Текст книги "Черный лебедь"
Автор книги: Ева Модиньяни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Глава 6
Войдя в кафе «Гамбринус», Эстер с удовольствием вдохнула аромат ванили и кофе, особенно приятный после сырости промозглого холода улицы.
Был канун Рождества. Снег, который день за днем падал на город, окутывая белым окрестные горы, поля, голые ветви деревьев и крыши домов, сменился теперь не по-зимнему теплым ветром и мелким моросящим дождем.
Эстер отдала гардеробщице пальто, подбитое белкой, и вошла в мягкую полутьму зала, где ровными рядами стояли аккуратные столики, покрытые белоснежными кружевными скатертями.
Анна ждала ее на привычном месте, в углу, рядом с горкой для посуды, за шелковой занавеской с восточным орнаментом. Большая печь из зеленой майолики распространяла вокруг приятное тепло.
– Извини, что опоздала, – начала Эстер, в то время как официантка сдвигала столик, чтобы позволить ей сесть на диванчике рядом с подругой.
Анна ответила на извинение улыбкой.
– Я не теряла времени даром и пока что правила корректуру моего нового рассказа, – успокоила она, вкладывая в конверт печатные листы. – Как видишь, ничего страшного.
В последнее время Анне Гризи наконец-то удалось найти работу. Она писала рассказы для «Коррьере дель Тичино».[6]6
Тичино – один из кантонов Швейцарии, где большинство населения составляют итальянцы и официальный язык – итальянский.
[Закрыть] Поначалу она публиковала по рассказу в месяц, но читательские отклики побудили редактора газеты заказывать ей по рассказу в неделю, что обеспечивало приличный, заработок.
– Ужасно интересно, откуда у тебя берется эта способность сочинять, – заметила Эстер.
– Мне не стоит никакого труда переносить на бумагу истории, которые возникают у меня в голове, – улыбнулась Анна. – Больше того, я испытываю от этого истинное удовольствие.
Анна говорила об этом с простотой, удивлявшей подругу. Другие литераторы, которых знала Эстер, производили свои творения на свет, испытывая творческие муки, тщательно взвешивая каждое слово, по многу раз отделывая каждую фразу, с мучительным прилежанием художника, стремящегося к недостижимому совершенству. Анна же была всегда весела и имела радостный вид человека, получающего удовольствие от своей работы. Эстер видела ее за работой и отмечала, что ее рукописи были почти лишены поправок. Она писала с упоением, без мучительных переделок.
– Ты и вправду молодец, – похвалила Эстер, которая сама была постоянной читательницей ее рассказов.
– Я беру количеством, – отшутилась Анна. – Качество – это цель слишком высокая и недоступная для меня. Представь себе, – добавила она с таким видом, будто намеревалась открыть тайну, – я не раз пыталась тщательно выделывать фразы или отдельные куски, но, в конце концов, отказалась от этого. Поняла, что все равно не сделаю лучше. Если в целом моя работа мне по душе, все получается у меня само собой, а на мелочи я не обращаю внимания. Я работаю с удовольствием, и читателям моя работа нравится. Я получаю от нее удовольствие, я чувствую себя нужной, да еще и зарабатываю при этом на жизнь. Чего еще можно пожелать?
Отпив кофе, Анна достала из сумочки запечатанный конверт и протянула подруге.
– Я получила его сегодня утром, – сказала она. Эстер рассмотрела надпись на конверте и сразу узнала почерк золовки.
– Это от Полиссены! – воскликнула она.
Конверт был без штемпеля и пришел теми таинственными путями, проследить которые было невозможно. Сама Анна ничего не знала о них, а просто встречалась раз в неделю в Мендризио с незнакомкой; которая передавала ей пачку писем из Италии, получив из ее рук деньги. После чего, не говоря ни слова, они расходились в разные стороны.
