Текст книги "Немногие возвратившиеся"

Автор книги: Эудженио Корти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Эти люди лежали молча, некоторые из них были прикрыты обрывками одеял, которые на морозе уже успели застыть и стали холодными и жесткими, как металлические листы. Температура воздуха опустилась ниже 20 градусов по Цельсию. У многих даже одеял не было, они из последних сил кутались в шинели. Среди раненых виднелось довольно много трупов. Раны этих людей, казавшиеся ужасными, были небрежно забинтованы поверх одежды, поэтому многие не выдерживали неравной битвы с холодом, голодом и потерей крови. Надо сказать, что оставшиеся на улице мертвые и живые не слишком отличались друг от друга. И те и другие были молчаливыми и неподвижными. Здесь работал только один доктор, который старался как мог, но человеческие силы не беспредельны...

Я слышал, что доктор сам был дважды ранен осколками вражеских снарядов, когда выполнял ампутации обычной опасной бритвой.

* * *

Еще один перевязочный пункт расположился в уединенном месте на склоне над Арбузовом. Огромное пространство, устланное соломой, на которой аккуратными рядами лежали бесчисленные раненые... От ледяного ветра их стеной закрывала копна сена длиной не менее 80 метров. По другую сторону от копны тоже лежали раненые, но их было немного. Обжигающий ледяной ветер усиливал муки несчастных.

Эти люди оказались в несколько лучшем положении, чем находившиеся внизу в деревне.

Над Арбузовом поднялось тусклое зимнее солнце и скупо осветило картину человеческих страданий и разрухи.

Глава 9.

22-24 декабря

Я очень страдал от голода. Заметив, что люди ходят по избам, явно что-то в них разыскивая, я решил тоже походить вокруг и поискать что-нибудь съедобное.

Пересекая замерзшее болото, я наткнулся на траншею, забитую вражескими трупами. По-моему, все они были европейцами. Не знаю почему, но мне показалось, что эти люди сознавали неизбежность гибели. Сраженные пулями, они падали, понимая, что пришло их время и нет смысла сопротивляться неотвратимому.

У дороги тоже лежали трупы врагов. Морозное зимнее солнце освещало их своими бледными лучами, но не согревало.

Одного из мертвых вражеских солдат я запомнил. Очень худенький и совсем молодой парнишка раскинулся на снегу. За спиной у него висела котомка. Он лежал, прижавшись щекой к холодному мерзлому снегу, возле уголка рта погибшего виднелась аккуратная дырочка, через которую, видимо, вытекла кровь несчастного. Я с грустью подумал, что где-то далеко, в русской избе, старая мать, должно быть, молит Бога о том, чтобы он сохранил жизнь ее единственного сына... Я пошел дальше.

По пути я видел много мертвых тел, еще недавно бывших русскими солдатами. Теперь они постепенно превращались в глыбы льда. Многие из них были босыми, потому что итальянцы, успевшие побывать здесь раньше меня, стянули ставшие ненужными этим людям сапоги.

По дороге меня догнал солдат на русской лошади. Он остановился и сообщил, что, по информации немцев, бронетанковые части на подходе и войдут в Арбузов не позднее чем через полчаса. Не поверив собственным ушам, я попросил солдата повторить сказанное. Но он снова прокричал то же самое и добавил, что едет из немецкого штаба.

Я страшно обрадовался: очевидно, череда разочарований, преследовавшая меня в последние дни, еще не отучила ликовать преждевременно. Я поверил в подход бронетанковых частей, потому что мне очень хотелось в это верить.

Я уже почти пересек долину и приближался к избам, когда увидел итальянского лейтенанта, в одиночестве сидящего на снегу на обочине дороги. При моем приближении он слегка взмахнул рукой, что должно было означать приветствие.

Его лицо украшала грустная, растерянная улыбка. Я поднял руку в ответном приветствии.

– Я вас знаю? Кто вы? – поинтересовался я.

