Текст книги "Невеста Анатоля (Фантастические рассказы)"

Автор книги: Евдокия Нагродская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Она целый день сидела, запершись в кабинете, куда я ей относил еду за завтраком и за обедом, и все умоляла меня скорее уходить, чтобы прислуга не догадалась о чем-нибудь, и попросила только дать ей книг.

– Дайте мне каких-нибудь романов поглупее и поинтереснее, – улыбаясь, сказала она. – Можно и французских – я знаю французский язык; лучше что-нибудь из уголовных романов.

Я однажды пошутил – не боится ли она этой комнаты, где, по рассказам прислуги, нечисто.

– Напротив, это мне на руку, – поспешно сказала она, – если услышат что-нибудь – можно свалить на тень вашего дедушки.

Она только поздно вечером решалась спускаться ко мне, когда сторож и его жена уже уходили в свое помещение.

Блаженные вечера.

Мы засиживались почти до рассвета.

Что за умная женщина! Какие широкие взгляды, какие оригинальные суждения обо всем.

Образование ее было какое-то неполное и странное: она, например, знала немного латынь и греческий, а между тем, почти не имела понятия о русских классиках и, кажется, никого из них не прочла толком.

Первые три дня она говорила мало, как бы принужденно, словно обдумывая каждое слово. Но потом стала разговорчивее, а иногда даже делалась весела и оживлена.

Меня коробили в ней резкие выражения и грубые слова, но она сейчас же спохватывалась, смущалась и смотрела робко, словно стыдясь и извиняясь.

На десятый день своего пребывания она задумчиво сказала:

– Ну, Андрей Осипович, – завтра возьмите мне билет – я еду.

– Завтра? – растерянно спросил я. – Уже?

– Да, голубчик, пора. Мне жаль уезжать, но это необходимо – тяжело прятаться.

Я с тревогой смотрел в ее печальное лицо.

Она сидела у окна, облокотившись на подоконник и смотря в глубь сада. Как она была хороша, вся облитая лунным светом! Лампу мы потушили, и только эта луна освещала комнату.

– Так скажите же мне, куда вы едете и что вы будете делать?

– Еще не знаю… Отдохну там за границей – огляжусь. Радости жду мало, больше горя… Ах, Андрей Осипович, иногда думаешь, как скверна жизнь – для чего мы живем… Я еще мало на свете прожила, а уж так устала. Одно хорошо, что у меня нет матери – давно умерла моя мама… а, впрочем, может быть, если бы она была жива, – все было бы иначе… все…

Она сложила руки на подоконнике, уронила на них голову и заплакала – заплакала не по-женски, а по-детски – со всхлипываньем, горько, горько, как обиженный ребенок.

Тут все вокруг меня словно обрушилось.

Я стоял на коленях, целовал ее руки, ее мокрые от слез глаза, клялся ей, что полюбил ее больше всего на свете – предлагал ей всего себя, всю свою жизнь.

Просидели мы с ней эту ночь до рассвета.

Решение наше было таково: она едет завтра в Бельгию, там мы спишемся, и я займусь ее делом, то есть узнаю, где ее муж, – куплю или вытребую у него ее вид на жительство и, взяв отпуск, приеду к ней.

Что будет дальше – я об этом не думал и не давал себе отчета в эту минуту.

Повторяю – я был под гипнозом.

Она слушала весь этот бред, пересыпанный страстными словами, улыбалась, тихо поглаживая мои волосы, и молчала.

– Марья Николаевна, Маня, – спрашивал я, кладя голову на ее колени, – отчего вы молчите? Неужели вы не верите в будущее? Не верите мне?

– Верю, милый, вам верю… но будущее… оно темно… Кто знает, может быть, потом вы меня проклинать станете.

– За что, Маня?

– Да так. Ворвалась я, незваная, в вашу жизнь. Как бомба упала… с забора… – улыбнулась она, – и кто знает?., у вас невеста…

– Не надо, Маня, не говорите, это кончено… – тихо сказал я.

Какой бледной, неинтересной показалась мне Любочка. Кисейная барышня.