Официантка принесла ароматный дымящийся чай для Эстер и тарелку с бисквитными пирожными, которые очень любили обе женщины. Пока она сервировала стол, Эстер вскрыла конверт и быстро пробежала глазами письмо.
«Дорогая Эстер! Хочу сообщить тебе новость, которую ты, надеюсь, сохранишь пока в тайне. Как женщина женщине, само собой. Я влюблена. Он хороший человек и тоже любит меня. На этот раз, поверь мне, я не ошибаюсь. Он из крестьян, как и я. Как я, любит классическую музыку. Мы очень схожи, но ему никогда не везло в любви. К несчастью, он немец. Его зовут Карл Штаудер, он офицер…»
– О господи, ну и дела! – воскликнула Эстер.
– Что-то случилось? – осторожно спросила Анна.
– Очередной роман моей золовки, – улыбнулась Эстер. – Только на этот раз она и впрямь откопала себе славного женишка, – объяснила она, продолжая читать письмо, которое не содержало больше ничего существенного и было написано две недели назад.
– Во всяком случае, ничего неприятного. А это уже кое-что, – сказала Анна.
– С моей золовкой никогда не знаешь, откуда ждать неприятностей, – ответила Эстер, улыбаясь и убирая письмо в сумку.
Женщины обсудили последние новости, которые Джузеппе Аризи передал Анне. Юрист был связан со многими людьми, оставшимися в Италии, и с эмигрантами из многих стран Европы.
– Муссолини снова выступал в Милане, – рассказывала Анна. – Произнес речь, стоя на башне танка. Но воинственная обстановка не могла скрыть, что вид у него больной и усталый. Он сказал, что великая победа неизбежна. Но его невеселая физиономия выдавала, что дела совсем плохи.
Эстер отпила глоток чаю.
– Это уже пятое военное Рождество, – с грустью сказала она.
– И вероятно, последнее, – успокоила Анна.
– Есть повод отпраздновать его, – сказала Эстер, которая из суеверия никогда вперед не загадывала.
– Говорят, что в Белладжо умер Томмазо Маринетти, – объявила Анна.
– Очень жаль, – вздохнула Эстер.
– Надеюсь, он имел возможность разувериться в своей идее целесообразности войны. «Мы хотим воспевать войну, единственную гигиену в мире», – процитировала Анна слова «Манифеста», с которым поэт-футурист предстал перед публикой в далеком 1909 году.
– Я была с ним знакома лично, – сказала Эстер. – Если отбросить его экстремизм, он был крупной личностью.
– И вместе с тем большим болтуном, – резко возразила Анна.
Эстер, которая была ровно на десять лет старше своей подруги, удивлялась ее способности так бурно реагировать на происходящее. И завидовала ей немного. Сама она давно утратила это свойство и со смирением принимала то, что предлагала жизнь.
С любовью хранила она радостное воспоминание о последнем кратком свидании с Себастьяно Бригенти и утешалась им, посвящая себя заботе о детях, которые нуждались в ней, в ее защите, опеке и нежности. Из всех радостей жизни Эстер позволяла себе только две: хорошие книги и общение с немногочисленными подругами, одна из которых – Анна Гризи, бывшая любовница Эдисона, – стала самым близким для нее человеком.
– Что ты будешь делать на Рождество? – спросила Эстер.
Анна засмеялась.
– У нас с Джузеппе фантастическая программа, – ответила она. – Но пока, мне кажется, рано говорить о ней. А ты? – переменила она разговор.
– Ребята поедут в Сен-Мориц с семьей Кривелли, – ответила она. – Эдисон отправится в Цюрих, чтобы переговорить с агентом двух интересных немецких писателей.
Анна вспомнила, что она знает этих двоих, действительно очень способных литераторов, но предпочла не углубляться в эту тему.
– А ты сама? – спросила она.
– Я останусь здесь с моей Джойей,[7]7
Джойя – радость (ит.).
[Закрыть] – улыбнулась Эстер.