Он представился и назвал свою часть. Оказалось, что он, как и я, служит во 2-м батальоне. И тут я вспомнил, что не так давно уже видел этого юного младшего лейтенанта.

– Знаете, – неуверенно пробормотал он, продолжая улыбаться, – они в меня попали...

– Куда?

– В живот.

– Пуля прошла навылет?

– Нет...

Я не знал, что ответить. Через несколько часов этот парень умрет...

– Не волнуйтесь, – преувеличенно бодро заверил я, – раны в живот теперь отлично лечат.

– Я знаю.

– И кроме того, говорят, что танки на подходе.

– Уже слышал, – проговорил раненый. – Лучше бы им поторопиться, иначе я... – Он потряс головой и улыбнулся еще шире.

Не найдя нужных слов, я смущенно попрощался и поспешил дальше. Раненый лейтенант остался на дороге. Он сидел молча, только все время оглядывался.

Возле первой избы стоял рыжий, веснушчатый солдат внушительной комплекции. Наставив'пистолет на нескольких нерешительно переминавшихся с ноги на ногу итальянцев, он громко требовал, чтобы они шли туда, куда он указывал: вверх по склону. "Меня здесь поставил офицер, – доверительно сообщил солдат. – Он дал мне пистолет и приказал всех отправлять наверх. Там будут возводиться оборонительные сооружения". Затем он попросил меня подменить его ненадолго, потому что ему нужно срочно найти что-нибудь поесть. Я согласился.

Заметив лежащее на снегу оружие, я остановил проходящих мимо солдат и приказал отнести его к возводившимся оборонительным сооружениям. Но наших солдат уже было бессмысленно направлять туда, где в любую минуту мог начаться бой. Скрывшись из виду, они моментально разбегались.

Не помню, когда вновь рядом со мной возник рыжеволосый здоровяк. Но, только увидев его, я сжал в руке пистолет и шагнул в ближайшую избу. Мне тоже необходимо было найти хотя бы какую-нибудь еду.

Зрелище, представшее передо мной, было ужасным. На полу в комнате в большой луже постепенно густеющей крови лежал огромный старик с длинной седой бородой. В сенях испуганно жались к стене люди. Среди них – три или четыре женщины и, по-моему, шестеро детей. Обращенные ко мне худенькие, бледные лица русских ребятишек казались мертвенно-бледными. За столом, где стояло несколько разнокалиберных мисок, сидел солдат и невозмутимо поедал вареную картошку. Увидев меня, он приветственно взмахнул рукой:

– Заходите, signor tenente, здесь есть еда.

– Не бойтесь, – на ломаном русском языке обратился я к насмерть перепуганным русским, убирая пистолет, – я вам ничего не сделаю. Мне только нужна какая-нибудь еда. – После чего я несколько раз поднес руку к раскрытому рту в надежде, что так меня лучше поймут.

Завидев на столе чугунок, в котором лежали крупные картофелины, я, не в силах совладать с собой, почти не пережевывая, проглотил пять или шесть штук. Женщины и дети следили за мной, широко раскрыв глаза. Вздохнув, я отодвинул чугунок в сторону.

Как восхитительно тепло в этом убогом доме! Я немного помедлил, стремясь в полной мере насладиться изумительными мгновениями... Затем, как мог, объяснил женщинам, чтобы они доели остатки сами, иначе придут солдаты и заберут все подчистую, и снова вышел на мороз.

Я бы все отдал за возможность немного поспать в этой теплой избе, но, к несчастью, она находилась слишком далеко от места расположения наших главных сил. Мало ли что может случиться: ночью .подойдут обещанные танки или же противник организует внезапную атаку, тогда я окажусь отрезанным от своих.

Вокруг собирались немцы. К ним лучше не соваться. Я двинулся в сторону деревни.

* * *

А тем временем русские, вынужденные отойти с ранее занимаемых ими позиций, вели постоянный обстрел Арбузова и окрестностей, где скопилось множество немецких и итальянских солдат.

Нас обстреливали минометы, все существующие виды артиллерийского оружия и "катюши". Погибших уже не считали.