Даже фигурка Любочки, женственная и нежная, с высоким бюстом и широкими бедрами, казалась мне такой неизящной рядом с этой высокой худенькой женщиной, гибкой, как змея.

И эта женщина с загадочными глазами, то жестокими, то ласковыми… Женщина смелая, ловкая… Вчера, когда в дверь неожиданно постучали – пришла телеграмма – как красив, как ловок был ее прыжок к окну, к которому она прислонилась с револьвером в руке. Когда тревога прошла, она гордо закинула свою красивую голову и, пряча револьвер в карман, сказала:

– Я свою свободу дешево не продам.

И вот в этот прощальный вечер я плакал, припав к ее коленям, я чувствовал, как она стала дорога мне и необходима.

Голова моя кружилась, горела, мои руки невольно обвились вокруг ее стана, и губы невольно искали ее губ, но она быстро вскочила, выскользнула из моих объятий.

Я закрыл лицо руками.

– Маня, – с мольбой произнес я, оставаясь у ее ног.

– Ах, милый, милый… не надо… я люблю, люблю вас – я это говорю вам прямо… но… вы еще не свободны… Слушайте, лучше не думайте обо мне – женитесь. Я не хочу зла ей… вашей невесте… будьте счастливы. Ведь что же я… я не для вас… Андрей Осипович, милый… Ну, потом… потом, когда вы приедете ко мне… мы поговорим тогда… на свободе, а теперь… ах, дайте мне сохранить в чистоте ваш рыцарский образ. Если судьба не даст нам счастья, то воспоминание о вас останется светлым и незапятнанным.

Ее рука опять с лаской опустилась на мою голову и, нагнувшись, она поцеловала меня в лоб и быстро ушла.

Наутро сторож и его старуха разинули рты, когда увидели Марью Николаевну, совсем готовую к отъезду, в шляпе под вуалью и с дорожной сумкой через плечо.

Они смотрели растерянно и едва поняли, когда я их послал за извозчиком и велел выносить вещи.

– Боже мой, вот-то рожи они сделали, – сказала она весело, когда мы остались одни.

Она была оживлена и смеялась.

– Вы веселы, Маня, – сказал я с упреком.

– Ах, Андрей Осипович, я весела сквозь слезы! Я радуюсь, что наконец буду далеко, на свободе и в то же время готова плакать… разве мне легко уезжать от вас?.. – она быстро вынула платок и приложила его к глазам.

– Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги – тут тысяча рублей – вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.

– Да, да, спасибо, какой вы добрый, – поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. – Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, – заторопилась она.

– Маня, – нерешительно проговорил я, – простимся здесь – там, на вокзале, будет народ – простимся хорошенько, милая.

Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.

– Не так, Маня, не так, – умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.

Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.

Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.

– Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, – растерянно говорила она. – Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.

На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.

Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.

Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!

Она высунулась из окна, и ее последние слова были:

– Спасибо – не поминайте лихом.

Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.

Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовой бас вывел меня из оцепенения.

– Андрей Осипович! Мое почтение!

Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.

– А, Иван Ильич, здравствуйте, – рассеянно сказал я.

– Провожали? – лукаво улыбнулся он, покручивая усы.

– Да… подруга сестры…

– Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали – нарочного посылать хотят.

– А… я думаю ехать завтра утром.

– Зачем завтра? – едем сейчас, вон у меня тройка стоит – ночью-то не так жарко.

– А вы опять в уезд?

– Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.

– За что? Все за Иваньковскую шайку?

– Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут – и ау!

Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове – скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать всё – со всеми и начать дело освобождения Мани.

– Иван Ильич, – обратился я к исправнику, – есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?

– М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?

– Отставной поручик – личность темная.

– Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.

Мы опять замолчали.

– А вот и Никоновская роща! – оживился исправник.

– Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…

– Иван Ильич, – вдруг спохватился я, – пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.

– Эге! – прищурился он. – Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? – подтолкнул он меня локтем.

– Нет.

– А я знаю, кто это! – весело крикнул он.

– Кто? Вы знаете?

– Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова – податного инспектора жена.

