Текст книги "Тени «Желтого доминиона»"

Автор книги: Эсенов Рахим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Джунаид-хан не сразу понял, с чего это весь дом всполошился, но тут же догадался: приехал Лоуренс, и Эшши-бай распорядился достойно встретить гостя. Но хана такая прыть сына озлила, и он не преминул съязвить: «Ты чего это перед этим нерезаным выслуживаешься? В ханы метишь?! Не дождешься, когда я подохну?»

Сын знал причину отцовского гнева. Не так давно, когда хан находился в хорошем расположении духа, Эшши осмелел:

– Мне, отец, скоро стукнет сорок. А я все в баях хожу… Я ведь все-таки сын самого Джунаид-хана…

– Пока я жив, этому не бывать, – отрезал Джунаид-хан. – Хватит тебе и той чести, что ты сын Джунаид-хана! В роду джунаид, что из крупного колена орсыкчи, – ты знаешь, так называют наш род – должен быть только один хан. Им ты станешь только после моей смерти.

Джунаид-хан окинул сына пронизывающим взглядом. Эшши-бай не сводил с отца по-собачьи преданных глаз, но хан в последнее время не доверял своему чаду, казалось, что тот ради ханского титула был готов пойти на отцеубийство. «Видно, потому заглядывает в глаза этому нерезаному пиру, чтобы его благосклонностью заручиться… Отойду я в небесные чертоги Аллаха, будет притворно плакать на людях… О лицемерный мусульманин! Смертельно ты ненавидишь врага при жизни, будь он сосед, аульчанин или брат родной… Грызешься, как злой пес, а стоит врагу умереть, так идешь к нему в дом, на поминки… Вздыхаешь притворно, хвалишь усопшего. А при жизни был готов сожрать его с потрохами. Гяур и тот во сто крат благороднее, прямодушнее. Если умер его враг, лицемерить не будет, на похороны не пойдет, на поминках не появится. Скорее при жизни помирится и с камнем за пазухой ходить не будет. А мы так злобны и мстительны, что самую малую обиду до самой смерти не забываем. Или труп врага сладко пахнет?!»

Больше всего Джунаид-хан боялся, что после смерти сыновья нарекут его именем своих детей, как это принято у туркмен. «Не смейте моим именем называть внуков, – наставлял он сыновей. – Чтобы ваши жены били, наказывали их?! Прикасаясь к ним, носящим мое имя, они, выходит, будут избивать, поносить и меня. Я в могиле перевернусь…»

Ханским сыновьям было и невдомек, почему отец противится такой доброй традиции. С испокон веку живет в народе этот обычай: чтобы имя человека в земле не лежало. Если бы они могли заглянуть в тайники дремучей души отца… Старому хану не давала покоя слава Чингисхана. Правда, с годами эта зависть становилась глуше, тупее, но он благоговел перед обычаями тех диких орд, некогда заполонивших почти полсвета. «Нашим бы детям научиться у них чтить своих родителей. Они боготворят своих отцов. Человек трепещет даже перед чужим, если тот носит имя его родителя. Тезку своего отца он величает не иначе как “Человек с красивым именем”, “Трудноименуемый”… И никогда не назовет его имени. Дабы не осквернить. Хоть режь – не осмелится».

– Я, отец, пекусь лишь о чести Джунаид-хана. Твое гостеприимство должно быть достойно твоего имени… Поэтому я распорядился… По-твоему, щедро. – Спокойный голос Эшши-бая вселил в ханское сердце умиротворенность.

Но Джунаид-хан виду не подал, зачем-то поморщился, будто лизнул квасцы; его лицо напоминало сыну дряблую кожуру прошлогодней дыни-зимовки гарры гыз – старой девы, которую после того, как съедена мякоть, остается выбросить на свалку или, если не горчит, скормить скотине. Старый хан не переставал гримасничать… А ведь Эшши-бай прав – мудро, по-хански решил. Умаслил отца, пройдоха!

