Текст книги "Любовная лихорадка"

Автор книги: Эустакиу Гомиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Эшел: Да и не надо. Думаете, я буду вмешиваться в чужие дела?

Перейра: Это не чужие дела, Эшел. Это наша общая проблема, покушение на славные традиции нашего города. Если сидеть сложа руки, ничто не вернется на свои места.

Эшел: А как все должно вернуться на свои места? И где, черт побери, эти места? Оставьте меня в покое. Хуже стариков – только лицемерные старики.

Граф Эу ⁷⁰

Представленный Анжелике в 1886-м, граф проявил столько любезности, что у той вырвалось: «Je ne peux croire que l'on parle si mal d’un gentilhomme tel que votre altesse» [13]13
  «Не могу поверить, что о таком благородном человеке, как вы, говорят так плохо» ( фр.).


[Закрыть]. Да Мата побледнел, принцесса улыбнулась. Граф добродушно ответил: «Peu importe que l'on parle mal de moi, chère baronne, je ne suis qu’un français» [14]14
  «Что же тут такого, дорогая баронесса: я всего лишь француз» ( фр.).


[Закрыть]. Другие же утверждают, что он не сказал ничего. Так или иначе, этот разговор, пусть даже вымышленный, много сообщает о человеке. Граф жил на вулкане, не ощущая этого. Его обвиняли в непомерных амбициях, в желании управлять страной через подставных лиц после смерти монарха. «Француз готовит нам Третью Империю». Но он ничего не готовил. Он пытался заглушить политическую агитацию громкими звуками оркестра. В день падения монархии он спокойно гулял с детьми по берегу моря, даже не заглянув в газеты. За неделю до того, он писал одной французской маркизе: «Обстановка у нас совершенно спокойная». Письма тогда доходили в Париж через несколько недель.

Кампос Салес ¹⁵

Кто в баре «Элой» и Республиканском клубе поверил бы, что он заберется в президентское кресло, набрав 90 % голосов (для того времени – около полумиллиона)? Он составлял самые причудливые бюджеты, из-за чего был вынужден утроить налоги и свести к минимуму государственные расходы. Ненависть народа не замедлила излиться на него.

Рыжий негритенок ³⁸

Жозе де Ариматейя и не пытался делать секрета из имени своего отца и относился к этому необычайно спокойно. Он был гордостью Военной школы и в 1926 году вызвал всеобщее замешательство, когда сбежал с парада в маршировавшую по городу колонну оппозиции. Менделлы уже не было в живых, но, по мнению сына, он одобрил бы подобный поступок. Когда революция 30-го года потерпела поражение и Престес укрылся в Боливии, имея с собой четыреста искалеченных, голодных сторонников, Жозе отступил в Куайяба и обосновался там, пока в 36-м не был схвачен и перевезен в Рио под плотной охраной. Там он восемь часов подвергался допросу, потом его бросили в камеру и пытали. Ему наносили удары по почкам со словами: «Получай, сын шлюхи, сын священника, коммунист!», жгли ступни паяльной лампой, выворачивали член плоскогубцами. Сержант пытался овладеть им сзади, но Жозе дал отпор из последних сил, и начались новые пытки: к телу прикладывали зажженные сигареты, загоняли иголки под ногти. После этого его, залитого кровью и потом, охранник заставил целую ночь маршировать по камере, из угла в угол. Каждый раз, когда он был готов упасть, его кололи штыком. В два часа утра он попытался разоружить охранника и получил пулю в рот.

Педро А. Андерсон ⁶²

В моде были пилюли Тевно, но от боли в груди, как считалось, помогали пилюли Буржо. Во время эпидемии бутылка «Дезинфектина противоболотного» доходила до тысячи рейсов, «Фенола Бебеф» – до двух тысяч. А поскольку таинственные бактерии или вирусы могли проникать и через рот, и через кожу – если они вообще не попадали через дыхательные пути, – то было разумной мерой предосторожности держать дома пепсин «Будане» и эликсир «Дюшан», бензоат и нафталин, пастилки Патерсона. Сплин лечился шариками Дюрана от доктора Клертана.