Я молчал.

Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.

С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:

– Стала бы «та» плакать? Нет – сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…

Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.

На другой день – отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.

Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.

Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке – я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.

Она! Она одна была в моих мыслях – только она.

Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.

Письма эти я адресовал: Брюссель, poste restante[19]19
  …poste restante – до востребования (фр.).


[Закрыть], как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.

Что могло случиться с ней?

Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду – хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.

Еще одно обстоятельство смущало меня – ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», – думал я.

Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.

В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.

Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.

Иван Ильич влетел как бомба, и первое его слово было:

– Подаю в отставку! Сил моих больше нет!

– Что такое? – спросил отец.

– Выговоры, выговоры… Знаете-с, почтенный Осип Семенович, что мне было генералом сказано-с? Устарел, мол, я! Появился, мол, «тип интеллигентных преступников», – так нужна и «интеллигентная полиция». Что же мне, в университет поступать прикажете, так как братцы Иваньковы – один из университета, другой из седьмого класса гимназии были выгнаны? Завтра горного студента я не могу ловить, потому что горного дела не знаю… я, видите, устарел! Я не виноват, что теперь разбойники, держащие в страхе целые губернии, восемнадцатилетние мальчишки, как Васька!

– Да ведь вы старшего-то, Сашку, поймали.

– Ловил я обоих неоднократно, совсем в руках были! Сашка вчера бежал из острожной больницы! – с отчаянием заключил Иван Ильич.

– Каким образом? Кто помог?

– Кто – конечно, младший братец!

– Как это вы тогда упустили его?

– Наваждение, колдовство… Когда мы его накрыли в притоне у Афросиньи Черной, ведь он в одной рубашке в окно выскочил. Выскочил, отстреливаясь, двоих стражников ранил – и из глаз пропал. На другой день доносят мне, что видели Маньку Кривую, как она с каким-то узлом прошмыгнула в «Старый дворец», – очевидно, платье ему несла. Мы оцепили дворец с обрыва – удрать можно только с обрыва – через стену не перелезешь… Вошли… а птичка-то уж улетела! А была там – кейфовать собралась, в одной из комнат на полу зажженный фонарь стоял, колбаса и хлеб валялись… Весь дом, весь сад обшарили! Думали было, что есть лазейка в стене. Только наутро увидели, что кусты около стены на Низовой улице изломаны, и на дороге следы – одни босых ног, другие в сапогах. Три дня мы по всем дорогам, по всем деревням шарили – весь город вверх дном перевернули… Кто помог ему скрыться? Куда? Денег у него не было. Да и на вокзале еще и теперь дежурят – уехать не мог… А теперь и Сашку, братца, вызволил! Скажите, кто помог? Откуда у них деньги?

Я слушал, как во сне – странные совпадения ударили меня словно хлыстом, а исправник, стуча кулаком по столу, продолжал:

– Не иначе как бабы помогли, потому красив подлец, как картина. Когда я его поймал и отправлял в город, помните, еще он с дороги ушел… жена моя, Парасковья Петровна, расчувствовалась: «Ах, такой мальчик, нежный, хорошенький, словно ангельчик!» – «Милая, – говорю, – этот ангельчик в шести грабежах обвиняется». – «Не может быть, – уперлась, – не может быть, это какая-нибудь „роковая ошибка“, как у г-на Гейнце[20]20
  …Гейнце — Н. Э. Гейнце (1852–1913) – прозаик, журналист, драматург, автор многочисленных исторических и уголовно-бытовых романов.


[Закрыть] в романах! Не может такое дитя преступником быть – отпусти его, Ильюшенька». – «Да ты с ума сошла! Я его развязать боюсь – как раз убежит». – «И пусть бежит – с такими глазами преступников не бывает». Я его поспешил в город отправить. Верите – рыдает моя Парасковья Петровна. А, думаю, чем черт не шутит – ведь что бабе иногда в голову может прийти. Был же такой случай: мать одного станового выпустила раз Ваську-то! Да не думайте, что дама какая-нибудь бальзаковского возраста – нет, старушка древняя, из раскольниц. «Умилил», – только и твердила.