Поздней ночью, после обильной трапезы, когда все разошлись спать, Лоуренс и Джунаид-хан сидели вдвоем в ханских покоях. Перед ними стояли пузатые чайники с крепко заваренным зеленым чаем с жасмином. Уже давно остыл напиток в пиалах, никто не притронулся к белой кунжутной халве, засахаренным фруктам, сушеному инжиру, хурме…

Беседа захватила старого хана и английского эмиссара, приехавшего в Герат не с пустыми руками: вместе с ним прибыл большой караван с оружием и боеприпасами. Кейли сдержал свое слово. А вот что надобно было Лоуренсу? Видно, не простые заботы привели его в Герат, если решился пуститься в такой дальний путь. Ведь все обговорили – весной Эшши-бай перейдет советскую границу, поднимет мятеж в большевистском тылу. Может, надумал с Эшши-баем пойти?

Эмиссар не стал томить хана, видя, как тот вымученно улыбался, сгорая от нетерпения поскорее узнать о цели приезда гостя. Но гордость не позволяла Джунаид-хану спросить о том первым.

– Мы, хан-ага, хотели бы видеть вас во главе отрядов, которые зажгут пожар в тылу красных. – Лоуренс имел обыкновение смотреть собеседнику не в глаза, а в ноги. И на этот раз он уставился на мягкие, новенькие ичиги Джунаид-хана, а тот, беседуя с англичанином, всегда думал об одном и том же: «Друг смотрит в глаза, враг – в ноги. Кто же ты, друг или враг?» – Эшши-бай – хорош, смел и отважен. Ваш сын, хан-ага! А ваше имя, авторитет соберет под знамя ислама всю Туркмению… Вам только стоит показаться там, пусть только люди узнают, что вы приехали, а там тут же вернетесь, Эшши-бай сменит вас, продолжит. Важно, чтобы мятеж был связан с вашим именем…

«Хитришь, белокурый плут, – раздумывал хан. – Стоит лишь ногой ступить – все тело увязнет, словно в зыбучем песке…»

Лоуренс неожиданно поднял голову и остановил пристальный взгляд на раздумчивом лице своего собеседника.

– Вы, я вижу, хан-ага, не верите мне, – Лоуренс снова опустил глаза. – Ваша неудача – это и наш провал…

– Где гарантия? – перебил Джунаид-хан.

– Успеха мятежа или вашего скорого возвращения?

– И того и другого…

– Вот этот разговор мне нравится. Вы вернетесь через две недели. Слово джентльмена. А успех мятежа обеспечен. К Пешавару мы стянули свои войска… К вашему выступлению они подойдут в Афганистан, к советской границе. Вы поднимаете повстанцев и от имени туркменского народа обращаетесь к правительству Великобритании за помощью… Наши батальоны перейдут границу… – Лоуренс исподлобья взглянул на хана – тот беззвучно смеялся, от смеха сотрясалось его большое, грузное тело, на глазах выступили слезы.

– Старые сказки рассказываешь, Лоуренс. – Джунаид-хан вытащил из-за пазухи большой платок, вытер им глаза, промокнул пот на шее. – Я это уже однажды слышал, а что из этих заверений вышло, сам знаешь… Ты лучше скажи, на какие силы опираться там, в Туркменистане. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

– На севере Туркмении, в Хиве, Каракалпакии, – Лоуренс недоверчиво поглядывал на хана, рассказывая без прежнего энтузиазма, но, убедившись, что тот слушает его внимательно, приободрился, – существуют подпольные антисоветские повстанческие организации, которые связаны с басмаческими отрядами. Есть свои люди в милиции, колхозах, советских учреждениях, которые по первому вашему сигналу выступят против советской власти. Во главе подполья Халта-ших, Балта Батыр, муллы, ишаны, но… Их надо возглавить. Там нужна сильная, волевая рука. Одним словом, им не хватает Джунаид-хана. Что вы скажете, хан-ага?

Джунаид-хан опустил голову и неожиданно спросил:

– Хочешь, я расскажу тебе легенду? Ее мне еще покойный дед рассказывал… Жил-был старый-престарый филин. Пока был молод, удача не изменяла, постарел – не везло, ослаб, часто болел. С виду казался сильным, а пищу себе уже раздобыть не мог, только ухал с досады, пугал…

Однажды старая птица увидела в поле молодого зайца и бесшумно кинулась за ним. Косой не растерялся, юркнул в колючие заросли, филин за ним, да застрял… Острый, длинный шип пронзил ему грудь, а заяц спасся, лишь оставил в когтях у хищника клочок серой шерстки.

