Текст книги "Записки от скуки"

Автор книги: Ёсида Кэнко-Хоси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

LXXIV

И еще не приемлю я тех, кто распространяет всякого рода диковинные новости. Мне по душе человек, который не знает даже того, что для всех стало старо.

Когда в компании появляется новый человек, то для приятелей, с полуслова понимающих все, о чем здесь говорится,– намеки, какие-то имена и т. д.,– перебрасываться недомолвками, смеяться, встретившись глазами друг с другом, и тем ставить в тупик новичка, не понимающего, в чем дело, есть, безусловно, занятие людей невежественных и низких.

LXXV

В любом деле лучше делать вид, будто ты в нем несведущ. Разве благородный человек станет выпячивать свои знания, даже когда он действительно знает свое дело? С выражением глубочайших познаний во всех науках поучают других лишь те, кто приехал из деревенской глуши.

Слов нет, встречаются и среди них люди стеснительные, однако весь их вид, говорящий об убеждении в собственном превосходстве, действует отталкивающе.

Быть немногословным в вопросах, в которых прекрасно разбираешься, не открывать рта, когда тебя не спрашивают,– это чудесно.

Всякому человеку нравится лишь то занятие, от которого он далек. Так, монах стремится к ратному делу, а дикарь, делая вид, будто не знает, как согнуть лук, корчит из себя знатока буддийских законов, слагает стихотворные цепочки рэнга Ш) и увлекается музыкой.

Однако люди неизменно презирают его за это больше, нежели на нерадение к собственному его делу. Многим не только среди монахов, но и среди придворных, приближенных императора и даже самых высокопоставленных вельмож нравится воинское ремесло.

LXXVI

Славу храброго воина заслужить трудно, даже если в ста сражениях ты одержишь сто побед, потому что нет на свете человека, который не стал бы храбрецом, когда он разбивает противника, пользуясь своим везением. Но достигнуть славы можно лишь после того, как поломаешь в битве меч, истратишь все стрелы и в конце концов, не покорившись врагу, без колебаний примешь смерть. Пока ты жив, похваляться воинской доблестью не следует.

Война – это занятие, чуждое людям и близкое диким зверям и птицам; тот, кто ратником не родился, напрасно увлекается этим занятием.

LXXVII

Когда неумело написанные картины или иероглифы на складных ширмах или раздвижных перегородках неприятны на взгляд, то и о хозяине дома держишься невысокого мнения. Вообще, конечно, духовное убожество владельца отражается и в той утвари, которая ему принадлежит. Отсюда отнюдь не следует, что нужно держать такие уж хорошие вещи! Я говорю о том, что люди чрезмерно увлекаются или изготовлением низкосортных, некрасивых вещей, заявляя, будто делают их потому, что они не ломаются, или приделыванием к вещам различных совершенно ненужных безделушек, заявляя, что вещи станут от этого занятными.

Старинная вещь хороша тем, что она не бросается в глаза, недорога и добротно сделана.

LXXVIII

Когда кто-то сказал, что обложки из тонкого шелка неудобны тем, что быстро портятся, Тонъа заметил в ответ:

– Тонкий шелк становится особенно привлекательным после того, как края его растреплются, а свиток, украшенный перламутром,– когда ракушки осыпятся.

С тех пор я стал считать его человеком очень тонкого вкуса.

В ответ на слова о том, что-де неприятно смотреть на многотомное произведение, если оно не подобрано в одинаковых переплетах, Кою-содзу сказал:

– Стремление всенепременно подбирать предметы воедино есть занятие невежд. Гораздо лучше, если они разрознены.-

Эта мысль кажется мне великолепной. Вообще, что ни возьми, собирать части в единое целое нехорошо. Интересно, когда что-либо не закончено и так оставлено,– это вызывает ощущение долговечности жизни. Один человек сказал как-то:

– Даже при строительстве императорского дворца одно место специально оставили незаконченным.

В буддийских и иных сочинениях, написанных древними мудрецами, тоже очень много недостающих глав и разделов.

LXXIX

Когда господин Левый министр Тикурин-ин-но-нюдо мог безо всяких помех стать первым министром, он изволил заявить:

– Что тут за невидаль! Постом Левого министра я и ограничусь,– и с теми словами ушел в монастырь.

Левый министр Тоин, восхищенный этим поступком, тоже отказался от мечты стать премьер-министром. Как говорится, произошло «раскаянье вознесшегося дракона».