Именно в Арбузове мы близко познакомились со всеобщим кошмаром, названным ласковым женским именем Катюша. Шестнадцать 130-миллиметровых снарядов один за другим сыпались на наши головы. Заслышав звук летящих снарядов, все бросались плашмя наземь. За пронзительным свистом следовали взрывы. "Катюши" предпочитали стрелять по большим скоплениям людей. Когда обстрел прекращался, мы вскакивали и сломя голову бросались прочь, стремясь убежать подальше от страшного места. А на снегу оставались трупы – пять, шесть, семь... как повезет.

Тем вечером я тоже попал под вражеский обстрел и находился среди тех, кто сначала лежал, вжимаясь в холодный снег, а потом бежал, спасаясь от гибельных снарядов.

Я присоединился к нашим главным силам, ожидавшим подхода танков. Но те явно не спешили.

Меня часто удивляло, почему взрывы ручных гранат сопровождаются таким воистину оглушительным звуком, более громким, чем взрыв любого другого снаряда.

* * *

Наступивший вечер принес событие, встреченное радостными криками. В небе над нашими головами появилось несколько немецких трехмоторных самолетов, сбросивших на парашютах ящики с боеприпасами и бочки с горючим. Затем они в знак приветствия сделали несколько кругов над долиной и скрылись из виду.

Значит, мы не были брошены на произвол судьбы! Значит, кто-то помнит и думает о нас! Наверняка немцы поддерживают радиосвязь с высшим командованием. И рано или поздно долгожданные танки придут.

Наступила ночь.

Я снова встретился со своими друзьями: Цорци, Антонини, Беллини. Они поведали мне, что наш обожаемый майор Беллини{*11} куда-то исчез. Погиб? Попал в плен? Этого не знал никто. Последний раз его видели 21 декабря, как раз накануне того тяжкого дня, когда солдаты начали стрелять друг в друга.

Бедный, бедный майор! Никогда не забуду, как прошедшим летом, не сказав мне ни слова, он защитил меня от ожидавшего меня сурового наказания – почтовый цензор подал рапорт о моих антинемецких настроениях. А после того, как опасность миновала, майор вызвал меня к себе и здорово отругал, порекомендовав впредь воздерживаться от резких высказываний в адрес немцев в своих письмах домой.

Мысленным взором я и сейчас вижу его таким, каким он был в первые дни отступления: высокий, в меховом тулупе и сером вязаном шлеме, с накинутым на плечи одеялом, с неизменной тросточкой в руке. Ко мне он всегда обращался по-отечески ласково: "Oh, ragazzo..." Если бы он мог вернуться хотя бы на день!..

В тот день мы недосчитались еще многих: младшего лейтенанта Сильви, тосканца из 3-й батареи, капитана Россито, командира 1-й батареи... Скорбному списку, казалось, не будет конца. Оставалось только гадать: где они, наши друзья? И еще каждый из нас в те минуты думал, что рано или поздно придет и его черед...

Я искал место, где можно немного поспать. С утра мне не удалось отдохнуть, и я чувствовал себя совершенно разбитым.

Возле хлева, используемого в качестве лазарета (еще один крошечный лазарет в непосредственной близости от немецкого штаба), я увидел, что люди вокруг меня поспешно падают на землю и прикрывают головы руками. Вслед за этим я услышал свист летящих снарядов "катюш". Разумеется, я тоже рухнул в снег. Под такой обстрел я попал впервые. Шестнадцать снарядов ложились на линии протяженностью около 200 метров. До меня доносился звук далекого взрыва, затем ближе, еще ближе... Последние были уже совсем рядом, земля вокруг содрогнулась, словно в преддверии страшного природного катаклизма. Казалось, взрывам не будет конца. Было так страшно, что я уже мысленно поручил свою душу Господу.

Я поднялся с земли невредимым.

Снаряды "катюш" при взрыве образовывали вокруг себя золотистую светящуюся сферу, словно на землю падали гигантские капли неведомого расплавленного вещества. По этому признаку их можно было отличить от любых других снарядов.