Фредерик Сулъе ⁶⁴

Для Перейры этот гений пламенного листка-однодневки должен был остаться в веках – по крайней мере, на ближайшие пять столетий. Ему возражал Фариа, находивший Сулье в сто раз хуже, чем жалкий Поль Бурже – другой излюбленный герой Перейры. Они подготовили вдвоем нечто вроде литературной лотереи – прогноза, чье имя сохранится в ближайшие сто лет, и мнения их почти ни разу не совпали.

Славный маркиз ¹⁵⁸

В день своего тридцатилетия – а это случилось больше двухсот лет назад – Донасьен-Альфонс-Франсуа послал Армана, слугу, найти трех проституток, чтобы устроить праздник в отеле, где он жил по приезде в Париж. Состоявшийся впоследствии судебный процесс установил, что все три добровольно пошли на встречу, зная, кто такой Сад. Дело в том, что за пять лет до того он избил и содомировал служанку в комнате, полной священных изображений. Изменился ли человек, который в тот день угощал их конфетами? Женщины поедали их одну за другой, даже не спросив, из чего все это сделано. А в конфеты была положена настойка кантариды, мушки, вызывающей прилив желания и по счастливому совпадению – скопление газов. Маркиз раздел Марианну и проник ей в зад, заставляя ее вести себя, как разнузданная кобыла. Одной рукой он хлестал ее, другой же возбуждал слугу. Затем приказал, чтобы избивали его самого дубинкой из папье-маше с шипами, а потом – ручкой от метлы. Когда порка закончилась, Сад аккуратно пометил ножичком на дымовой трубе, сколько ударов получил сегодня. После этого он вступил с Марианной в обычное сношение, лежа под ней, чтобы Арман мог иметь ее в зад. И наконец, сам проник ей туда же, Арман в это время содомировал маркиза. Весь этот ритуал был повторен с Розой и Марианеттой, разве что дубинка с каждым разом была все больше залита кровью. Когда полиция обыскивала гостиницу в поисках доказательств, то обнаружила на трубе четыре числа: 215, 179, 225 и 240.

Алберто Фариа ⁵⁴

В 1918 году он добился своего избрания в Бразильскую литературную академию, вырыв тем самым яму под могилу Барселоса.

Наполеон ⁴⁷

Считал, что кровопускание – необходимое средство в политической медицине.

Неизвестный хронист ⁶

Через месяц после смерти Канастры, разбирая его старые бумаги, которыми никто не поинтересовался, я нашел там яростную статью с обвинениями в мой адрес – хотя в первоначальном варианте то было простое письмо-предупреждение. Широкий лист бумаги содержал следующие записи:

«Вот история – невероятная, такого рода, что для придания ей убедительности нужны три рассказчика: врач Луис Алвин, историк (я сам) и собственно рассказчик (это ты, идиот). Число рассказчиков – не внушает ли оно тебе подозрений?

Я сужу о романе по его правдоподобности, его сходству с действительностью. Этот как раз то, чего ты не предлагаешь читателю.

Но хуже всего то, что твое необузданное воображение очерняет достойных людей прошлого, как, например, барона и его прекрасную, несчастную супругу. Конечно, она его предала – но не в том банальном смысле, в каком это понимаешь ты. Так что твой роман – просто мазня, и ничего больше.

Давай начистоту. Давай оценим истинный масштаб происходящего. Твое произведение – это что-то вроде собрания очерков сомнительного свойства, не имеющих ничего общего ни с историческим романом, ни с плутовской повестью. Ради бога, не публикуй! Найди время прочесть главнейшие труды, созданные в нашей стране, в том числе непременно „Улицу горечи“ меланхоличного Жозе де Каштро Нери и „Сон императорского пекаря“ моего брата, заслуженного академика Педро Пашеко Канастра. С них и начни.

Что касается самоубийства соседки… Несравненный Толстой (рядом с которым можно поставить только не оцененного по достоинству Бенедито Валадареса) дал в „Анне Карениной“ широкую панораму эпохи, но что делаешь ты, рассказывая о любви благородной госпожи и неистового придворного медика? Сколько неловкости, сколько злонамеренности, и в итого великолепная эпоха с ее пышными сценами сведена к карикатуре. Лучше было бы вовсе оставить в покое политику и ограничиться тяжелым и незатейливым семейным бытом тех времен».