Луна, став полной, идет на ущерб; дело, достигнув расцвета, приходит в упадок. Все, что доходит до предела, приближается к разрушению – таков закон.

LXXX

Когда Хоккэн-сандзо прибыл в Индию, то, увидев там однажды веер, изготовленный на его родине, он затосковал, в недуге слег и все хотел отведать китайских кушаний.

Услыхав эту историю, один человек воскликнул:

– И такой великий человек, живя в чужой стране, показал свое слабодушие!

Кою-содзу возразил на это:

– О, это мягкий, чувствительный знаток Трех частей канона!

Это замечание показалось мне очень трогательным, непохожим на то, что его сделал законоучитель.

LXXXI

Ежели нет в человеке смирения, то он не может не быть обманщиком. Однако отчего же нет людей прямодушных от природы? Человек, лишенный смирения, обычно испытывает зависть, видя мудрость другого. Часто последний дурак смотрит на мудрого человека с ненавистью. «Оттого что не может получить великой награды,– поносит он мудрого,– не приемлет этот мудрец мелких выгод, хочет притворством добиться славы!»

Такие насмешки появляются потому, что сам дурак по складу характера совершенно не похож на мудреца. И свойство крайней глупости, присущее этому человеку, измениться не может. Вот потому-то он всеми правдами и неправдами стремится получить хоть самую малую выгоду.

Подражать глупцу нельзя ни в коем случае. Если, уподобляясь помешанному, человек побежит по дороге,– это помешанный. Если, уподобляясь злодею, он убивает другого человека,– это злодей. Подражающий скакуну сродни скакуну, подражающий Шуню – последователь Шуня. И тот, кто, пусть даже обманом, стремится быть похожим на мудреца, должен называться мудрецом.

LXXXII

Корэцугу-но-тюнагон был щедро наделен талантом воспевания ветра и луны. Всю жизнь он хранил чистоту и читал сутры. А жил он вместе с храмовым монахом Энъи-содзё ш. В годы Бумпо ш, когда храм Миидэра сгорел, Корэцугу сказал монаху:

– Прежде, обращаясь к вам, мы говорили «храмовый монах». Но так как храма не стало, отныне мы будем называть вас просто монахом!

Очень остроумное замечание!

LXXXIII

Поить вином простолюдина – дело, требующее большой осторожности. Один мужчина, живший в Удзи, знался с неким Гукакубо – священником из столицы. Священник этот был отшельником, человеком весьма изящным и привлекательным и доводился ему шурином, поэтому отношения между ними поддерживались самые сердечные. Однажды за бонзой в столицу был прислан конь и слуга. Гугакубо встретил слугу словами:

– Дорога предстоит дальняя. Прежде всего надо, чтобы ты пропустил разок,– и предложил ему сакэ.

Тот чарочку за чарочкой, чарочку за чарочкой выпил-таки изрядно. Потом он прицепил к поясу меч, что придало ему весьма бравый вид, приведший Гугакубо в хорошее расположение духа, и пустился в дорогу, сопровождая священнослужителя.

Где-то в районе Кобата путники повстречали монаха из Нара, а с ним – большое число воинов. И тут наш провожатый бросился им наперерез и с возгласом:

– Подозрительно, что они делают в горах в такой поздний час? Стой! – выхватил из ножен меч.

Воины все, как один, тоже обнажили мечи и вложили в руки стрелы. Увидев это, Гугакубо умоляюще сложил руки:

– Извольте видеть, он же мертвецки пьян! Простите его великодушно,– после чего все посмеялись над ними и по

ехали дальше. Провожатый же, обернувшись к Гугакубо, гневно произнес:

– Однако же вы изволили вести себя крайне досадным образом. Я вовсе не пьян. Я желал прославить свое имя, а из-за вас мой меч оказался обнаженным всуе! – и в порыве безрассудства ударил священника мечом, а когда тот рухнул

наземь, заорал: «Караул, разбойники!»

Когда же на крик его сбежались всполошившиеся сельские жители, он вдруг заявил: «Это я разбойник!» – и, кидаясь из стороны в сторону, принялся размахивать мечом и очень многих поранил, но в конце концов был схвачен и связан.

Залитый кровью конь священника по той же дороге примчался домой, в Удзи. Домашние перепугались и срочно послали на розыски пропавших большую группу мужчин. Гугакубо нашли на заросшей кустами гардении равнине. Он лежал и тихонько стонал. В Удзи его принесли на руках.