– Мне ваша легенда больше чем понятна. Но вы не так стары… У вас, хан-ага, опыт, талант… Умные вас уважают, глупые трепещут перед вами. Вернетесь – занимайтесь торговлей. Вас освободят от налогов, пошлин. Не только в Афганистане, но и в Иране. Вам только надо будет… – Лоуренс, услышав посапывание, запнулся, заскрипел зубами от ярости. Джунаид-хан, натянув на лицо дубленку, вытянувшись на ковре, спал, иногда даже всхрапывал.

Английский эмиссар, набросив на плечи халат, вышел. Когда под окном утихли быстрые шаги Лоуренса, хан поднялся, натянул поглубже шапку, на его лице блуждала хитрая усмешка.

Джунаид-хан, накинув на себя дубленку, не спеша прошел во двор, вскинул голову – небо чистое, звездное. В вышине, в оголенных кронах кряжистых гуджумов, гулял ветер, налетавший порывами. Где-то вдали истошно завопил ишак, лениво брехали собаки. А потом наступила тишь, безмолвие…

Герат спал глубоким сном, казалось, весь мир был погружен в дремоту, чуткую, настороженную. Хан замедлил шаги, прислушался, почудились вскрики, не то вздохи, огляделся по сторонам, зашарил глазами по небу и, забыв о звуках, настороживших его, поразился необъятности мироздания, его бесконечности, его нетленной красоте. Вспомнилась мать, молодая, красивая: «Не смотри, сынок, пристально на луну, на звезды, – суеверно говорила она. – А пальцем покажешь – великий грех, ибо человек песчинка, он умирает, а звезды, луна – бессмертны… Они творение Аллаха, и сам Всевышний, оседлав их, летает по вселенной».

А ему, десятилетнему мальчишке, хотелось по высокой горе взобраться на небо, достать звезду, которая, казалось, была соткана из серебра, разбивать ее молотком, резать ножом, набивать этим драгоценным металлом большие хорджуны… Или поймать лучи солнца и смотать их в золотой клубок. Вот тогда, когда у него будет много золота и серебра, он наделает матери много-много украшений, таких, что видел на одной русской губернаторше, приезжавшей однажды в Бедиркент. Тогда все баи в округе, даже сам хан Хивы, будут валяться у него в ногах, выпрашивая драгоценности… У него будет много войск, рабов, он им прикажет построить минареты, такие высокие, по которым можно взобраться на небо и снимать звезды, ловить лучи солнца…

Джунаид-хан остановился, замер. Откуда-то доносилось едва слышное стрекотание, постепенно переходившее в курлыканье журавлей, теперь уже летевших на него и медленно проносившихся над ним, где-то в небесной выси. Они летели с севера, оттуда, где простиралась его родина. Может быть, эти журавли летом вили гнезда в плавнях Амударьи, пили ее воду, кружились над его родным Бедиркентом, а теперь держали путь на юг, в теплые страны, чтобы ранней весной вернуться обратно. И хану неотвратимо захотелось увидеть этих птиц вблизи, в ту минуту он дорого бы дал, чтобы они опустились где-нибудь в окрестностях Герата, и тогда он сломя голову понесся бы туда, чтобы хоть краешком глаз взглянуть на них. Ведь они еще вчера ходили по его земле, видели каракумские просторы…

Журавли уже давно пролетели, унося с собой весну и лето, а Джунаид-хан стоял не шелохнувшись – в ушах все еще раздавалось их грустное постаныванье. Он прошелся по двору – птичья перекличка, казалось, по-прежнему раздавалась над головой, и он будто прогуливался по своему родному аулу, что остался далеко-далеко. О, если бы продлить эти счастливые минуты, когда на душе наступали просветление, блаженство, уводившие его от черной, гнетущей тоски. Тоска, тоска!.. Это была ностальгия, его самая тяжкая боль сердца. Она, как ржа, точила его нутро, душу. Как избавиться от нее? Где отыскать чудодейственное снадобье? Он знал, каким бальзамом излечиваются от этой болезни. Возвращением на родину. Но дорога домой, с мечом, ему заказана, ибо силой потерянного не вернешь и людей за собой не поведешь: большевики, Советы располагают нечто большим, более могучим, нежели грубая физическая сила. Значит, остается признать себя побежденным – это единственная плата за его возвращение на родину… Побежденный – это повинный, униженный, отдающий себя на милость победителя…

Джунаид-хан чуть не задохнулся от гнева и обиды, будто кто-то нанес ему удар под дых. Нет, этому не бывать! Ехать с миром? Это против его естества, против его характера, привыкшего стоять над другими, повелевать, властвовать, все еще не смирившегося ни со старостью, ни с убывающей силой.