– Что с тобой, Андрей? Отчего ты такой бледный? – спросил отец.

Скажите, было отчего побледнеть?

Вы спрашиваете, Анна Ивановна, встречал ли я его когда-нибудь. Нет, но я имел только удовольствие прочесть в газетах, что он и его братец были повешены по приговору военного суда.

Жестоко так говорить? Что делать?

Этот человек отнял у меня веру в людей. Вы говорите, он защищал свою жизнь? Пожалуй. Скажи он мне тогда правду, я бы взял его за шиворот да с рук на руки сдал бы Ивану Ильичу… Но как я вспомню его, все кипит во мне: он ограбил меня, он отнял у меня всякую иллюзию любви.

Я не люблю кротких и робких женщин, а смелые, мужественные мне стали противны по воспоминанию. Терпеть не могу полных, а когда передо мной змеится плоская фигура модерного стиля, мне все кажется: а не Васька ли это Иваньков? Тьфу!

Биографический очерк

НАГРОДСКАЯ Евдокия Аполлоновна (урожд. Головачёва, в первом браке Тангиева, 1866, Петербург – 19. 5. 1930, Париж, похоронена на кладбище Тие, близ Парижа), прозаик, поэтесса. Дочь А. Я. Панаевой и А. Ф. Головачёва. Н. училась в школе Страннолюбских и частной г-зии (пансионе) М. П. Спешневой и М. Д. Дурново в Петербурге (с нояб. 1876 – бесплатно), в к-рой быт достаточно высокий, приближенный к курсу мужских г-зий уровень образования (среди преподавателей: В. И. Водовозов, А. Я. Герд, математик А. Н. Страннолюбский, Л. С. Таганцев и др.). Определяющее влияние на формирование характера и круг интересов Н. оказала лит. и жизненная позиция матери. В молодости Н., испытывая материальную нужду, пыталась стать актрисой, работала в Малом т-ре. В 1882 вышла замуж за кн. Бек-Мелик-Тангиева, прапорщика Кавк. милиции, впоследствии ранние свои произведения подписывала «Е. Тангиева», «Е. T.», «Е. Т-а». Оставшись адовой с двумя детьми (сын Александр, р. 7 авг. 1883, и дочь Валентина, р. 13 дек. 1885), в янв. 1888 возвратилась в Петербург, жила с матерью, бедствовала.

Именно в эти годы Н. предпринимает попытки заработать на жизнь лит. трудом: ее первое произв. «Рождественский подарок» («Звезда», 1889, янв.) написано в жанре «святочного» рассказа. Зависимость от лит. заработков предопределила выбор жанров и изданий, с к-рыми Н. сотрудничала. Интрига уголовных романов «Черное дело» («Свет», 1889, 21–30 июня) и его продолжения «Мертвая петля» (там же, 1889, 16 сент. – 7 окт.) связана с борьбой за княжеское наследство, на к-рое претендует католич. церковь, действуя через коварного иезуита и его любовницу. В 1890 в той же газете печатался ее второй детектив «Петербургские тайны» (14 июня – 10 июля), сюжет к-рого, позволяющий показать все слои столичного общества – от нищих до аристократов, ассоциируется с романом В. В. Крестовского «Петербургские трущобы». Более традиционные для жен. литры тех лет произв. – миниатюрные «поэмы в прозе» «Потерянное счастье» (ЖО, 1892, N» 16), «Розы», «Под ивами» («Север», 1892, № 19, 32) – поднимали тему человеческого одиночества, но для Н. трагедия не в «непонимании» как таковом, а в разрушении иллюзорного мира, в к-ром только и может быть счастлива душа (в дальнейшем этот мотив станет одним из ключевых в новеллистике Н.). Мистификации и загадочные происшествия продолжаются на всем протяжении ее ром. «Дочь дьявола» (СО, еженед. прил., 1894, № 1-10): в размеренную жизнь рус. аристократа врывается загадочная женщина, к-рая кажется ему порой «дочерью дьявола», пока к концу не выясняется, что героиня – сама добродетель, всю жизнь посвятившая тайной благотворительности. Сходный мотив Н. разовьет в позднем произв. «Правда о семье моей жены», показав, как самые близкие люди могут принимать непохожесть другого за проявление чуть ли не «сатанизма». Противопоставление «отцов и детей» новейшего времени («народников» и «прагматиков») – тема ее рассказа 1899 «Два поколения» (ЖО, № 19).