Глава 10.

22-24 декабря

В конце концов я лег на снег около избы, где размещался немецкий штаб, и попытался уснуть. Цорци и Антонини тоже не нашли места в помещении и присоединились ко мне. Антонини лег рядом со мной. Но очень скоро мы поняли, что в такой мороз невозможно оставаться неподвижными. Холод был совершенно невыносимым. А некстати поднявшийся ветер удвоил наши мучения. Почувствовав, что больше не могу терпеть, я встал и отправился искать хотя бы отдаленное подобие убежища.

* * *

И снова я пробирался между многочисленными трупами. Но тогда я им даже позавидовал. Превратившись в бесчувственные глыбы льда, эти люди больше не ощущали холода. Припомнив, что я не так давно видел очень привлекательную копну сена, ставшую неплохой защитой для многочисленных раненых, я направился туда. Может быть, там удастся найти место для ночлега.

* * *

В небольшом стоге сена у дороги спали немцы. Рядом оставалось достаточно места, и я вполне мог устроиться на ночлег. Но не рискнул беспокоить грозных союзников. Тут же здоровенный немец бранился с группой итальянских солдат из-за лошади. Сначала итальянцы вроде бы одержали верх, но немец призвал на помощь своих соотечественников, и они отобрали лошадь, заявив, что это немецкая порода. Я не знал, что сказать огорченным итальянцам. Спорная животина принадлежала к породе, называемой normanno. Она чаще встречается в Северной Европе, чем в Италии. Вообще, наши отношения с немцами были сложными.

Наконец, я добрался до вожделенного стога сена и с удобствами устроился на ночлег, при этом не потревожив лежащих здесь же бесчисленных раненых. Я постелил немного сена на снег, снял обувь и носки, засунул их внутрь ботинок и, чтобы не украли, прикрыл сверху сеном, затем лег, укрылся одеялом и сверху насыпал сена для тепла. В таком положении холод казался терпимым, и я попытался заснуть.

Небо над головой было хмурым. Его свинцово-серую, недобрую гладь изредка освещали яркие вспышки, которые, вместе с доносившимся со всех сторон грохотом взрывов, не давали забыть о том, что идет война.

В нескольких метрах от места моего ночлега беспокойно фыркали лошади, впряженные в пустые сани. Временами они переступали с ноги на ногу, а иногда застывали в полной неподвижности, словно живые памятники терзаемой морозом живой плоти. Неожиданно одна из лошадей сделала несколько шагов ко мне и начала шумно жевать сено, под которым я прятался от холода.

Чтобы отогнать гостью прочь, я пихнул кулаком ее припорошенную снегом коричневую морду и сгреб на себя еще больше сена. Но морда незамедлительно возникла на том же месте и вернулась к прерванному занятию. Я снова стукнул ее кулаком. Никакого эффекта. Так повторилось несколько раз. Лошадь хотела есть. Даже если она и ощущала боль от моих ударов, чувство голода оказалось явно сильнее. В конце концов я кряхтя встал и оттолкнул сани на несколько метров дальше. Затем лег и моментально уснул. Правда, ненадолго. Очень скоро я проснулся, громко клацая зубами от холода. Настырная лошадь вернулась и сжевала мое одеяло из сена. Охваченный яростью, я едва не пристрелил зловредное животное. Остановила меня только мысль, что лошадь еще может принести пользу при перевозке раненых.

Оказалось, что копна сена привлекла внимание многих. Сюда постепенно стягивалось все больше солдат, привлеченных возможностью устроиться на ночлег. Несколько человек забрались на верхушку копны и теперь сбрасывали сено вниз. Площадь, покрытая распростертыми телами, быстро увеличивалась в размерах.

Я лежал на краю длинного ряда раненых. Место рядом со мной, между двумя ранеными, казалось свободным. Я знал, что там был человек, просто под слоем сена его не видно. Но вновь прибывшие об этом не подозревали и, заметив свободный уголок, немедленно пытались его занять и падали на спрятавшегося раненого. Тот громко стонал и ругался. Это маленькое происшествие повторилось за ночь несколько раз.