В углу двора особняком стоял дом Эшши-бая и его жен; неясные очертания его проступали в ночной темени яркими «молниями» – большими тридцатилинейными керосиновыми лампами, горевшими в покоях ханского сына и его самой молодой жены. Сыновья не ложились, пока не засыпал отец.

Эшши встретил хана у дверей и, войдя с ним в дом, впервые за последние годы заметил, как постарел, сдал отец, ссутулился, походка стала по-стариковски шаркающей, хотя иногда он спохватывался, старался приподнимать ноги, но ненадолго. Он взглянул на сына – в слегка помутневших ханских глазах мелькнула и грусть и растерянность, а Эшши-бая охватила какая-то пронзительная жалость к отцу. В ту минуту его мстительное сердце забыло, как помыкал им отец всю жизнь, как презирал его только за то, что он чем-то похож на мать, как мучил его подозрениями, недоверием.

– Сынок! – Голос Джунаид-хана звучал просительно. – Пойдешь в Туркмению сам… Я не смогу. Видать, скоро умру. Лоуренс отказа не простит. Зачем я им такой – старый, немощный, слишком многo знающий, да еще и строптивый… Благословляю тебя, сынок! Носи отныне звание хана, а я… – Он тяжко вздохнул, будто хотел сказать, что в одном доме двум ханам теперь делать нечего и один из них – скорее всего он, Джунаид, – лишний. Впрочем, кто знает, для пользы дела, наверное, и лучше, если Эшши в Туркмению ханом поедет: больше почета и послушания. Неплохо и для острастки – друзей и ворогов. Не бай какой-нибудь, а хан, сын самого Джунаид-хана, хивинского владыки, не беда, что бывшего… Но заговорил Джунаид-хан вовсе о другом, не о том, что только подумал, словно выторговывая за свою милость новую услугу сына. – Есть у меня к тебе, сынок, просьба… Это мое предсмертное завещание. Похороните меня на родной земле, под родным аулом, на кладбище, где погребен святой Исмамыт Ата. Это будет нелегко, знаю… Если даже это будет стоить столько золота, сколько будет весить мой труп, не скупитесь, отдайте… Пусть только красные позволят в родной земле захоронить. Не согласятся, бросьте мои останки в Амударью… Если даже воды, которые омоют мое тело, хотя бы коснутся родных берегов, я тоже буду доволен… на том свете.

Джунаид-хан тяжело опустился на ковер, облокотился на высокую атласную подушку и прикрыл веки – не поймешь, то ли дремлет, то ли молча прислушивается к тому, что происходит вокруг.

В ту ночь во дворе Джунаид-хана никто не сомкнул глаз, начиная от Эшши-хана и кончая слугами.

Вещий сон

Банда Эшши-хана, сына Джунаид-хана, численностью тридцать пять – пятьдесят сабель, прорвалась из-за кордона и проникла в Хивинский район. Ее состав – баи, лишенцы, все с большим бандитским стажем. Вооружены английскими винтовками и пулеметом системы «люис»…

…Основным становищем и центром, двигающим всю басмаческую группировку, является колодец Чагыл, где находятся вожди всех племен. Руководство басмаческим станом принадлежит совету пятнадцати старейшин-аксакалов. Ханом является Аттуган Кермен-оглы, но все его приказы, а равно решения совета аксакалов, без утверждения известнейшего туркменского ахуна всех племен Илли Ахуна недействительны, последний является фактическим басмаческим диктатором. Его группа состоит из 1010 хозяйств, имеющих 530 вооруженных всадников… Совместно с ними – казахская банда, насчитывающая 925 хозяйств при 156 вооруженных всадниках которую возглавляет Бекеш Дерментаев.