22 янв. 1896 Н. венчалась вторым браком с Вл. Адольфовичем Нагродскнм (9. 6. 1872 – не ранее 1930). Сын поляка и итальянки, лютеранин, женившийся на православной, Нагродский был в то время еще студентом петерб. Ин-та инженеров путей сообщения, после окончания в 1897 служил на Владикавказ, ж. д., а с 1911 преподавал в этом ин-те. Не завися теперь от гонораров, Н. не спешила печататься. Ее ром. «Гнев Диониса» (СПб., 1910; 10-е изд., П., 1916; общий тираж ок. 25 тыс. экз.), подписанный новым лит. именем – Е. Нагродская, – в сознании читателей никак не связывался с забытыми уже к тому времени газетными детективами, и поэтому современникам оставалось только удивляться необычной яркости «дебюта». Книга имела исключительный успех у читателей. Однако критика была большей частью недоброжелательной.

Имя Н. ставилось, с одной стороны, рядом с А. Вербицкой – хота и с оговорками, чго стиль Н. выгодно отличается от бульварных «женских романов» (см.: Левицкий В. По стопам Вербицкой. – «Неделя “Вест. Знания”», 1912, № 18: Доротин С., Роман, о к-ром говорят. – «Изв. кн. маг… М. Вольфа…», 1910, № 10: его же. Госпожа Н. и ее роман. – «Вест, лит-ры», 1911, № п); с др. стороны, его ставили рядом с М. Кузминым, и тогда это сравнение было не в пользу Н.: «Те банщики, которые “на крыльях” («Крылья» – название романа Кузмина) поднимают Кузмнна, не подняли героя Н.» (В. (П.) Кр<анихфельд> – СМ, 1910, № il, с. 164). М. Морозов писал: «… бывают чудеса – посредственная книга выходит на рынок и сразу завоевывает его, никем не поддерживаемая, не рекламируемая»; не отказывая Н. в «чувстве меры» и отметив, что она «выше обыденной банальщины», он назвал роман в целом «болтовней о любви естественной, неестественной и противоестественной» («Всеобщий ежемесячник», 1911, № 5, с. пб, 115).

Читателя привлекали не только рискованная интерпретация темы, но и острый сюжет с неожиданными ходами. Герои классич. любовного треугольника (талантливая художница, от лица к-рой ведется исповедальный рассказ, преданный ей муж, олицетворяющий гармоничное аполлоническое начало, и любовник, женственный красавец, с к-рого художница пишет фигуру Диониса) связаны настолько запутанными нитями, что для их «распутывания» в роман введен герой-резонер, к-рый дает «анализ женской физики и психики» (Б. Гл<линский> – ИВ, 1911, № 9, с. 1161), ориентируясь на популярную в те годы в России книгу О. Вейнингера «Пол и характер», – т. е., как писал критик, автор пытается «все сложные… переживания своих героев свести к страничке из учебника частной патологии» (В. Кр<анихфельд> – СМ, 1910, № 11, с. 164). Эмансипированная героиня романа, чей характер необычен для женщины, но вполне обычен для мужчины (по определению героя-резонера), должна переступить последнюю грань: принять любовь к двоим как естеств. путь соединения «аполлонического» и «дионисийского» начал. Конец романа, как бы возвращающий героиню в рамки общепризнанной морали, вызвал возмущение А. М. Коллонтай: «… в покорившейся обстоятельствам Тане… мы не узнаем былой смелой, цельной личности, Тани – человека. Жалко, что автор так оклеветал свою Таню» (СМ, 1913, № 9, с. 163). Положит, отклики на роман появились в среде эстетически близких Н. писателей: хвалебный отзыв С. А. Ауслендера («Речь», 1910, 26 июля); Кузмин отмечал родственную и ему самому «манеру французского романа» («Аполлон», 1910, № 9, с. 34); то же наблюдение в рецензиях непредвзятых критиков, к-рым была чужда проповедь сексуального раскрепощения женщины, но импонировало «тонкое, почти нерусское искусство рисунка» (Кранихфельд, ук. рец., с. 163); см. также восторженную оценку В. Пяста: «Какое редкое чутье правды… к-рую дает автор в ситуациях, в великолепно задуманной завязке, в непогрешимом развитии ее, в блестящих очерках всех без исключения действующих лиц. Каждая деталь на месте, ничего лишнего, ничего невыясненного, ничего неоконченного» («Счастливая женщина» – «Студенч. жизнь», 1910, № 33, с. 10).