– С твоей радостью? – не поняла Анна, кого именно та имеет в виду.
– Я говорю о Лоле. Я зову ее Джойя. – Ее взгляд сверкнул, когда она произносила имя младшей дочери.
Но чтобы подруга ничего не заметила, она неожиданно изменила тон:
– Это действительно такая большая тайна, что ты будешь делать на Рождество? – спросила она.
Красивое лицо Анны осветилось радостью. Она помедлила и все же не смогла устоять перед искушением посвятить подругу в свой великий секрет.
– Я выхожу замуж, Эстер. Мы с Джузеппе поженимся, – объявила она трепетно, как девочка. – Мы поедем в Лозанну, и монсеньор Бригенти сочетает нас браком.
Сердце Эстер лихорадочно забилось.
Анна наклонилась к подруге и прошептала ей на ухо:
– Церемония пройдет в узком кругу. Кроме жениха с невестой, только священник и свидетели. И, если хочешь, ты со своей маленькой Лолой.
Эстер неожиданно залилась румянцем. Анна приписала этот неожиданный румянец жаре, исходившей от майоликовой печки. При всей своей богатой фантазии она не могла представить себе истинную причину этого внезапного волнения Эстер.
– Я очень счастлива за тебя, – сказала та, сдерживая рыдание.
И добавила:
– Прости меня за эти слезы. Старея, становишься чересчур сентиментальной, слабеют тормоза.
Анна поспешила успокоить ее.
– Ну, что ты говоришь, – укоризненно сказала она. – Ты молода и очень красива.
– Возможно, была когда-то, – усмехнулась Эстер. – Я хочу сделать тебе свадебный подарок, – вдруг сказала она, поднеся руку к вырезу платья, где была золотая брошка в форме ландыша с лепестками из белого коралла и листьями из зеленого нефрита. – Возьми, – произнесла она, откалывая украшение и протягивая подруге.
– Благодарю тебя, но я не могу принять такой дар, – покачала головой Анна.
– Почему? – удивилась женщина.
– Потому что не хочу лишать тебя такой дорогой и красивой вещи.
Эстер улыбнулась с оттенком горечи.
– Вещи действительно ценные мы с тобой хорошо знаем. А это всего только брошка и больше ничего. Это память, память о моей матери. Я бы никогда ее не продала. Но хочу, чтобы ты знала, что я очень люблю тебя!
И две женщины обнялись на глазах у немногих посетителей, сидевших в этот час за столиками в кафе «Гамбринус».
Выйдя из кафе, Анна и Эстер добрую часть пути прошли вместе. Потом Гризи зашла в редакцию, чтобы отдать свой рассказ, а ее подруга отправилась домой.
Подойдя к своему дому, Эстер увидела Ипполиту Кривелли, поспешно выходившую из подъезда. У дверей она едва не столкнулась с ней. Вид у девушки был какой-то странный, волосы растрепаны.
– Куда ты так спешишь? – спросила ее Эстер.
– О, добрый вечер, синьора Монтальдо, – запоздало поздоровалась Ипполита.
– Ты была у нас? – осведомилась Эстер.
– Да, – ответила та. – Я заходила за Эмилиано, но его дома нет. Я нашла только вашего мужа. – Последние слова она произнесла с некоторой запинкой.
Тень смущения или досады мелькнула на лице девушки.
– Но Эмилиано на спортивной площадке с твоим братом, – напомнила Эстер. – Разве ты не знала?
– Вы уверены, синьора? – пробормотала та. – А впрочем, Эмилиано и вправду должен быть на спортплощадке. Память у меня никуда не годится. Пойду, поищу их там. До свидания, синьора, – попрощалась она и торопливо удалилась.
У Эстер остался в душе неприятный осадок от этой встречи. Не только потому, что Ипполита была предметом сплетен из-за своего чересчур свободного поведения, и Эстер не приветствовала встреч этой уже весьма опытной девушки с чистым наивным Эмилиано. Что-то было в ней такое, что ей совсем не нравилось.