15 марта 1931 года Илли Ахун на колодце Коймат созвал тайный маслахат – совет с целью выработки конкретного плана борьбы с советской властью. На маслахате, где участвовали крупнейшие баи, бывшие приспешники Джунаид-хана, было решено уничтожить красные части, расположенные на Коймате. Окруженный 400 бандитами отряд 85‑го дивизиона после упорного, в течение трех суток сопротивления, в тягчайших условиях (без воды) был полностью уничтожен… По инициативе Илли Ахуна создан руководящий центр, который должен объединить действующие в Каракумах разрозненные шайки. В то же время среди главарей, входящих в группировку, были распределены участки для бандитских действий и поставлены конкретные задачи… 30 июля 1931 года банда произвела налет на станцию Казанджик, разрушила железнодорожное полотно, пустила под откос два почтовых поезда… Басмачи захватили западную часть Красноводского района, произвели массовые ограбления всех промыслов и факторий на побережье Каспийского моря и неудачно пытались захватить станцию Джебел. Банды наряду с разбоем и грабежом зачастую насильно уводили с собой поголовно все население, намереваясь пополнить как материальную базу, так и людские резервы.

В итоге казахско-иомудская группировка к началу сентября 1931 года насчитывала до 1000 вооруженных человек…

Из докладной Управления пограничной охраны

и войск полномочного представительства

ОГПУ в Средней Азии

Сытые кони резво неслись по степи, омытой весенним дождем, втаптывая в грязь нежные маки, изящные тюльпаны, стройные колокольчики. Всадники спешили пересечь ровную, как гигантский палас, степь, чтобы поскорее добраться до спасительных песчаных гряд Каракумов.

Эшши-хан, скакавший впереди, часто оглядывался: нет ли погони? Под самым Мервом их нагнал конный отряд красных, завязался бой. Дело было под вечер, и Эшши-хану удалось под покровом сумерек скрыться. Он недосчитался двух нукеров, третьего тяжело ранило. Но самой большой утратой была потеря запасных коней, везших бурдюки с водой, боеприпасы, съестное.

Беспрестанно гонял Эшши-хан нукеров в разведку, чтобы узнать, нельзя ли прикупить в аулах коней, раздобыть продукты, не подстерегает ли басмачей снова опасность в пути. Но всякий раз те возвращались ни с чем – их всюду встречали враждебно, отказывали в помощи, а кое-где пытались даже арестовать и передать в руки властей. Спасала лишь случайность да резвые кони. После этого Эшши-хан никого и никуда не посылал – чего доброго, еще схватят нукеров, а они со страху выдадут остальных, приведут к стоянке. С братьями Какаджановыми стоило бы связаться, да не решился. Эшши-хан не очень доверял братьям. И отец наставлял: без острой надобности с ними не связываться. И Эшши-хан торопился поскорее добраться до Каракумов, наладить связи с агентурой, с крупными баями, муллами, верными людьми. Скорее, скорее бы поднять их против большевиков. О, Эшши-хану больше всего не терпелось покомандовать в новом качестве – хана, насладиться, когда будут перед ним трепетать юзбаши, батраки, бедняки.

Эшши-хан придержал коня, заметив, что Аннамет, везший на крупе своего коня раненого нукера Вольмамеда, заметно отстал. Так и до скончания веков к цели не доберешься. Басмаческий главарь затравленно огляделся по сторонам – вокруг голая степь, ни холмика, ни кустика, лишь огромный оранжевый диск солнца лениво, будто испытывая человеческое терпение, сползал к небосклону. Опять придется в степи ночевать. Тут и переловят, как кекликов.

– Что так тащитесь? – Эшши-хан неприязненно взглянул на Аннамета и на нукера, сидевшего позади пего на конском крупе. – Так только за смертью ездить.

– Быстрее нельзя, – ответил ему Аннамет. – Он еле в седле держится. Надо привал сделать.

– Не сдохнет! О живых подумай.

– Не бросать же его! Он человек.

– Человек! – взорвался Эшши-хан. – А мы не люди? Что-то, Аннамет, развезло тебя. Близость своей красавицы Байрамгуль почуял или запах родных степей?

– Ты мою Байрамгуль не задевай! – Аннамет зло сверкнул глазами. – Лучше помоги раненого ссадить, хан!