Один раз стоявшая без упряжи лошадь тоже решила, по примеру подруги, подойти к копне, чтобы поужинать. Однако, чтобы добраться до вожделенной еды, ей пришлось пройтись по лежащим на земле людям. Лошади это не понравилось. Спящим на снегу тоже.

Ледяной ветер усилился. Теперь со всех сторон слышалось его грозное, утробное завывание. А затем, в довершение ко всему, пошел снег. Говорят, что, когда идет снег, мороз ослабевает. Но это неправда. Было так холодно, что далеко не все, кто зарылся в сено в надежде поспать, сумели проснуться. Я вспомнил о раненых, лежащих на снегу возле другого лазарета, расположенного внизу, в деревне. Там ничто не могло защитить их от пронизывающего ветра. У них даже сена почти не было, а его жалкие остатки несчастные люди стелили под себя. Я решил, что обязан хоть как-то позаботиться о замерзающих внизу людях. Наверное, надо взять нескольких солдат и сходить в деревню, отнести туда сена, чтобы раненые могли укрыться. Только я никак не мог заставить себя встать, надеть носки, превратившиеся в отвратительные комочки льда, и промерзшие ботинки. Все еще пребывая в нерешительности, я заметил подошедших Цорци, Антонини и еще нескольких офицеров из 30-й бригады. Они тоже искали укрытия от ветра. Я предложил Цорци вместе со мной отнести раненым сена. Он ответил, что смертельно устал и вряд ли способен на такой героический поступок.

Мы зарылись в сено и приготовились спать.

* * *

Но уснуть я не мог. Мне не давали покоя тревожные мысли, довольно часто посещавшие меня последнее время. Они заставляли полностью переосмыслить мои жизненные позиции, по-новому взглянуть на многие привычные вещи. Хватит забивать голову размышлениями о необходимости помогать другим. Следует посмотреть правде в глаза. Наше отступление – это вовсе не планомерный отход на заранее подготовленные позиции. Это паническое бегство, отчаянная попытка избежать массовой бойни.

Как следует пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что нужно позаботиться прежде всего о спасении собственной шкуры.

Мне вспомнился восторженный энтузиазм, мальчишеская страсть, руководившие мной в самом начале моей военной службы. Все это было до начала отступления. Достаточно сказать, что меня дважды представляли к наградам{7}. Если бы отступление началось двумя неделями позже, я бы получил эти медали. Даже странно вспоминать, насколько тогда я был уверен в себе. А ведь прошло всего лишь несколько дней... С самого начала военной кампании я был непоколебимо убежден в необходимости достойно выполнить свой долг. Именно это убеждение заставило меня несколько раз при различных обстоятельствах рисковать жизнью.

А теперь, лежа на снегу, я был вынужден признать, что существует нечто более сильное, чем смерть. Уже много людей погибло. Они умирали один за другим: десять... сто... тысяча...

Человек может умереть только один раз. Он не может умирать бесконечно... Конечно, если он человек.

* * *

Я не собираюсь оправдываться и отлично понимаю, что той ночью мной владел эгоизм. Кстати, после решения позаботиться о себе мне почему-то стало труднее молиться. Но тем не менее я уверен, что выжил в Арбузове лишь благодаря этому, пусть и эгоистичному решению. И впоследствии, когда мы были уже далеко, я полностью искупил свою вину и спас много человеческих жизней.

Все происходит так, как угодно Провидению, которое в дни великих испытаний ведет людей за руки, словно они малые дети.

В конце концов, я заснул.

Через несколько часов я снова проснулся. Зубы привычно стучали, и я весь дрожал от холода. Окружавшие меня товарищи, хотя и были до крайности усталыми, тоже не могли больше спать. Я разговорился с лежавшим рядом со мной солдатом, беспокойно ворочавшимся на колючей постели. Он оказался довольно образованным парнем. А поскольку он счел меня простым солдатом, мы беседовали на равных, и оба получили удовольствие от беседы.