Символич. план романа, заявленный уже в его заглавии, зависимость от мифологем Ницше и от их рус. адаптации Вяч. И. Ивановым критика не заметила, заведомо подходя к произв. как к «бульварному» и отказывая ему в каких-либо претензиях на философичность. Напряженная эмоц. исповедальность («повышенно истерический стиль» – В. Левицкий – «Неделя “Вест, знания”», 1912, № 18, с. 276), безусловная психол. убедительность и достоверность характеров (при всей их необычности для рус. прозы) во многом объяснялись тем, что гл. герои имели конкретные прототипы. Если художница Таня, без сомнения, – автопортрет, то подробно выписанная внешность Старка – один из лучших портретов в словесной иконографии Кузмина, отразивший, вероятно, впечатления Н. от мимолетных встреч с писателем в богемной среде и от его прозы (прежде всего образ Штрупа в пов. «Крылья»). Кузмин читал «Гнев Диониса» явно до знакомства с его автором (запись в дневнике от g июля 1910: «Чтение романа “Гнев Диониса” и рассказы о сомовских последних картинах чем-то мне напомнили весну после “Крыльев"» – сообщено Н. А. Богомоловым). Поэтому историю страсти героев можно воспринимать лишь как утверждение гипотетической возможности любви между женственным мужчиной и одаренной необычным характером женщиной; в жизни же Н. с Кузминым связывали дружеские отношения. С июля 1913 по окт. 1914 Кузмин после ухода с «башни» Вяч. Иванова и перемены неск. адресов занял комнату в большой квартире Н. на Мойке (сама квартира описана в «Плавающих-путешествующих», повести Кузмина, к-рая там и создавалась). Своеобразный лит. салон Н. Посещали Ауслендер. Ю. И. Юркун, Г. В. Адамович, Г. В. Иванов, Т. Г. Шенфельд, Матвей Ив. Семёнов (издатель всех книг Н. в России, опекавший ее; в изд-ве Семёнова выходило также Собр. соч. Кузмина). Собрания эти пользовались в Петербурге дурной славой. О своем знакомстве с Кузминым в квартире Н. в 1914 вспоминал Р. Ивнев (в его кн.: Избранное. М„1988, с. 536). «Метафизическая квартира» была известна своими спиритич. сеансами. Кузмин в «Плавающих-путешествующих» придал облику хозяйки квартиры – Ираиды Львовны (внешнее описание не оставляет сомнений в портретном сходстве с Н.) черты нарочито добродетельные («все пристают ко мне. что я Ираида, я этого не отрицаю…» – письмо Кузмину – РНБ, ф. 2571, оп. 1, д. 255). Кузмин посвятил Н. ром. «Тихий страж» (1916) и неск. стихотворений, в т. ч. посвящение к «Глиняным голубкам». Н. посвятила ему ключе-вой для ее творчества рассказ «Сны» («Весна», 1914, № 2)[21]21
  Ошибка или опечатка: в указ. номере «Весны» был напечатан рассказ «Сын»; посвященный Кузмину рассказ «Сны» был впервые опубликован во 2-й кн. «Петербургских вечеров» (1913) (А. Ш).