Раненого, потерявшего сознание, уложили на халат. Эшши-хан распорядился, чтобы нукеры приглядели укромное место для ночевки, а сам присел к изголовью раненого. Аннамет тоже опустился рядом.

– А ты, Аннамет, скажи джигитам, чтобы топки прихватили, – распорядился Эшши-хан, и в светлых глазах его мелькнуло злорадство. – За Вольмамедом я сам пригляжу. Чайку бы засветло попить, ночью костра не разведешь.

Не успел Аннамет отойти, как позади раздался выстрел. Он бросился назад и увидел, как Эшши-хан опускал маузер в деревянную кобуру, а на земле бездыханным лежал только что стонавший Вольмамед. На его новом чекмене, подаренном с плеч Джунаид-хана, зияло у груди маленькое, опаленное по краям отверстие.

– Ты зачем это сделал, хан? – В больших, сузившихся от негодования глазах Аннамета метались гневные искры. Эшши-хан невольно отступил. – Вольмамед мог выжить.

– Все равно подох бы. Пусть не мучается.

На выстрел уже сбежались нукеры и молча переминались с ноги на ногу.

– Я его убил, я! – Эшши-хан взмахнул камчой, рассекая воздух. – Убил ради вашего спасения. – Видя, как угрюмо потупились нукеры, Эшши-хан распалился: – Он связал нас по рукам и ногам. А если погоня? Да нас всех перещелкают. Тогда каюк всему делу, ради которого мы подались сюда.

Нукеры сумрачно молчали, а Аннамет волком глядел на Эшши-хана. Не проронили они ни слова и тогда, когда хоронили Вольмамеда, и после, когда долго и понуро ехали по степи.

Наконец устроили привал. Молодые басмачи долго не ложились спать, о чем-то шушукались. Это больше всего бесило Эшши-хана, который как неприкаянный кружил вокруг бивака, не зная, чем заняться.

Тих и задумчив был Аннамет, и сколько Эшши-хан ни пытался заговорить с ним, тот или отмалчивался, или бурчал что-то невнятное. Если бы Эшши-хан знал, что думал в ту минуту его безносый оруженосец: «А был бы ранен я? Эшши-хан тогда б и меня прикончил. А тот несчастный в любимцах Джунаид-хана ходил. Что отец, что сын, – из одного теста. Джунаид-хан послал Байрамгуль на верную гибель, чтобы она отвлекла на себя красных. Сам же с сыновьями целехоньким проскочил. Где она сейчас? Если и жива, то, поди, замуж вышла. Да только кому она нужна – тоже безносая…»

Аннамет отгонял прочь мысли о Байрамгуль, убежденный, что встреча с ней просто несбыточна, ибо не был уверен, что она уцелела в том бою с пограничниками. А если и жива, то не представлял, как они будут жить дальше. Вспомнился разговор с Джунаид-ханом, происшедший накануне отъезда из Герата: «Поезжай, Аннамет, с богом. Береги Эшши, ему продолжать мой род. Сослужи службу, как всегда, и я щедро тебя вознагражу. Вернешься, женю тебя на первой красавице Герата…» – «Зачем же непременно на красавице? Я же урод…» – «А мы, если захочешь, сделаем, чтобы она тебя и такого полюбила, – хохотнул Джунаид-хан. – Собачонкой привяжется. А за калымом я не постою. Ты только береги Эшши, да голову с этого Ашира, змееныша Тагана, сними. Вернешься, станешь моей правой рукой…» – «Вместо Непеса? А его куда же?» – «Куда, куда… – ядовито усмехнулся Джунаид-хан. – Стар он стал, руки уже дрожат. Ишь ты, сердобольный какой! Это у тебя от природы или с годами становишься такой? – Джунаид-хан впился глазами, будто шильцами. – Пусть сам Непес печалится…»

Ночь черным казаном опрокинулась над степью. Неумолчно звенели цикады. Если б рядом не ржали непоенные лошади и не перешептывались нукеры, то Аннамету показалось бы, что весь мир охвачен этой непроглядной теменью и тишью, нарушаемой лишь стрекотаньем ночных насекомых.