Дома Эстер нашла Эдисона в гостиной. Ее муж с отрешенным видом работал. Пробормотав приветствие, он тут же склонился над толстой рукописью, которую держал на коленях.
Эстер достала из сумочки письмо Полиссены и уже хотела показать его мужу, но вспомнила, что та просила ее держать при себе эту новость, и убрала конверт. Мужу она решила ничего не говорить. Не столько потому, что не хотела создавать ему лишних забот, сколько чтобы наказать его за недавнюю измену.
Апрель 1945 года
Несмотря на ужасную боль в горле и высокую температуру, Анджелина уже решила встать и приняться за свои обычные обязанности, когда почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Только тут она поняла, что по-настоящему больна, а врач, пришедший осмотреть ее, диагностировал сильную ангину.
Врача звали Босси. Это был еще молодой доктор, недавно занявший это место и не пользовавшийся полным доверием Полиссены. Она привыкла к старому доктору Поцци, недавно депортированному в Германию за его антифашистские взгляды. Поцци был очень опытным врачом. Об этом же молодом докторе поговаривали, что он получил диплом не столько за свои знания, сколько за сотрудничество с властями, а с медициной у него отношения сложные. Но как бы то ни было, доктор Босси, элегантный, с важным выражением на лице человек, прописал больной сульфаниламиды – недавно открытое лекарство, которое считалось эффективным против любой инфекции.
– А хинин? – заметила Полиссена.
– Принимайте указанными дозами, – сказал он. – И добавьте четыре таблетки стрептоцида в день.
– Она ничего не ест, – пожаловалась Полиссена.
– Это вполне понятно, – пояснил врач. – У нее сильно воспалено горло. К тому же организм борется с инфекцией. Нужно давать ей лекарства и побольше питья. Давайте ей лимонад с сахаром.
– В наше-то время? – иронически заметила женщина.
– Давайте ей то, что сможете, – сухо ответил врач и ушел.
Полиссена отложила немного сахару, который хранила для особых случаев. Этим коричневатым сахаром она подслащивала тот противный суррогат, который подавала еженедельно лейтенанту Карлу Штаудеру и который немецкий офицер пил, чтобы не огорчать хозяйку дома. Что же касается лимонов, то она даже не знала, где искать их. Цитрусовых было очень мало с тех пор, как союзники заняли Сицилию и изолировали юг от остальной Италии. Здесь мог бы помочь Микеле, но тот куда-то исчез с самого утра, отправившись на поиски еды. На прошлой неделе Полиссена сварила последнюю курицу, и запас продуктов был на исходе: несколько баночек варенья, заготовленного прошлым летом расторопной Анджелиной, тощий мешочек риса, на который было жалко смотреть, и немножко сухого гороха – вот и все, что оставалось им на троих. Накануне вечером прошел слух, что по карточкам будут выдавать картошку, и, узнав об этом, Микеле одним из первых появился на площади еще до зари. Он был вторым в длинной очереди, которая образовалась в течение часа, но будет ли от этого толк, наверняка никто бы не мог сказать.
Полиссена ухаживала за Анджелиной и занималась домом. Ей удалось заставить больную служанку выпить кружку кофе из цикория, подслащенного сливовым сиропом, который бедняжка проглотила, скорее чтобы доставить удовольствие хозяйке, чем в надежде помочь своему горлу.
Радио передавало скупые военные сводки: враг продвигался, но лишь по причине того, что наши доблестные войска закреплялись на новых, заранее подготовленных рубежах, с которых они вскоре перейдут в контрнаступление, давно уже обещанное дуче. Что-то невнятное говорилось о забастовках в Милане, об антивоенных выступлениях отдельных групп пораженцев, инспирированных англо-американскими шпионами.