Ледяной ветер свистел в непроглядной тьме над головами. Зимняя ночь казалась бесконечной. Я снова уснул.

Перед рассветом меня разбудил громкий вопль: "Русские!.. Идут русские!" Все здоровые солдаты – а таких за ночь подошло сюда около сотни вскочили на ноги и бестолково заметались. Я начал быстро обуваться. Один из четырех носков куда-то запропастился, и я, чертыхаясь, натянул три оставшихся (когда я впоследствии рассмотрел их внимательнее, оказалось, что они все разные и все не мои). К тому же носки были без пяток, поэтому, натянув ботинки, я почувствовал, как мои несчастные пятки прикоснулись к заледеневшей внутренней поверхности ботинок, и содрогнулся. Кое-как обувшись, я взял мушкет и попытался разобраться, что происходит. По дороге я вспомнил о двух гранатах, которые предусмотрительно положил в карманы, и проверил их наличие. Они были в порядке.

В конце концов я понял, что тревога оказалась ложной.

Было темно. Я направился вниз, в деревню. Серые фигуры бродили между избами, вповалку скорчились на снегу. Живые и мертвые ждали рассвета. И он не замедлил явиться. Я поспешил к лазарету, вокруг которого лежали раненые. Мысль о них не давала мне ночью покоя.

* * *

Лежащих людей, укрытых одеялами, шинелями и непонятным тряпьем, теперь покрывал слой выпавшего за ночь снега. В некоторых местах он был уже нарушен, потому что люди под ним шевелились, некоторые даже вставали. Но кое-где он остался девственно чистым и никем не потревоженным. Произошло именно то, чего я опасался. За ночь многие раненые замерзли, превратившись в безжизненные льдышки.

Я сбросил снег с одного из людей и приподнял одеяло. На меня смотрело чуть тронутое желтизной мертвое лицо. Я вспомнил этого человека! Он был ранен в живот. Парня наспех перебинтовали, но тот, кто оказывал ему первую помощь, даже не позаботился поправить на бедолаге одежды. Его живот и сейчас был голым. Не в силах пошевелиться, несчастный замерз...

Я принялся стаскивать одеяла и шинели с трупов, чтобы укрыть живых. К сожалению, топчущиеся здесь же солдаты не стремились прийти на помощь, несмотря на мой вполне определенный приказ. И только после того, как я пригрозил пистолетом, солдаты нехотя подчинились.

Мне пришло в голову, что трупы можно раздеть. Должен признаться, меня очень привлекали меховые полушубки, в которые многие из них были одеты. Сам я не успел получить такой же. Замечу, что раздевать замороженные трупы занятие не для слабонервных. Но я, увы, так и не смог оставить себе теплую одежду. Когда замерзающие раненые увидели в моих руках вожделенные полушубки, со всех сторон раздались крики, протянулись руки. Кто-то даже пополз ко мне, издавая громкие стоны.

Затем я решил, что следует получше организовать процесс раздачи питьевой воды. Несколько солдат проявили инициативу и уже носили воду страждущим. Я подключил к делу еще людей, через очень короткое время проблема с питьевой водой была полностью решена.

Я тоже разносил воду лежачим, стараясь напоить каждого из маленькой металлической кружки. Она была настолько холодной, что губы прилипали к металлу. Повсюду мечущиеся в бреду люди требовали дать им воды. Я останавливался возле каждого и осторожно поил полумертвых солдат. Кроме того, я всем говорил, что колонны танков и прочей техники уже на подходе, что совсем скоро подойдут грузовики и заберут всех в госпиталь.

Как они ждали! Как искренне они надеялись! Сколько их умерло с этой надеждой в сердце! Но техника так никогда и не подошла.

Напоследок я собрал валявшуюся на снегу солому и укрыл ею раненых. После чего снова отправился в деревню.

Глава 11.

22-24 декабря

Тяжелые орудия противника снова начали обстрел.