Даунт ¹⁵⁰

Даунт терпеливо переносил все – но вскипал, когда его называли иностранцем. Только по случайности он родился в Ирландии, учился в Эдинбурге, Париже и Вене, где познакомился со многими знаменитостями. Здесь он говорил правду. В Бразилии он жил уже тридцать восемь лет и, несмотря на отсутствие признания, он не прекращал свои исследования проказы, туберкулеза, малярии, оспы, бешенства, тифа, сифилиса и даже рака. Кроме того, бедные приходили к нему на консультацию, не платя ни гроша.

Унаследовав от свекра поместье, где он проводил выходные, Даунт в первую очередь снес позорный столб. Потом закопал цепи, уволил надсмотрщика и отпустил рабов. И все это – задолго до того, как о подобных вещах задумалась принцесса.

Император Педро II ¹⁰⁰

Он находился на водах в Петрополисе, когда до него дошли смутные слухи о заговоре в придворных кругах. Он удивился, услышав имена Деодору и Патросинио, «осыпанных его милостями». Ведь именно он произвел Деодору сначала в бригадиры, а затем в маршалы! Однако император спокойно закончил водные процедуры, и только тогда медленно пошел выяснять, идут ли еще в этот день поезда до Рио. Поезда были.

Все произошло довольно-таки беспорядочно. В десять часов стало известно, что по кварталу Лапа марширует целый батальон, к которому присоединились курсанты. Но прошло целое утро, а о батальоне и курсантах больше не поступало никаких сведений. Подойдя к окну, принцесса увидела все то же солнце, тихие улицы, обычную публику. Поэтому она осталась рядом с мужем, графом Эу, таким же нерешительным, как и она. Император вернулся из Петрополиса – поездка до дворца обошлась без всяких происшествий, – и вся императорская фамилия решила, что Вторая империя прочна, как пятьдесят лет назад.

Но это было обманчивое впечатление.

Вечером стали поступать противоречивые новости.

Одна – что кабинет министров осажден в здании Генерального штаба, а морской министр убит; другая – что телеграф в руках мятежников и что они желают только смены кабинета; третья – что Деодору провозгласил республику, назначил себя президентом и не желает вступать в переговоры.

Последний слух подтвердился ночью, когда государственные советники с опущенной головой начали входить в императорские покои, высказывая глубокое сожаление. Все потеряно, говорили они, армия перекинулась к мятежникам, Деодору не желает вступать в переговоры. Но Педро сказал, что все это неважно. Ему было только жаль дворцовых слуг, которые не смогут приспособиться к новому порядку. Лакайос и советники сидели с ним до двух ночи, когда монарх наконец устал и отправился спать, при этом поблагодарив всех и пожав каждому руку, а некоторых обняв. А еще прихватил из библиотеки труд по египтологии.

Наутро из дворца еще можно было свободно выбраться, но вечером было запрещено собираться группами как внутри дворца, так и за его пределами. То и дело слышался топот копыт: это кавалерия разгоняла народ. Даже по двое не разрешалось выходить на улицу.

Тогда-то и нагрянула делегация во главе с майором Солоном с посланием императору от имени временного правительства. Они требовали, чтобы тот покинул страну. Майор удивился, увидев в руках у монарха книгу по египтологии (он читал ее с 1850 года). К тому же вид у него был абсолютно спокойным. Майор Солон, подойдя ближе, утратил всю свою уверенность. Вручая послание, он запутался в титуловании, сказав сначала «Ваше превосходительство», затем «Ваша светлость» и, наконец, «Ваше величество». На губах императора играла снисходительная улыбка.

Майор Солон: Временное правительство желает знать, каким будет ответ, Ваше величество.

Педро II: Пока что никакого.

Майор Солон: Следовательно, я свободен?

Педро II: Разумеется.

Ночь прошла не так бурно, как предыдущая, и, казалось, у Империи есть еще шанс, отдохнув, встать от сна посвежевшей… но утром в дверь постучали с грубыми и неумолимыми словами. Неумолимыми для старика, который рассчитывал на спокойное изгнание в Петрополисе, между цветов, рядом с обширным парком. Но нет: от него требовали покинуть страну еще до рассвета. Корабль уже ждал.