Полиссена вышла в сад, где еще в прошлом году распускались прекрасные цветы, принесенные теперь в жертву вульгарным нуждам военного времени. Теперь здесь были высажены салат, редиска и кустики помидоров. Мороз погубил этой зимой много фруктовых деревьев, за исключением яблонь, которые уже зацвели и представляли собой изумительное зрелище со своими белыми и легкими, как хлопья снега, цветами среди распускающейся молодой листвы.
Белые лебеди погибли еще в прошлую зиму, пораженные какой-то странной болезнью, которую никто не мог объяснить. Только черный лебедь остался невредимым, плавая в одиночестве посреди пруда. Микеле подкармливал его скудными остатками с кухни.
Прополов сорняки на грядках, Полиссена вернулась в дом, к постели больной. Анджелина выглядела неважно, и, в конце концов, Полиссена решила отправиться в поселок, чтобы найти для нее лимоны и купить лекарства. Сев на велосипед, она покатила по улицам поселка, где немцы и местные фашисты лихорадочно сновали туда-сюда, очевидно готовясь к отступлению. Крутя педали, Полиссена не смотрела по сторонам и старалась не обращать внимания на ехидные улыбочки и обидные замечания, которые местные жители отпускали ей вслед.
Для всех она была женщиной немецкого офицера Карла Штаудера, и враждебность людей усиливалась пропорционально слабости немецких дивизий, которые на всех фронтах не могли больше сдерживать войска союзников. В отношении гражданского населения вермахт в Белладжо не учинял особых репрессий, но немцев и здесь не любили.
Еженедельные визиты лейтенанта Штаудера на виллу «Эстер» не прошли незамеченными для местных жителей, и любовная связь между немецким офицером и зрелой синьориной Монтальдо сделалась предметом пересудов во всех домах. Рассказывали, что в то время, когда народ умирал с голоду, в гостиных виллы устраивались пиры из продуктов, привезенных офицером. Фигурировали сведения об обедах с икрой и шампанским, с дичью, тортами, с шоколадом и кофе. Самые ярые ненавистники считали Полиссену шпионкой на службе у вермахта. Были и такие, которые утверждали, что именно она донесла на доктора Поцци, за что он и был депортирован в Германию.
Полиссена не могла не знать о враждебном отношении к ней в поселке, но, как все невинные души, не представляла, до какой степени скомпрометировала себя. Микеле не раз предупреждал, чтобы она вела себя поосторожнее, но по простоте душевной она пребывала в иллюзии, что все эти домыслы не могут бросить тень на ее нежную любовь.
Войдя в аптеку купить лекарство для Анджелины, Полиссена даже не заметила недоброжелательных взглядов, обращенных на нее. Улыбнулась аптекарю, который дал ей таблетки стрептоцида, с мягкой любезностью попрощалась с ним и снова принялась колесить по лавкам в поисках лимонов. Но торговцы качали головой в знак отказа, вполголоса бормоча оскорбления. Они бы не дали ей того, что она спрашивала, даже если бы это у них и было.
В конце концов, видя бесполезность своих попыток, она решила обратиться к Моссотти. Подъехав к гостинице в полдень, Полиссена удивилась, найдя ее пустой.
– Ресторан закрыт? – спросила она.
Моссотти, как всегда, приветливо поздоровался с ней, улыбнувшись доброй улыбкой.
– Повариха заболела, – ответил он. – А девушка, которая прислуживает за стойкой, вывихнула лодыжку. Как видите, я остался один. Если могу быть полезен, я к вашим услугам.
– Наша Анджелина больна, – объяснила Полиссена. – Доктор велел давать лимонад, но найти лимоны сейчас невозможно.
Моссотти пошел в кухню и вернулся, неся три подсохших лимона.
– Они невзрачны на вид, но немного сока в них еще должно быть, – сказал он. – Это все, что у меня есть.
Полиссена была растрогана этим даром.
– Я бы не хотела показаться наглой, но не найдется ли у вас немного настоящего сахара? – поколебавшись, спросила она.