Хотя пострадавшего и спасли от близкой смерти, но ударом меча у него была сильно повреждена поясница, и он остался калекой.

LXXXIV

У одного человека был «Сборник японских и китайских песен», переписанных якобы рукой Оно-но Тофу. Кто-то сказал владельцу:

– У меня, разумеется, нет никаких сомнений относительно вашей семейной реликвии, однако вот что странно: по времени не получается, чтобы Тофу мог переписать сборник, составленный Сидзё-дайнагоном, который жил после него.

– О, значит, это действительно редчайшая вещь! – ответил тот и стал беречь рукопись пуще прежнего.

LXXXV

Как-то заговорили, что в глубине гор водится такая тварь – называется кот-оборотень. Он пожирает людей. Один человек сказал по этому поводу:

– Да вот здесь хоть и не горы, а тоже, говорят, будто кошки с годами становятся оборотнями и случается, что хватают людей.

Эти слухи дошли до некоего Амида-буцу -монаха, сочинявшего стихотворные цепочки рэнга,– он жил поблизости от храма Гёгандзи.

«Я же все время брожу в одиночестве,– подумал он,– надо быть настороже!»

Как-то раз сей монах до поздней ночи сочинял где-то рэнга и возвращался домой один-одинешенек, и вдруг, на берегу речки – кот-оборотень, о котором все толковали,– ну конечно! – кинулся к монаху и готов был уже наброситься на него и впиться в горло!

Обомлев от ужаса, монах вздумал было защищаться -

нет сил, не держат ноги. Бултыхнувшись в речку, он завопил:

– Помогите!!! Кот-оборотень! Ой-ой! Ой!!!

На крик с зажженными факелами в руках выскочили из домов люди. Подбегают к речке, смотрят – хорошо известный в округе бонза.

– Что,– говорят,– случилось?

Когда вытащили его из воды, веер и коробочка, которые он получил как призы на стихотворном состязании и спрятал себе за пазуху, исчезли под водой.

С видом человека, спасенного чудом, монах еле притащился домой.

На деле же оказалось, что это прыгнула к нему его собственная собака: она узнала хозяина, несмотря на темноту.

LXXXVI

Отодзурумару, прислуживавший дайнагон-хоину, знался с человеком по имени господин Ясура и постоянно ходил к нему. Однажды, когда послушник вернулся от своего знакомца, хоин спросил его:

– Куда ты ходил?

– Я ходил к господину Ясура,– ответил тот.

– Этот Ясура мирянин или монах? – последовал новый вопрос, и мальчик, смиренно разглаживая рукав, произнес:

– Кто же он такой?… Головы-то его я и не видел.

Он почему-то не видел одной только головы…

LXXXVII

В учении о темном и светлом началах нет никаких наставлений по поводу Дней красного языка. Древние не питали к ним неприязни. Не в наши ли дни из-за чьих-то высказываний возникла к ним нелюбовь?

Говорят, будто дело, начатое в эти дни, не достигает счастливого завершения; будто нельзя в такие дни ничего толком ни сказать, ни сделать; что найдешь – то потеряешь, что задумаешь – не сотворишь, Это глупости.

Стоит попытаться сосчитать дела, окончившиеся несчастливо, хотя исполнение их и было приурочено к благоприятному дню, получится то же самое. Причина этого в том, что безмерны границы изменчивости: кажется, вещь существует, а ее нет, у того же, что имеет начало, нет конца.

Цели недостижимы, стремления безграничны. Сердце человека непостоянно. Все сущее призрачно. Так чему же застыть хотя бы на мгновение?

Причины этого неизвестны. Конечно, плохо, когда в благоприятный день творят зло, и, конечно же, хорошо, когда в неблагоприятный день совершают добро,– так можно сказать. Добро и зло зависят от самого человека, а не от выбора дня,

LXXXVIII

Некто, обучаясь стрельбе из лука, встал перед целью, держа в руке две стрелы. Наставник заметил ему:

– Новичок, не держи две стрелы! Понадеявшись на вторую стрелу, ты беспечно, отнесешься к первой. Всякий раз считай, что другого выхода у тебя нет и попасть ты должен этой единственной стрелой!

Но разве в присутствии наставника можно помыслить о небрежном обращении с одной стрелой, когда их у тебя две? О нет: пусть даже сам ты не знаешь о своем нерадении, знает о нем твой учитель.

