мной?

– Очень просто! Зачем все мужчины преследуют женщин? Покажи мне его, пожалуйста, завтра.

– Да он не думает преследовать меня! Он проходит мимо и глядит совершенно равнодушно, словно мимо меня. Я сама пробовала его «преследовать», а он даже не оглянулся назад.

– Странно… но, может быть, это его манера ухаживать: изображать равнодушного… а может быть, есть много людей, похожих на него, и ты…

– Ах, Боже мой, разве могут десятками попадаться такие лица? Да я узнаю его в целой толпе.

Я говорила с Шурой, сидя за столом. Передо мной лежала рукопись начатого перевода, я машинально чертила карандашом по чистой странице, и вдруг на бумаге начал словно просвечивать едва заметный абрис его лица… мне оставалось только очерчивать линии… Шура изумленно открыла рот:

– Как ты хорошо нарисовала! Я просто бы не поверила, что это такой рисунок: ведь ты совсем не умеешь рисовать… Знаешь, я как будто где-то видела это лицо.

Она хотела уже бежать к маме с моим рисунком, но я уговорила ее не показывать – мне было тяжело и неприятно. Я казалась сама себе смешной и глупой.

После этого я его не встречала несколько дней.

На меня напала ужасная тоска – почти отчаяние. Я несколько раз расплакалась из-за каких-то пустяков, нервничала, злилась, не находила себе места.

Мама подозрительно взглядывала на меня и удивлялась: до сих пор у меня был такой ровный характер.

Один раз тоска и желание видеть его дошли до того, что, идя по улице, я почти громко крикнула:

– Приди! О, приди!

И вот тут-то со мной случился первый обморок, потому что он словно вырос передо мной из толпы и первый раз улыбнулся мне.

Упав в обморок на улице, я, конечно, попала в приемный покой.

Хорошо, что я скоро пришла в себя и сообщила свой адрес.

Дома страшно перепугались. Костя, как угорелый, прилетел за мной.

Вечером, когда я совершенно оправилась, мама пришла ко мне в комнату и села на мою постель.

– Деточка, скажи мне, – начала она ласково, – что такое с тобой происходит? Ведь я замечаю, что ты сама не своя… Зачем ты так много работаешь? Слава Богу, теперь Костя служит, Шура имеет уроки. Ты сама видишь, что прежней нужды нет. Не надо себя так изнурять, ты зарабатываешь около ста рублей, – неужели этого мало? Здоровье нетрудно потерять. Брось ты переводы или брось уроки…

Голос мамы, этот милый ласковый голос, как всегда, подействовал на меня успокоительно. Я прижалась к ней и стала целовать ее руки.

– В детстве, когда ты уж очень ласкалась ко мне, я знала, что тебе хочется чем-нибудь важным поделиться со мной, – сказала мама, гладя меня по голове. – Отчего же теперь ты не хочешь сказать мне, что тебя мучает?

– Мамочка, если бы ты знала, какая это глупость! Это не от работы, а… не спрашивай меня… мне стыдно сознаться.

– Леночка, – начала мама после некоторого молчания, – Шура намекала мне на какое-то твое увлечение… Что, это серьезное что-нибудь? Скажи мне.

Я жалась к ней и молчала.

– Я вижу, что это серьезно, – вздыхает она, – и мне жаль, что не хочешь мне сказать правды.

Голос мамы полон тревоги.

– Я не знаю, что это такое, мама: увлечение или любовь… я никогда не влюблялась раньше но… но… мне страшно тяжело! – расплакалась я и все рассказала.

Мама так и всплеснула руками:

– Лена! Да от тебя ли я слышу! Ты – такая серьезная, уравновешенна я, в двадцать четыре года! Если бы еще это наговорила мне Шурка! А то – ты! Как тебе не стыдно!

– Да, мне стыдно… мучительно стыдно, но… но… – и я залилась слезами.

– Мой тебе совет – взять себя в руки и не встречаться с этим господином.

– Мама, мама! Да ведь я же тебе сказала, что я не ищу встречи, а всегда его встречаю!

– Ну, Леночка, это твое воображение. Ты заработалась, переутомилась. Не выходи несколько дней одна на улицу, успокойся.

Мама долго сидела со мной в этот вечер. Она со своим обычным юмором подсмеивалась надо мною, смешила меня, и я заснула совершенно успокоенная, дав себе слово позабыть «его».

На другой день я не выходила из дома до вечера, а вечером вышла пройтись с Шурой.