– Ради Анджелины мы сотворим и это чудо, – ответил трактирщик, доставая из-под стойки глиняный горшок.
Высыпал из него кучку сахара и завернул в синюю бумагу.
– Привет от меня дорогой Анджелине, – улыбнулся он, вручая кулечек Полиссене.
– Писем нет? – на всякий случай спросила она, хоть и знала, что это бесполезный вопрос.
Если бы для нее было письмо, Моссотти сразу передал бы его.
– К сожалению, нет, – серьезно ответил он.
– Почти два месяца, как я не имею известий от родственников, – пожаловалась она.
– Будьте уверены, что скоро они будут, – сказал хозяин траттории и задумчиво посмотрел в сторону, словно не решался что-то сказать.
– Вы что-то скрываете? – спросила она, обеспокоенная этой неожиданной переменой. – Вам известно что-то о них?
– Нет, у них все в порядке, – успокоил он. – А вот вам, синьорина, если позволите, я бы хотел дать один совет.
– Совет искреннего друга никому не помешает, – сказала Полиссена.
– Тогда возвращайтесь на виллу и никуда не выходите. Если вам что-то понадобится, передайте мне, и я постараюсь, по возможности, найти вам это!
– Но почему? – с удивлением спросила Полиссена.
Моссотти закусил губу, прежде чем ответить, и помедлил, подыскивая подходящие слова.
– Вы должны доверять мне, синьорина Монтальдо, – почти умоляюще сказал он. – Послушайте меня, и вы не раскаетесь. И еще. Не впускайте больше на виллу этого немецкого офицера. Вы меня поняли, не так ли?
Полиссена густо покраснела.
– Но что вы говорите, Моссотти, – залепетала она. – Я… Я не понимаю.
– Нечего и понимать, синьорина Монтальдо, – отрезал он. – Вопрос в том, принять или не принять дружеский совет. Власть немцев и чернорубашечников подходит к концу, – продолжал Моссотти, понизив голос, – и здесь с минуты на минуту начнется светопреставление, – прошептал он, приложив палец к губам.
Вошли двое, пожилой мужчина и женщина лет за тридцать, и оба как-то странно взглянули на Полиссену.
– Три лимона – это все, что у меня есть. Такие, к сожалению, времена, – повысив голос, сказал Моссотти, чтобы вошедшие слышали. – Передайте привет нашей Анджелине. Пусть побыстрее поправляется, – попрощался он.
Полиссена вышла из гостиницы в глубокой растерянности. Положив в корзинку, прицепленную за руль, сахар и лимоны, она села на велосипед и поехала по дороге, которая вела к дому. Солнце припекало, и вскоре она успокоилась, забыв о предостережениях Моссотти, отдавшись блаженству этого весеннего дня.
Она проехала совсем немного, когда в глубине улицы возникли силуэты немецких машин, которые оказались началом целой колонны. Полиссена затормозила, сошла с велосипеда и стала на обочине дороги. Придерживая его за руль, она пропускала мимо себя длинную колонну, которая с оглушительным шумом, поднимая пыль и отравляя воздух своими выхлопами, выезжала из Белладжо.
Это могло быть обычным перемещением войсковых частей, но инстинкт подсказывал ей, что это самое настоящее отступление. С волнением она вспомнила о Карле. Раз немцы уходят, естественно, и он покидает селение. Не попрощавшись? Не сказав ни слова? Она почувствовала, как что-то в груди у нее болезненно сжалось, и непереносимая тошнота подступила к горлу. Ее большая любовь, это нежное чувство, которое служило ей утешением, скоро должна угаснуть.
Полиссена стояла неподвижно, как статуя, когда увидела Карла, проезжающего мимо в легковой машине, разрисованной пятнами маскировки. Он тоже заметил ее и приказал водителю остановиться у обочины. Быстро выпрыгнув из машины, Карл пошел ей навстречу.