Я смутно помню то утро. Кажется, я долго бродил по деревне. Сначала я искал что-нибудь поесть, затем прятался от обстрела. Поднявшись по склону, я, к немалому удивлению, обнаружил брошенную "альфа-ромео", принадлежащую генералу X. Внутри я нашел баночку совершенно замороженных мясных консервов, которую тут же с кем-то разделил, правда, не помню с кем.

Сверху мне было хорошо видно, как внизу в деревне немцы периодически строились в колонны, которые через некоторое время распадались, и никто никуда не двигался. Что же происходит?

Помаявшись без какой бы то ни было информации, я подошел к одному из немцев с вопросом, когда придут танки. Его ответ был кратким, но чересчур понятным: "Нет бензина".

В тот день я был очевидцем необыкновенно упорной и очень успешной атаки "катюш". Каждые двадцать – тридцать минут раздавался характерный свист, за которым следовали взрывы.

Многие избы в Арбузове горели. И так продолжалось весь день.

Только к вечеру мы получили небольшую передышку. Несколько раз в небе над нашими головами появлялись немецкие самолеты, сбрасывавшие на парашютах всевозможные припасы. Каждый самолет сбрасывал по шесть тюков, имевших форму снаряда, затем делал круг над долиной и улетал. Мы жадно следили за чужеземными "птицами". Их очертания и окраска казались странными, чужими. Равно как и форменная одежда немецких солдат. Но, по крайней мере, они приносили с собой какую-то надежду, поэтому мы восторженно приветствовали их появление и всегда с нетерпением ждали. Немцы выпускали им навстречу сигнальные ракеты, но, я думаю, больше, чтобы выразить свою радость, чем по необходимости. Кроме припасов, с самолетов сбрасывали бочки с горючим.

Каждый из нас втайне мечтал о том, чтобы над нашими головами появился хотя бы один итальянский самолет. Нам так хотелось, чтобы кто-нибудь вспомнил и о нас. Но действительность была к нам удивительно жестокой. И до самого Черткова мы не видели в небе ни одного нашего самолета.

В тот вечер немецкие самолеты прилетали часто. Но к сожалению, не все парашюты раскрылись, и некоторые посылки камнем падали на землю. Те, в которых находились боеприпасы, взрывались.

Один из таких "подарков" упал на территории, где расположились итальянцы. Последовал взрыв, сопровождавшийся гигантским столбом дыма. Прошел слух, что убит генерал и все наши полковники. Впоследствии оказалось, что при взрыве действительно погиб полковник и несколько старших офицеров.

* * *

Я снова повстречался с Марио Беллини, моим приятелем из Ассиси. С самого начала отступления он не снимал темно-зеленый вязаный шлем, украшенный кисточкой такого же цвета. Почему-то именно эта кисточка напомнила мне о беззаботных лыжных прогулках. Мы так часто отправлялись зимой на лыжах на нашей далекой родине... Сейчас даже трудно поверить, что у нас в жизни были такие счастливые минуты.

Суровое лицо Беллини в профиль напоминало черты древнеримского легионера. К тому же он был высок, широк в плечах и очень силен. Мы вместе учились на офицерских курсах в Монкальери, затем попали в один и тот же военный лагерь, откуда опять же вместе отправились в Россию. По пути мы серьезно поссорились, причем неприязнь друг к другу длилась довольно долго, пожалуй, до начала сражения на Дону. В этом сражении Беллини представили к серебряной медали.

Встретившись через много месяцев, мы обменялись лишь холодными рукопожатиями. В тот день его группа наблюдения и мой батальон были разгромлены противником, после чего мы долго и трудно уходили от преследования. Совместные боевые действия показали, насколько мелочны и ничтожны наши взаимные обиды. Мы вновь подружились.