Вдали светлячками загорелись огоньки. «Люди там жгут костры, греются у огня. – Аннамет, почувствовав легкий озноб, накинул на плечи каракулевую дубленку. – А ты сидишь как сыч, света боишься. Что, если пойти туда? Говорят, ночью не держи путь на огонек, днем – на дымок. Не дойдешь – огонек потухнет, а дым рассеется… А куда я путь держу?»

– Не спишь? – раздался над ухом игривый голос Эшши-хана. – О чем думки-то?.. Нам бы до устья Мургаба добраться – там верблюды, вода, свои люди. Неспокойно мне отчего-то. Будто отец сон свой рассказывал. Хорошие рассказывать не принято: доброе само собой сбудется. О плохом отец не умолчит. Упреди плохое, учит он, если даже это сон.

– У каждого своя судьба, – вздохнул Аннамет. – У кого что на лбу начертано, того не миновать. На все воля Аллаха. Кстати, сам хан-ага так говорит.

– Так это для черни, – Эшши-хан засмеялся тонким, завывающим смехом. – На Аллаха полагайся, но ишачка своего стреножь покрепче. Иначе уведут. Аллах почему-то вместе с добром сотворил и зло, дьяволов, чертей, ангелов смерти. Зависть и ревность. Ненависть. А ненависть утешается местью, убийством. Сегодня я вот убил своего, но убил во имя мести к красным.

– Ты сон хотел рассказать, – перебил Аннамет.

Эшши-хан подробно пересказал сон, приснившийся Джунаид-хану по дороге в Кабул, тот самый, когда его, словно на крыльях, носило по ледяному безмолвию, безжизненному и пустынному, и он упал в какую-то болотную жижу, долго барахтался в ней, не в силах выбраться, затем с ним рядом оказался и Эшши, такой же жалкий и беспомощный…

– С чего бы такое могло присниться?

– Не умею я сны отгадывать! – Аннамет поплотнее запахнул полы дубленки и, подложив руку под голову, вытянулся на земле. В другой раз Аннамет счел бы за великую честь так доверительно беседовать с ханским отпрыском. Но сейчас Эшши-хан вызывал у него отвращение по-шакальи плачущим смехом, фальшивым заискиваньем, за которым скрывалось желание сгладить впечатление от убийства Вольмамеда. – Да и снам не очень-то верю. Они у меня никогда не сбывались. Интересно, какие сны снились перед смертью несчастному Вольмамеду? Ты, Эшши, хорошо запоминаешь сны, а запамятовал, что у Вольмамеда там, в Герате, остались восемь взрослых братьев. Четверо у твоего отца служат. Не подумал, что они спросят с тебя за кровь своего брата.

Эшши-хан в темноте от досады скрипнул зубами. Как можно было так бездарно убить? Взять да шлепнуть – большого ума не надо. Дойдет до отца – взовьется: «Век твержу – крови в тебе больше материнской, ни умом, ни мудростью в меня не пошел! А Эймир, если с тобой равнять, полный простофиля. Правду говорят: у доброго коня не бывает семени…» Отец, как на него ни обижайся, мудр, как тысяча Сулейманов. Он все обставляет умно. Даже убийство, свершенное его рукой, чернь воспринимает как благодеяние, вызывающее у нее трепет и послушание.

Эшши-хан, пытаясь подражать отцу, хотел с самого начала, как стал ханом, устрашить своих джигитов. Но этот его поступок, безжалостная расправа над Вольмамедом, не запугали никого, а, наоборот, породили неприязнь и отчуждение. Эти семена запали даже в душу преданного и наивного Аннамета: «Что будет, когда и я состарюсь? Тогда Эшши поступит со мной так, как Джунаид-хан собирается обойтись с Непесом Джелатом, – возьмет да и выгонит. Может и убить…»

Тревожным сном засыпал Аннамет, таким же тревожным сном засыпали нукеры. Они слышали рассказы Эшши-хана. Суеверные и темные, они верили снам, приметам, и каждый из них вслух читал молитву, призывая на помощь Аллаха и всех его пророков. Так было по ночам. Днем же басмачи забывали о своих ночных страхах и сомнениях, даже просили Аллаха послать удачу Эшши-хану, с которым у них судьба была одна.