Это наставление надо отнести ко всякому занятию. Человек, обучающийся чему-либо, вечером полагается на то, что наступит утро, а утром – на то, что настанет вечер, и при этом каждый раз рассчитывает прилежно позаниматься. Ну а за один миг разве можно распознать в себе нерадение? Неужели это слишком трудно – то, что задумал, исполнить теперь же?

LXXXIX

Однажды какой-то мужчина рассказал:

– Один человек продавал быка. Покупатель сказал ему: «Завтра уплачу за быка и заберу его».

Ночью бык пал. Это было на руку тому, кто хотел его купить, и в убыток тому, кто вздумал продавать его.

Выслушав это, сосед рассказчика возразил:

– Владелец быка действительно потерпел убыток, однако, с другой стороны, он оказался и в большом выигрыше. Дело вот в чем: живое существо приближения смерти не ведает – именно так было с быком, так бывает и с человеком. В неведении пал бык, в неведении остался жив хозяин. Но один день жизни дороже десяти тысяч золотых. А бык – дешевле гусиного перышка. Так нельзя же считать потерпевшим убыток

того, кто, получив десять тысяч золотых, потеряет один сэн!

Все посмеялись над ним:

– Но это-то правило не ограничивается одним только владельцем быка!

Но сосед не унимался:

– Значит, всякий человек, раз он ненавидит смерть, должен любить жизнь. Глупый человек, забывая о каждодневном наслаждении радостью жизни, с нетерпением жаждет иных услад; забывая о сокровище жизни, с опасностью ищет иных сокровищ, и нет предела его желаниям. Значит, это рассуждение несправедливо для того человека, который не наслаждается жизнью, пока живет, и боится

смерти, когда видит смерть. А люди все же наслаждаются жизнью потому, что не боятся смерти. И не то чтобы они не боялись смерти, просто о приближении смерти забывают. Ежели мы говорим, что человек незаметно пересек рубеж жизни и смерти, мы должны признать, что он постиг истинный принцип.

Над ним посмеялись еще больше.

XC

Прибыв ко двору, первый министр Токиваи был встречен стражником, державшим в руках высочайшее послание. При виде вельможи стражник сошел с коня. После этого первый министр велел уволить стражника, заявив: «Такой-то страж северной стены императорского дворца есть тот самый человек, который спешился, имея на руках высочайшее послание. Как же может подобный человек всеподданнейше служить государю?!»

Высочайшее послание следует и вышестоящим показывать, сидя верхом. Спешиваться недопустимо.

XCI

У одного знатока старинных обычаев спросили: «К кури-ката на коробке прикрепляют шнурки. С какой стороны их положено прикреплять?!» И он ответил так:

– Существует два мнения: одно – это прикреплять их слева, другое – справа, поэтому, куда их ни приладь, ошибки не будет. Если это коробка для бумаг, шнурок большей частью прикрепляют справа, если это шкатулка для безделушек, обычно его прилаживают слева.

XCII

Есть такая трава – мэнамоми. Если человек, ужалеиный гадюкой, разотрет эту траву и приложит ее к ране, ои сразу исцелится. Необходимо уметь распознавать ее

XCIII

Не перечислить того, что, пристав к чему-либо, вредит ему. Для тела это вши; для дома – крысы; для страны – разбойники; для ничтожного человека – богатство; для добродетельного – сострадание; для священника – законоучение.

XCIV

Это – мысли, которые вызвали отклик в моей душе, когда я увидел записки под названием «Немногословные благоуханные беседы»!, где собраны высказывания почтенных мудрецов.

1. Если ты раздумываешь, делать это или не делать, то, как правило, бывает лучше этого не делать.

2. Тот, кто думает о грядущем мире, не должен у себя иметь ничего, даже горшка для соуса. Нехорошо иметь дорогую вещь, включая молитвенник и статуэтку Будды-охранителя.

3. Самое лучшее – жить как отшельник: ничего не имея, ни в чем не нуждаясь.

4. Вельможа должен стать простолюдином, мудрец – глупцом, богач – бедняком, талантливый человек – бездарным.

5. Нет ничего особенно сложного в стремлении постичь учение Будды. Главное, что для этого нужно,– освободившись плотью, не обременять душу мирскими заботами.

Кроме этого там и еще что-то было, да я не помню.