Сонный старик выплыл в рио-де-жанейрский туман вместе с семьей и кое с кем из слуг. Корабль возвышался мрачным обломком скалы. Прежде чем взойти на борт, император подал руку своим гонителям и сказал: «Господа, вы с ума сошли». Эту фразу передали Деодору, который выслушал ее молча.

Да Мата ¹⁸⁸

Да Мата не был готов к тому, что увидел. В окне – полное бесстыдство: обнаженная женщина в обществе чужого мужчины, тоже обнаженного и с бокалом в руке, рассеянно созерцающего звезды. На улице – свора бездельников, балерин, клоунов, нищих, зевак орет, требуя расправы. Здесь сведения расходятся. Монархисты утверждают, что, когда толпа затихла, Да Мата с величественно-библейским видом проклял обоих и приказал поджечь дом. Республиканцы утверждают, что толпа ни к чему не призывала, да и в судорожных всхлипываниях барона, вцепившегося в конскую гриву, не было ничего библейского. Неважно – главное, что толпа подошла к дому и сделала то, чего делать не следовало.

Если барон и не приказал, то, во всяком случае, высказал это вслух. Канистра с керосином, найденная у Лa Табля, разожгла воображение людского сброда. Керосин горит быстро, с клубами дыма. Двое отверженных, скрывшись за плотными желтыми шторами, сумели убежать через задний ход. Но им не удалось одеться.

Прежде чем выбраться за город, они пересекли две оживленные торговые улицы; при их приближении окна раскрывались, а затем захлопывались. Беглецы пересекли процессию благочестивых женщин, даже не поглядев на них, прокладывая себе путь между крестными знамениями и испуганным шепотом. Потом они брели по острой гальке, пробирались сквозь густые заросли, раня себе ноги о камни на дне оврагов, едва не натыкаясь на колючую проволоку, обозначавшую границы владений. Наконец, они очутились в каком-то болотце, полном москитов, с солоноватой водой, доходившей до колен. «Черт», – сказал Алвин, неся Анжелику на руках; ноги ее ударялись о его бок.

А там, сзади, клубы дыма свивались в причудливые спирали на фоне кровавых отблесков. Поджигатели шумели, словно индейское племя на охоте.

Репортер ¹³⁸

Уже смеркалось, когда он покинул лагерь и поднялся по косогору, направляясь на улицу Бон Жезус. Мы уже знаем, что сознание его было затуманено гашишем. Город внизу мерцал газовыми фонарями. Внутри него мерцала огнями другая местность – долина его собственной жизни, куда вход посторонним был запрещен.

Спускаясь, Котрин увидел идущих куда-то людей – там, где стояли телеги Ла Табля. «Наблюдатель – тот, кого наблюдают», – пробормотал он себе под нос. Народ, собравшийся в большом количестве, шумел. «Попугаи на базаре», – произнес Котрин сквозь зубы. Можно обойтись без дисциплины, но без тишины нельзя.

«Бесстыдники», – послышался чей-то крик.

«Подонки», – мужской голос.

«Приспешники Сатаны», – женский.

Котрин взобрался на телегу и уселся в ней, решив не смешиваться с разъяренной толпой. Бог не окружает себя людьми. Котрин говорил сам с собой, глядя на окружающий мир как бы через тусклое стекло. Пятнадцать тысяч войн за пять тысяч лет; еще одна погоды не сделает. Поэтому он не задал вопроса, когда некий тип с решительным лицом скинул его на землю и вручил ему канистру с керосином. «Лей, – сказал Котрину тип, – здесь, вокруг дома». Только идиоты проповедуют ненасилие. Пятнадцать тысяч войн за пять тысяч лет. Надо стать огнем. Котрин стал поливать траву керосином, испачкав руки и одежду. В полутьме никто его не заметил. «В воздухе что-то витает, – сказал Барселос, – и это – именно то, что нам нужно». На миг сознание Котрина прояснилось, и он отпрыгнул назад: кто-то зажег спичку в воздухе, насыщенном парами керосина. Огонь моментально разгорелся; треск его напоминал поскрипывание закрытого окна под напором ветра.