[Закрыть], а рассказ «Похороны» (о похоронах собачки) – другу Кузмина Юркуну. Явно желая продлить дружбу, Н. приглашала Кузмина «заходить»: «Ведь сами знаете, что нам обоим беседовать полезно, но полезно исключительно о наших писаниях – так мы и сделаем» (письмо 1915 – РНБ, ф. 2571, оп. 1, № 255), в поздних записях в дневнике Кузмин отзывался о Н. насмешливо-неприязненно. В 1911 в Петербурге вышел оставшийся незамеченным сб. «Стихи» – живые наблюдения совр. жизни, вкрапленные в достаточно банальную поэтич. ткань. Сб. рассказов «Аня. Чистая любовь. Он. За самоваром» (СПб., 1911; 5-е над., П., 1915) продолжал тему поиска путей женского самопознания и самовыражения.

Е. Нагродская и М. Кузмин. Нач. 1910-х гг.

Отзывы были отрицательными: «Недавно вышедший сб. рассказов по достоинству ниже романа, зато в них нет философии… Что-то больное, патологическое притаилось в этих рассказах. Поражает эта настойчивость, с к-рой автор возвращается все к одному и тому же – к аномалиям любви» (М. Морозов – «Всеобщий ежемесячник». 1911, № 5. с. 116). Анонимный автор ж. «Современник» (1912. № 1) находил содержание рассказов «нелепым», писал о неспособности автора «изображать трепетное, неуловимое. к-рое необходимо для сотворения рассказов… хоть притворяющихся, будто они – с “той стороны"» (с. 371: имеется в виду, прежде всего, рассказ «Он», где героиня сходит с ума от любви к таинств, незнакомцу, обладателю сатанинской силы).

Ром. «Бронзовая дверь», задуманный как первая часть трилогии о сексуальных извращениях – «Усталый мир», в 1911 был запрещен цензурой, по приговору Петерб. окружного суда от 27 апр. 1912 был конфискован весь тираж в тип. «Обществ, польза» (мат-лы Петерб. к-та по делам печати – РГИА, ф. 777, оп. 17, д. 134, 1911 г.; справка В. М. Лупановой). Бурное возмущение Н., выражавшееся как в личных письмах (см. РНБ, письма Кузмину), так и в публичных скандалах в кабинетах чиновников, только прибавило ей популярности и привлекло обществ, внимание. Под назв. «У бронзовой двери» (СПб.) в отрывках и со значит, купюрами это произв. о молодом музыканте, к-рый «греховной» любовью приводит своего единств, друга к самоубийству, увиде-ло свет в 1913. В заключит, словах персонажа слышен голос самого автора: «Порок наказан, добродетель торжествует: история кончилась торжеством людской морали. Все в своих стойлах и люди должны быть довольны. Будь они прокляты!». В том же 1913 появился ром. «Борьба микробов» (СПб.; 5 переизданий; рец.: А. Ожигов (Н. П. Ашешов) – «Совр. слово», 1913,17 июля), в основе сюжета – соперничество охотников за богатой вдовой; по мысли Н. вложенной в уста одного из персонажей, законы биологии распространяются и на социальную жизнь: побеждает самый жестокий и молодой, поскольку новое поколение циничнее и расчетливее прежнего. Наличие отточий (пропусков текста) Н. объясняла в письме от 10 июня 1913 к О. Г. Базанкур-Штейнфельд: «Я этой книгой сама недовольна, потому что пришлось много выбросить из нее – для цензуры, не хотелось, чтобы опять конфисковали» (ИРЛИ, ф. 15, № 520). Герои сб-ка рассказов «День и ночь. Смешная история. Волшебный сад. Кошмар» (СПб., 1913) – старая дева, провинц. учитель словесности, юная девушка – живут в мире собств. грез, не совпадающих с реальностью. В 1914 (П.) выходит мистич. роман «Белая колоннада». Видение красоты, иной реальности – белой колоннады, не существующей в действительности, – приводит к обновлению души героини и тех людей, которые поверили в возможность чуда. Увлечение Н. спиритизмом, впервые сказавшееся в рассказе «Он», получило дальнейшее развитие в ром. «Злые духи» (П., 1915).