Мое сердце усиленно билось. Встречу или не встречу?

Мы шли по нашей линии и только что завернули за угол, как я увидела на другой стороне знакомую фигуру.

– Шура! Шура! Смотри! – указала я его сестре.

Шура глянула на другую сторону, и потом я увидела ее широко раскрытые глаза, полные ужаса, устремленные на меня.

– Ты его видела, Шура?

– Ради Бога, Леночка, пойдем домой! – она схватила меня за руку и потащила.

– Что с тобой, Шура? – придя в себя, спросила я, еле поспевая за ней.

– Леночка, дорогая, не говори об этом маме!

– Что, почему?

– Не говори, ты ее напугаешь… ведь там, на той стороне, никого не было.

«Значит, это галлюцинации! – с ужасом думала я. – Но когда же они начались?

Видела ли я его когда-нибудь?

Видела ли я в первый раз этого человека или мое воображение само создало его в дымке морозного дня, на красном фоне заката?

Не все ли равно? Факт тот, что я галлюцинирую».

Я пошла к доктору.

Он мне прописал брома и холодные обтирания и запретил «усиленные занятия».

Когда я возвращалась и увидала «его», я нарочно остановилась, решив, что, если я буду смотреть дольше, – галлюцинация рассеется.

Он поравнялся со мной и тихо сказал, словно уронил:

– Зачем тебе лечиться? Не проще ли верить?

«Вот уже и галлюцинация слуха!» – с ужасом подумала я, и тут со мной случился мой второй обморок.

С этого дня меня стали лечить и не отпускать одну на улицу.

С прислугой, с Шурой, с мамой – я всегда встречала его. Я ничего им не говорила, но они догадывались об этом, потому что я начинала дрожать и страшно бледнела.

Наконец, я совсем отказалась от прогулок.

Однажды вечером мама и Шура уехали в театр, а Костя предложил мне пройтись. Я отказалась, но он настаивал, и мне пришлось рассказать ему подробно о моей «болезни».

Я со слезами говорила, как я боюсь помешаться, что лучше смерть, чем безумие. Служить предметом ужаса и быть в тягость своим близким…

– И почему это случилось? Ведь всегда я была здорова! Сумасшедших у нас в роду не было. Чем это объяснить?

– Конечно, теперь трудно, – вздохнул Костя, – а лет триста-четыреста назад объяснялось просто: завелся, мол, «инкуб», как теперь заводится какая-нибудь бацилла или микроб, и все было ясно. Вели к попу, он отчитывал, и все, проходило.

– Почему проходило?

– Да потому, что сам пациент был уверен, что поп выгонит духа, ну и исцелялся самовнушением.

– Значит, прежде было лучше, – грустно вздохнула я.

– Ну, матушка, вовсе не лучше! Тебя за твои галлюцинации могли и на костер потащить. Меня, знаешь, очень интересовали все эти средневековые верования. Я много читал книг по демонологии и так называемым тайным наукам и уверяю тебя: если бы мы с тобой жили в то время, я сейчас же бы стал тебя отчитывать.

– Попробуем, Костя, – сказала я, смеясь.

– Ну, милая, тебе этим не поможешь, ты в это не веришь, – какое же это будет самовнушение!

– А ты знаешь заклинания?

– Представь, знаю несколько формул для изгнания бесов и ни одной для вызова. Впрочем, говорят, вызывать черта очень легко – прогнать трудно. У Гофмана есть рассказ «Стихийный дух»[4]4
  У Гофмана есть рассказ «Стихийный дух» – Имеется в виду рассказ Э. Т. А. Гофмана (1776–1822) «Der Elementargeist» (букв. «Дух-элементаль», 1821); переводился на русский яз. также как «Огненный дух».


[Закрыть]; так там колдун, чтобы вызвать нечистую силу, берет французскую грамматику и начинает: «Avez vous un canif? Non, monsieur, mais ma soeur a un crayon»[5]5
  «Avez vous… crayon» – У вас есть перочинный нож? Нет, месье, но у моей сестры имеется карандаш (фр.).


[Закрыть]. На девятой фразе черт уже является. Да пойдем, Леночка, погуляем; смотри, какая лунная ночь!

– Я боюсь.

– Брось! Ты мне укажешь своего инкуба, а я пойду и вызову его на дуэль или просто дам по шее. Ну, идем одеваться!

Костя был весел, болтал и понемногу развеселил меня. Мы скорым шагом шли через Николаевский мост, когда я слегка замедлила шаги и, дернув Костю за рукав, шепнула: «Вот он!»