(Кое-что о дальнейшей судьбе Котрина. Он открыл, что занимает подчиненное положение, и все его несчастья происходят от незнания того, кто и зачем издает приказы и почему их нужно выполнять. Но привычка к выполнению въелась в него, и Котрин глубоко разочаровался в себе. В 1915 году он повесился, устав плыть против течения жизни и своих плохо понятых желаний.)

Урбано Азеведо ⁶³

Страховой агент Урбано Азеведо (Нью-Йоркская страховая компания), присоединившийся к толпе больше из любопытства чем из желания защитить чистоту городских нравов, был первым обнаружившим бегство любовников через заднюю дверь дома. Именно он изумленным «о-о!» вновь разжег людскую ярость. Азеведо был человеком строгих правил, и его смущение в тот день выглядело вполне искренним. Но после огненного смерча его целыми днями преследовало видение темного треугольника внизу живота баронессы, пьяной и почти неземной в момент бегства.

Агент Барселоса ⁹⁶

Это был тот самый тип с решительным лицом, – вспоминал позднее Котрин, – кто сунул ему в руки канистру и приказавший лить керосин. Тот самый, кто поднес спичку и разжигал ненависть толпы призывами отомстить за честь барона и всего города. Тот самый, кто – во имя все той же чести, узнав, что те двоебежали, убедил Ла Табля одолжить ему пару дрессированных псов. Один из них прославился тем, что откусил ухо цирковому служителю.

Деодору ⁹⁰

У него был политический проект на двадцатый век, который остался нереализованным. Политический проект, достойный этого названия, не вырастает из военного мятежа.

Барселос ¹⁸⁷

Он спустился по лестнице, глухой к мольбам Жанны вернуться и закончить то, что он начал. (Это был уже третий раз, и Барселос больше не мог.) Наспех одетый, он шел с развязанными шнурками, расстегнутая рубашка только что не взлетала на ветру. Когда сотрудники газеты пришли готовить воскресный выпуск, они не без основания подумали, что наверху происходит что-то странное, поспешили туда и нашли Жанну голой на кипе газет. (Позже она жаловалась, что с ней плохо обошлись, но газетчики все отрицали.) Между тем на улице Бон Жезус занялась пламенем усадьба Да Маты. Увидев огненный купол над крышами, Барселос сжался от неминуемого предчувствия. Люди вокруг него бежали во все стороны. Барселос побежал тоже. Возле дома – на лугу, на улице, в поле – собралось множество народу. Среди них – барон с видом мертвеца. Он все еще не слез с коня, на котором приехал из Сан-Паулу. Морщинистое лицо, освещенное отблесками пламени, выглядело совсем постаревшим и каким-то величественным. Барон и бровью не повел, когда занялся фасад его великолепного дома, затем – перила веранды (где несколько минут назад стояла обнаженной его жена), занавески на мансарде, наружная облицовка и, наконец, все здание целиком. Каким-то чудом сама веранда осталась нетронутой. В отличие от погреба, где банки с вареньем взрывались, подобно бомбам.

Билл ¹⁸⁸

Их выручил Билл. Выслеженные собаками Ла Табля, они случайно очутились вблизи лагеря и остановились со смущенными лицами прямо посреди пастбища. Билл не задал им ни одного вопроса, отвел место в собственной палатке, дал сухую одежду и поставил на входе в лагерь троих вооруженных людей. С приказом стрелять в случае необходимости.

Отец Менделл ³⁹

Охранявшие лагерь выстрелили, увидев очертания человека в темной шляпе. То был Менделл. Он вошел, отстранив от себя собак, лающих с пеной у рта, и посоветовал часовым вернуться на свои посты. И пусть стреляют, если надо. Билл принял его как главу дружественного государства, процитировав «Бхагават-Гиту»: «Кто покорил ум, достиг дальних областей души и пребывает в спокойствии».

Алвин подошел ближе.

Менделл: Итак, вы упорствовали до последнего?

Алвин: И вы тоже, святой отец. Забыли?

Менделл: Как можно. Вы думаете, я вас осуждаю?

Алвин: Тогда я пошлю вас к черту. Так осуждаете или нет?

Менделл: Да.

Алвин: Идите к черту, отец Менделл.