XCV

Первый министр Хорикава был красивым и богатым. И еще отличала его любовь к роскоши. Сына своего – сиятельного Мототоси – Хорикава определил управляющим сыскным департаментом и, когда тот приступил к несению службы, заявил, что китайский сундук, стоявший в служебном помещении сына, выглядит безобразно, и распорядился переделать его на более красивый. Однако чиновники, знающие старинные обычаи, доложили ему:

– Этот сундук переходил здесь из рук в руки с глубо-кой древности, и неизвестно, откуда он взялся: с тех пор прошли уже сотни лет. Когда во дворце от старости приходит в негодность какая-либо вещь из тех, что передаются из поколения в поколение, она служит образцом для изготовления новых,– так что лучше бы его не переделывать.

Распоряжение отменили.

XCVI

Когда первый министр Кога, находясь в императорском дворце, пожелал испить воды, придворная служанка под несла ему глиняную чашу, однако вельможа распорядился:

– Принеси ковш! – и напился из ковша.

XCVII

Один человек, исполняя обязанности найбэна на церемонии возложения полномочий министра, вошел во дворец, не получив на руки высочайшего рескрипта, находившегося еще у найки. Это было неслыханным нарушением традиций, а вернуться за ним было уже нельзя. Пока он ломал себе голову, как быть, гэки шестого ранга Ясуцуна переговорил с облаченной в кинукадзуки фрейлиной, подучил ее взять этот рескрипт и потихоньку передать его найбэну. Это было восхитительно!

XCVIII

Когда Ин-но-дайнагону Мицутада-нюдобыло поручено провести обряд изгнания демона, Правый министр Тоин попросил его рассказать о традиции проведения обряда.

– Нет ничего лучше, чем спросить об этом у Матагоро,– ответил Мицутада.

Этот Матагоро, старый стражник, до мелочей помнил порядок всех дворцовых обрядов. Однажды господин Ко-ноэ ш, готовя стан, совсем забыл про циновку для сидения. Он уже вызвал гэки, как вдруг Матагоро, зажигавший светильники, тайком шепнул ему: «Прежде полагается потребовать циновку». Это было очень интересно.

XCIX

Когда в храм-резиденцию Дайкаку, где развлекались приближенные экс-императора, загадывая друг другу загадки, пришел придворный лекарь Тадамори, Кинъакира ш, дайнагон из свиты императора, сразу же обратился к нему с вопросом:

– Тадамори, что кажется не японским?

– Кара-хэйдзи,– ответил кто-то, и все рассмеялись.

Лекарь рассвирепел и вышел вон.

– В заброшенной лачуге, вдали от людского взора, скрывалась от мира одна женщина. Ее, отдавшую себя во власть скуки, вздумал навестить некий мужчина. Когда, освещенный скудными лучами молодого месяца, он тихонько крался к ограде, громко залаяла собака, и на шум вышла служанка.

– Откуда вы? – спросила она, пропуская посетителя в хижину. Унылая картина, открывшаяся его взору, вызвала щемящее чувство жалости: «Как можно здесь жить?»

Некоторое время гость стоял на грубом дощатом настиле, пока наконец не услышал мелодичный голос молоденькой горничной:

– Сюда, пожалуйста! – и прошел через туго раздвигающиеся двери дальше. Внутренняя часть помещения не казалась столь убогой – это была довольно милая комната; правда, светильник в дальнем углу едва мерцал, однако видно было изящное убранство и чувствовалось, что благовония здесь зажгли не наспех: их аромат пропитал покои. Все жилище вызывало ощущение чего-то родного.

– Хорошенько заприте ворота. Может пойти дождь.

Экипаж – под ворота, челядь сюда и вот сюда,– послышались чьи-то голоса.

С другой стороны прошептали:

– Кажется, сегодня поспим вдоволь.

Шептали тихо, но совсем рядом, и поэтому кое-что можно было разобрать.

В хижине между тем подробно обсуждались последние новости, и вот уже запели первые петухи. С былого разговор перешел на мечты о будущем, но тут в задушевную беседу ворвался новый гам – на этот раз петухи пели взапуски, звонкими голосами. Это навело на мысль о том, не светает ли уже, но особой охоты спешить с возвращением, когда на дворе еще глубокая ночь, не было, и они забылись еще на мгновение. Однако вот уже и щели в дверях побелели; тогда мужчина сказал, что этого ему не забыть никогда, и вышел.

Стояло исполненное великолепия утро, какое бывает только в месяц цветка У, когда и ветки деревьев, и трава в садике залиты изумрудом свежей зелени. Вспоминая проведенную здесь ночь, он жадно смотрел назад до тех пор, покуда большое коричное дерево у дома не скрылось из виду.