Критика усмотрела в романе «мотивы эротики и садизма, возвеличивание войны как очищающего начала» (ЖЖ. 1915. № 5; см. также рец.: А. Добрый – НЖдВ, 1915, № 7, с. 61). вызвал скептическую усмешку рецензентов и его герой – «сверхчеловек», неспособный к любви, от скуки манипулирующий людьми, «неотразимый красавец, с змеиной улыбкой, с необыкновенными глазами»: «Тянется, тянется на сотнях страниц скука, пошлость, убожество духовное…» (С. Ас<тр>ов – «Летопись», 1915, дек., с. 392; также рец.: He-Буква (И. М. Василевский) – ЖЖ, 1915, № 10).

В 1912-16 в разных изданиях («Летучая мышь», 1912, № 2; «Синий жури.», 1914, № 1, 35, 40; «Жури, для женщин», 1915, № 24; БВед, 1916, 19–23 марта; альм. «Полон», П., 1916) печатаются рассказы Н., многие из к-рых составили впоследствии сб. «Сны. Сандрильона. Мальчик из цирка. Романическое приключение. Невеста Анатоля. Клуб настоящих» (П., 1917). Первый рассказ сб-ка выражает кредо самой писательницы. История нежной романтич. дружбы молодой женщины, томящейся в мещанской семье, и наивного подростка, рассказывающих друг другу придуманные «сны», чтобы избавиться от скуки существования, оканчивается трагически, столкнувшись с грязью и людской пошлостью. Едва ли не единств, раз прорвались глубоко личная боль и обида писательницы, своими произв. призывавшей к терпимому отношению к чужой индивидуальности – в т. ч. и в сексуальном плане, отстаивавшей право женщины на духовное раскрепощение – через раскрепощение ее в любви и страсти, и встречавшей в ответ ханжескую отповедь критики. «Я проповедую откровенность всегда и во всем», – писала она А. Л. Волынскому (ГЛМ, ф. 1387).

Н. фактически была издателем ж. «Петерб. вечера» (с 1914 – «Петроградские вечера»), печатала в нем рассказы, выступала как рецензент. В 1914 в ж. «Петрогр. вечера», кн. 3, печатался роман Т. Краснопольской (Т. Г. Шенфельд) «Над любовью», где под именем «Несветской» изображена Н., завсегдатай кафе «Заблудшая овца» (в реальности – «Бродячая собака»; см.: Парнис А. Е., Тименчик Р. Д., Программы «Бродячей собаки». – В кн.: Памятники культуры 1983, Л., 1985, с. 225).

До революции популярность Н. удерживалась на высоком уровне (ее книги – одни из самых ходовых в библиотеках), но для читающей публики она была прежде всего «автором романа “Гнев Диониса”» (так называют ее, напр., предваряя публикацию в «Летучей мыши», 1912, № 2), а для критики – «бульварной беллетристкой». Острая любовная интрига, яркие типы талантливых, красивых и «роковых» любовников привлекли внимание первых рус. киносценаристов, появились инсценировки романа («“Гнев Диониса” в семи картинах» – авторы Е. Ю. Геркен и А. С. Смирнов, СПб., 1911; Нагродская Е., Гнев Диониса. Пьеса в 5 д. и 6 картинах. Переделка Ю. Грубина. Орел, 1913). Примечателен и интерес самой Н. к кино: см. заметку «Кинематографические горести и радости» («Кинематограф», 1915, № l), стих. «Синематограф» (в ее поэтич. сб-ке; перепечатка – «Кинематограф», 1915, № 2) – одно из немногих в рус. лит-ре нач. века на эту тему. Предпринимались попытки экранизировать также ром. «Белая колоннада» (см.: «Театр, газ.», 1915, № 48) и рассказ «Он» («Театр. газ.», 1915, № 49). Н. принадлежит также «худож. кинодрама в 5 частях» «Ведьма» (см.: Ук. заглавий произв. худож. лит-ры. 1801–1975, т. 1, М. 1985. № 9859).