Анжелика ⁵

Билл стоял на часах до рассвета, опершись на свой винчестер. Анжелика металась и бредила всю ночь напролет, горячая, искусанная москитами. Пожелтевшая кожа и рвота не оставляли сомнения: она подхватила лихорадку.

Да Мата ⁷

Даже безудержное воображение – каким она не обладала – не натолкнуло бы Анжелику на мысль, что она умрет на походной постели, под перебор струн, втягивая в себя запах жареного лука-порея. Был час ужина; заходящее солнце освещало плечи Анжелики, откинувшейся на импровизированную подушку из тряпок, умело приготовленную Биллом. Она скончалась под звуки банджо и ржание лошадей; солнце было красным, словно отсвет пожара в пороховом погребе. Ночью тело ее, завернутое в простыню, отвезли к барону.

Да Мата, прибывший из отеля в халате, со следами бессонницы на лице, бросил полный сомнения взгляд и приказал вернуть тело: «Я не знаю, кто это такая».

Анжелика ²⁵

Ее похоронили в неглубокой яме, вырытой под дождем. Вода заливала землю, банджо в руках музыкантов разбухли и издавали глухие, неподражаемые звуки.

Билл: Оставайтесь с нами, доктор.

Алвин: Нет, мне надо уехать.

Билл: Нам тоже надо. Вы куда?

Алвин: В Португалию, может быть, в Терезополис… Может, куплю домишко в Пакетам. Или хижину где-нибудь в Африке.

Билл: Глупости. Нельзя убежать от самого себя.

Алвин уехал в сопровождении четырех людей Билла, которые, дабы чем-то себя занять, распевали песенки до самого Жундиаи, где вверили Алвина попечению Бразильских железных дорог. Он залез в вагон второго класса и спокойно уселся среди простого люда; спутники его пускали дым к потолку и разражались грубым смехом.

Мадам Зила ¹⁰⁹

Мадам умерла в преклонном возрасте, после соборования, с освященными четками в руках. Деятельность ее окончилась в 1912-м приступом внезапного благочестия, который возник из соединенных усилий церкви, полиции и налоговых органов. В этом же году в городе наблюдался расцвет свободной проституции, захватившей кварталы вдоль улицы Бон Жезус.

Жанна ⁶⁹

Ла Табль уже собирался уезжать, но вернулся из-за Жанны. Труппа уже была погружена на телеги, лошади кусали уздечки в нетерпении, и ничто не оправдывало излишне мягкого с ней обращения. Ла Табль застал жену, когда та исполняла танец для газетчиков, и вытащил ее на улицу под хор протестующих голосов. С помощью кулаков он довел ее до телег, дав пару раз кнутом по заду. Под свит и издевательские замечания цирк наконец уехал. Новость о самоубийстве Жанны в богатом горном районе вызвала в городе неописуемое волнение и жалость к несчастной.

Билл ¹⁵²

Ничуть не лучшей оказалась и судьба Буффало Билла – Родолфо Безерра де Сантаны, уроженца штата Сеара, читавшего Торо в оригинале задолго до любого другого образованного бразильца. Лагерь был разогнан полицией через месяц после описываемых событий, а Билл арестован по обвинению в конокрадстве. В 1890-е годы он снова заставил о себе говорить, но к этому времени уже лишился уха и, говорят, правой руки. Он умер в конце 1914 года, а может быть, и раньше – но это тема для другого повествования. Его товарищи по лагерю, прозванному «Республика Билла», сделались торговцами, помещиками или политиками, не признавшись ни разу, что жизнь свела их когда-то с этим изгоем. Билл оказался вычеркнутым из их памяти.

В день, когда Билла заключили в тюрьму, ничьи лошади ушли из города в сторону озер Иту, где начала свирепствовать лихорадка. Месяц спустя их видели в Сорокабе, позже – в Порту-Фелиш. Но когда за ними были посланы погонщики скота с путами и упряжью, то лошадей не нашли.

* * *

Кампинас XIX века мало изменился по сути, хотя и притаился в тени другого города. Читатель с душой исследователя может без труда пройти по тем же старым улочкам, воображая, что попал в прошлое. Правда, некоторые из них поменяли названия, поскольку все в этом мире непостоянно.