Сейчас мы мирно шествовали рядом, засунув руки в карманы, и вели неторопливую беседу. Обстрел прекратился. Даже мороз вроде бы слегка ослабел. Мы шли по вытоптанной в снегу дороге, идущей вдоль длинного ряда изб и соединявшей большой и маленький массивы арбузовских домов. Дорога была широкой и вела вверх по склону. Прямо перед нами бледное зимнее солнце, закончившее свое путешествие по мрачному зимнему небу, медленно садилось, постепенно опускаясь за гребень холма. Мы шли мимо подожженных "катюшами" изб, мимо застывших на снегу трупов. Одни умерли недавно и еще были похожи на замерших в неподвижности людей. Другие были мертвы уже давно. Издалека они напоминали бесформенные кучи тряпья, присыпанные снегом. И лишь при ближайшем рассмотрении становилось понятным, что этот продолговатый сугроб когда-то был человеком.

Штыковая атака не миновала этого места. Здесь, вперемешку с трупами итальянцев, встречались и русские, хотя итальянцев было явно больше. На дороге стоял русский пулемет "максим", рядом с ним скрючились его мертвые хозяева. Чуть поодаль виднелась целая группа итальянцев, которых, очевидно, скосила очередь из этого пулемета. Их штыки были установлены в боевом положении. Рядом с ними лежал чернорубашечник, из-под его тела выглядывала винтовка с готовым к атаке штыком. Наверное, этот бравый солдат, бегущий в атаку, мог стать серьезной угрозой для врага, но сейчас в его мертвой фигуре не было ничего страшного. Я наклонился и заглянул ему в лицо. На нем читались только обида и жалость.

Как много погибших! Жуткое зрелище обжигало слишком больно. А на далекой родине родные и близкие еще не знают, что этих несчастных уже нет на свете. Здесь, в России, мы переживали страшную трагедию, которая вроде бы никого, кроме нас, не касалась. Мы умирали, а наши газеты и радио повествовали о чем угодно, кроме нас. Страна о нас словно забыла.

Утром прошел слух, что немцы расстреляли всех русских пленных. Лишь итальянцы в результате штыковой атаки взяли в плен более 200 человек.

Позже слухи подтвердились. До нас даже дошли отдельные детали. Рассказывали, что пленных строили в шеренги по 10 человек, вдоль которых ходил солдат и стрелял. Чаще всего в голову. Насколько мне известно, ни одному из пленных не удалось уцелеть. Я видел тела некоторых из них. Помню русского мальчика, одетого в солдатскую форму. Ему было не больше шестнадцати лет. Он лежал раскинув руки и ноги и глядя широко раскрытыми, невидящими глазами вдаль. Маленькая дырочка на виске показала, куда попала пуля, убившая юношу.

Я остановился и несколько минут рассматривал погибшего. Мне показалось, что все они – и этот русский мальчик, и застывший в отдалении итальянский чернорубашечник – своей смертью выражают яростный протест против чудовищной несправедливости войны. Почему-то этот русский юноша стал для меня воплощением всего русского народа, на протяжении многих лет испытывавшего неведомые нам страдания. Бедный солдатик!

Свидетели убийства русских пленных рассказывали, что они стояли перед своими палачами высоко подняв головы и ни о чем не просили, но в их глазах метались страх и отчаяние.

В глубине души росла моя ненависть к немцам. Она с каждым днем становилась все сильнее и временами переходила в глухую, непримиримую ярость. Мне было очень трудно подчиняться их командам и не давать волю озлоблению.

Справедливости ради следует отметить, что в те дни русские обращались с немецкими пленными точно так же. Не лучшая судьба постигла и попавших в русский плен итальянцев.

Нам было очень больно. Но именно боль – удел цивилизованных народов, попавших в кровавую мясорубку войны двух варваров.

Если бы немцы пощадили пленных здесь, в Арбузове! Но теперь мы ни минуты не сомневались, что, если попадем в плен, наша судьба предрешена.

Мы с Беллини прошли через всю деревню, затем двинулись обратно. День медленно клонился к закату. Мороз, словно спохватившись, снова взялся за нас. Мы еще раз прошли мимо мертвого русского мальчика. Мне показалось, что я услышал его протестующий крик. Быстро темнело. Предстояло опять искать место для ночлега.