– Я заходил попрощаться с вами, синьорина Полиссена, – с грустным видом сказал он, – но не застал вас на вилле. – Глаза его лихорадочно блестели, на лице застыло отчаяние. – Никто не открыл мне ворота!
– Я спускалась в Белладжо, – тихо сказала Полиссена, так, словно они были здесь одни, словно не было гудящей автоколонны, не было грохота и пыли, которые наполняли воздух, заглушая ее слова.
– Срочный приказ уезжать, – пробормотал лейтенант. – Мы возвращаемся домой, синьорина Поднесена, – пояснил он.
– Мне очень жаль, – едва не плача, сказала она.
Если немцы уходят, это значит, что война кончается, но сейчас Полиссена предпочла бы, чтобы она продолжалась, лишь бы не расставаться с Карлом, не терять свою любовь.
– Я вернусь после войны, – пообещал он. – Если вы захотите…
Полиссена не могла проронить ни слова – тугой узел сжимал ей горло. Поэтому она ограничилась лишь кивком.
– Ich liebe dich, meine Poli!..[8]8
Я люблю тебя, моя Поли! (нем.)
[Закрыть] – крикнул немец, чтобы быть уверенным, что шум движущейся колонны не заглушит эти слова.
Полиссена покачнулась, услышав это. Никто никогда не объяснялся ей в любви столь торжественно, и никто никогда не называл ее Поли до сих пор.
Достав бумажник, который лежал в корзине на руле велосипеда, она открыла его и вынула удостоверение личности. На документе была наклеена ее фотография. Этот снимок, сделанный много лет назад и очень хорошо удавшийся, странным образом молодил ее: она казалась на нем почти девушкой.
– Это тебе, – протянула она Карлу документ. – Помни меня и возвращайся после войны, – прошептала она, и ее большие мечтательные глаза наполнились слезами.
– Я вернусь, – пообещал Штаудер, пряча удостоверение во внутренний карман мундира.
Он встал навытяжку и, щелкнув каблуками запыленных сапог, слегка наклонил голову, затем повернулся и пошел к машине, ожидавшей его у края обочины. Он занял свое место рядом с водителем, и его пятнистый «Опель» рванулся вслед колонне, которая за это время уехала далеко вперед.
– Ich liebe dich, meine Poli… – повторила Полиссена, глядя вслед колонне и понимая, что ее прекрасная любовная история удаляется от нее.
Неожиданно воздух разорвал звук взрыва и вслед за ним яростная стрельба. Группа вооруженных людей открыла перекрестный огонь по машине лейтенанта. Заднее стекло ее помутилось от трещин, зияя темными дырами пробоин. «Опель» замедлил свой ход и, неровным зигзагом отвернув вправо, ткнулся носом в кювет.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. В наступившей тишине дверца автомобиля медленно приоткрылась, и из нее показался лейтенант Штаудер. Он обернулся к Полиссене залитым кровью лицом, открыл рот, точно хотел ей что-то сказать, и тут же рухнул замертво возле колес. Немецкая колонна, уже скрывшаяся вдали, не замедлила своего хода.
– О господи!.. – крикнула Полиссена и бросилась к убитому офицеру.
Упав рядом с ним на колени, она тормошила его, лихорадочно вытирала платком его залитое кровью лицо, горестно взывала к нему, но лейтенант ее больше не слышал. Здесь, на этой пыльной обочине, кончилась ее единственная в жизни любовь.
Чьи-то грубые сильные руки оторвали Полиссену от бездыханного тела.
– Это она! – яростно ткнула в нее пальцем перепоясанная патронташем женщина с пистолетом в руках. – Шлюха этого немецкого офицера.
Несколько партизан с решительным видом схватили и подняли Полиссену, оторвав от тела убитого лейтенанта.
– Посадите ее в грузовик и отвезите в муниципалитет, – приказал их командир с трехцветным платком на шее.