«Он» поравнялся с нами и прошел. Костя обернулся и посмотрел ему вслед.

Я ждала от него того ужаса и испуга, который я видела в глазах Шуры, и с удивлением смотрела на него.

– Действительно, красивое лицо! Я, кажется, где-то видел его, – произнес он спокойно.

– Ты видел его?

– Кого? Господина в шубе и шапке? Конечно, видел.

– Да ведь это «он»! Он! Моя галлюцинация.

– Твоя галлюцинация? Но на этот раз ты указала не в пустое пространство, а на человека.

– Что ж это такое? – с ужасом произнесла я.

– Да чего же ты волнуешься? Слава Богу, что на этот раз ты не галлюцинировала.

– Да, но тогда «он» существует?

– Этот, что прошел, очевидно, существует, так как он даже задел меня рукавом.

– Но мама и Шура его не видели!

– Значит, тогда его не было.

– Костя, это еще хуже!

– Почему?

– Значит, он существует?

– Ну так что ж?

– Да ведь я его люблю! Понимаешь, люблю! – вырвалось у меня со слезами.

– Незнакомого, за один вид? Лена, постыдись!

– Я стыжусь! Стыжусь! Но мне от этого еще тяжелее. Все прекрасно понимаю и знаю. Что могли бы мне сказать другие, я тысячу раз сама себе говорила, и… и ничего не помогает. – Я расплакалась.

– Ну не плачь, Лена, если в другой раз мы его встретим, я узнаю, кто он, постараюсь познакомиться… Я уверен, что, когда отпадет фантастический элемент, твоя дурь сразу исчезнет.

Вы, дорогой доктор, со слов Кости знаете, как он несколько раз, бросив меня на улице, устремлялся за ним, но всегда терял его.

Последний раз мы шли все вместе: мама, Шура и Костя.

«Он» прошел мимо, и Костя, бросив маму, которую вел под руку, ринулся было за ним.

– Что с тобой? Куда ты? – спросила мама удивленно.

– А вот я ему… – начал Костя и вдруг побледнел, пробормотал: «Мне показалось», – и, взяв маму под руку, молча пошел вперед.

– Ты опять упустил его, Костя, – сказала я с упреком.

– Лена, милая, на этот раз я сам ошибся: на улице не было ни души.

С этого дня Костя перестал говорить со мной об этом.

А я все ходила, ходила к доктору и «не поправлялась». Только к доктору теперь я и ходила, боясь встречи.

Один раз, когда я шла с мамой, он вдруг повернулся и пошел рядом со мной. Я замерла от страха.

– Зачем ты не веришь? Зачем ты борешься сама с собой! – услышала я опять его голос.

– Не хочу, не хочу! Мама! Мама! Спаси меня! – закричала я на всю улицу.

Меня стали возить к доктору в карете с опущенными шторами.

Я была в полном отчаянии.

Я видела, что мама и Шура, хотя скрывают и стараются быть веселыми, страдают и живут в постоянном страхе за меня.

Я так измучилась.

Костя был мрачен и, казалось, избегал меня.

Я не видела «того» уже целую неделю. Я страшно боялась и в то же время мучительно хотела видеть его.

Вот тогда-то и начались мои сны.

Первый раз это был настоящий сон. Что-то несуразное. Я читала на ночь историю французской революции и вспоминала с Шурой о гимназии, в которой мы учились.

И я видела во сне, что спасаюсь с начальницей гимназии от Марата. Начальницу поймали, а я укрылась в какой-то погреб…

«Он» вошел в этот погреб, и я отдалась ему…

Я не проснулась, и сон продолжался, глупый и путаный.

Второй сон тоже был сон. Я очутилась с ним в какой-то комнате, низкой, темной, освещенной оплывшим огарком, с убогой мебелью и жесткой широкой кроватью, покрытой каким-то тряпьем, но… но «он» был со мной, и я была так счастлива!

Я вышла утром на улицу и… «не встретила» его.

У нас был словно праздник.

Мама ожила. Шура несколько раз принималась танцевать.

Я легла с надеждой, что я «поправлюсь».

Во сне я чистила какие-то ягоды, беспокоилась о филипповских калачах… и вдруг меня что-то встряхнуло, кто-то громко и властно позвал меня, и я проснулась.

Уверяю вас, доктор, что я проснулась.

Я стояла на каменной лестнице и отворяла двери в какую-то квартиру.