То, что случилось с ней, Полиссена осознала позднее, но в тот момент единственное, что она видела перед собой, было безжизненное тело Карла.
Когда же она снова начала воспринимать действительность, ей показалось, что она погрузилась в какой-то жуткий кошмар, от которого не может избавиться. В маленькой убогой комнатке, прокуренной и грязной, где стояли лишь письменный стол у окна и пара расшатанных скрипучих стульев, ее бросили на один из них. На полу среди порванных портретов Муссолини и Виктора Эммануила III валялось маленькое деревянное распятие. Ей связали руки за спиной, и та же самая женщина, которая первой подошла к ней, вооружившись ножницами, принялась состригать ее длинные волосы.
– Кончилось твое раздолье, старая шлюха, – приговаривала женщина.
Она была гораздо моложе Полиссены, носила брюки и пистолет за поясом.
Потрясенная, Полиссена не испытывала ни боли, ни ужаса, а только чувство покорности безрассудной и грубой силе. Без единой слезы, без слова протеста она позволила, чтобы надругались над ее прекрасными волосами.
Вошел молодой человек с тазиком, полным воды, помазком и куском грубого хозяйственного мыла. Положив все это на стол, он вынул из кармана куртки бритву.
Полиссена узнала его. Это был Пьерино, сын местного цирюльника Антонио. Сверстник Эмилиано, он часто играл вместе с другими ребятами в саду виллы «Эстер», и она угощала его иногда плиткой шоколада, который он очень любил.
– Пьерино, – тихо сказала Полиссена, поднимая на него измученное горем лицо, – что ты собираешься делать?
– Синьорина Монтальдо, – пробормотал парень, заливаясь краской стыда, – мне приказано обрить вас наголо, иначе меня убьют. Но будьте спокойны, я не сделаю вам больно, – добавил он сочувственно.
Не успел парень закончить свое дело, как вошел бородатый мужчина с банкой, наполненной красным лаком, и с кисточкой в правой руке. Глумясь, он нарисовал на голом черепе Полиссены скрещенные серп и молот.
– Вот теперь порядок, – хохотнул он, гордясь своей работой. – Теперь тебя можно вывести на люди.
Через минуту, подталкиваемая в спину, вместе с несколькими другими незнакомыми ей женщинами, Полиссена оказалась на деревенской площади. Разгоряченная толпа, собравшаяся здесь, встретила их смехом и улюлюканьем. Осыпаемая оскорблениями, издевательствами и насмешками толпы, Полиссена в ужасе озиралась по сторонам. Только теперь она что-то начала понимать. Ее позорили за то, что она общалась с Карлом Штаудером, немцем, а значит, врагом всех этих собравшихся на площади людей. А для нее он был единственной настоящей любовью в ее жизни.
От всего пережитого, от этого непереносимого ужаса и стыда она уже почти теряла сознание, когда знакомое лицо мелькнуло перед нею среди озлобленных насмехающихся лиц. Микеле пробивался к ней сквозь гогочущую толпу и наконец оказался рядом.
– Пойдемте со мной, синьорина Полиссена, – сказал он ей.
Микеле покрыл ее голову выцветшим ситцевым платком и, обняв за плечи, вывел из толпы. Никто не помешал ему: его здесь знали и уважали.
Они прошли метров сто, и Микеле свернул за угол старого дома.
Там, засунув руки в карманы и устремив мрачный взгляд в пустоту, ждал их возле машины Эдисон. Полиссена опустила глаза и не нашла, что сказать брату, которого увидела в первый раз за полтора года после бегства в Швейцарию. И он ничего не сказал ей. Он просто взял ее под руку и распахнул перед ней дверцу машины. Полиссена села в автомобиль и оказалась на заднем сиденье рядом с Эстер.
– Поедем домой, – сказала невестка, обнимая ее.
И обе они молча заплакали, в то время как Микеле, запустив мотор, выруливал на дорогу к дому.
Так закончилась война для семейства Монтальдо.