Наконец отряд вышел к Мургабу. Там они вдоволь напоили коней, запаслись водой и, отъехав от реки на версты две-три, двинулись строго на север, вдоль русла, заросшего степным бурьяном. Вскоре низкорослые кустарники сменились высокими розоватыми и тонкоствольными гребенщиками с пышными пепельными метелками, буйно разросшимися в устье реки.

Эшши-хан часто приподнимался на стременах, ощупывая рысьими, как у отца, глазами каждый кустик, каждый бархан. До боли в ушах вслушивался в звенящую тишину пустыни, пока не услышал блеянье овец, позвякиванье колокольцев. Отряд вышел к отаре, охраняемой всадниками ташаузского бая Халта-шиха, обещавшего Джунаид-хану помощь и поддержку не только людьми, но и овцами. Сюда же, к колодцу Хайынгу, прислал сорок верблюдов с вьюками другой единомышленник бывшего хивинского владыки – Балта Батыр, главарь басмаческого отряда, орудовавшего на севере Каракумов.

Отдохнув здесь и пополнив свой отряд еще двадцатью всадниками, Эшши-хан направился в район Центральных Каракумов, к колодцу Ербент, на подступах к которому его дожидались почти три сотни нукеров, бывших байских сынков, торговцев и раскулаченных Советами. Всех их сюда прислал хромоногий конгурский Атда-бай.

Басмачи решили овладеть поселком Ербент. Здесь, в двухстах с лишним километрах от Ашхабада, пересекаются караванные дороги из Хивы и Ташауза, Мерва, Теджена, Ашхабада. Его двенадцать колодцев с пресной водой, такой редкостью в знойных песках, связывают не только северные и южные оазисы Каракумов, но и многочисленные туркменские кочевья. Отсюда прямая дорога на Серный завод, на многие колодцы, где затаились единомышленники с оружием, боеприпасами, с отарами. К тому же Эшши-хан знал, что большевики завезли в поселок много риса, пшеницы, хлопкового масла, соли, чая, мануфактуры. Если завладеть таким богатством, то львиную долю можно продать баям за чистое золото, остатками же замазать глаза жадных и алчных юзбашей и влиятельных всадников.

Но Эшши-хану – это самое главное – нужна была победа, пускай небольшая, но победа. Тщеславный, он грезил ею, так как думал и надеялся в отличие от отца, что от первой победы зависела судьба басмаческого движения, будущее самого Эшши-хана: быть или не быть ему во главе воинов ислама, пойдут или не пойдут они за ним против большевиков, пришлют ли ему на помощь отряды заморских солдат. Эшши-хан уже видел себя во главе отряда врывающимся в Ербент на своем быстроногом иноходце, с развевающимся над головой зеленым знаменем пророка. Чернь, падая ниц, целует его сапоги, следы его коня, выказывая свою преданность и раболепие, как это было, когда Джунаид-хан овладел Хивой. Слава отца не давала покоя честолюбию сына.

И Эшши-хан убедил себя и своих нукеров, что овладеть Ербентом – дело плевое, ибо поселок из двадцати двух кибиток, водонапорной башни да нескольких бараков и мазанок раскинулся на ровном, как ладонь, такыре [13]13
  Такыр – гладь, глинистое пространство в Каракумах, порою простирающееся на многие километры.


[Закрыть], не защищенный ни барханами, ни даже кустиком саксаула. Что стоило его тремстам злющим, как цепные волкодавы, нукерам с лету ворваться в Ербент, охраняемый лишь небольшим гарнизоном из горстки красноармейцев, милиционеров и местных краснопалочников [14]14
  Краснопалочники – так называли дайхан, батраков, чабанов, объединенных в отряды, которые активно помогали советской власти в разгроме басмаческих банд.


[Закрыть]?

Перед рассветом Эшши-хан выстроил на такыре одну сотню полумесяцем, а двумя другими замкнул кольцо окружения вокруг поселка. На тонконогом скакуне Эшши-хан носился от сотни к сотне, отдавая последние распоряжения. Временами в полутьме он отыскивал на гладкой шее коня крупный треугольчатый пестрый талисман, приносящий победу, – его перед отъездом повязал собственноручно Джунаид-хан, – взахлеб бормотал молитву, заклиная Аллаха ниспослать ему победу.

– Джигиты! – Эшши-хан указал плетью на поселок, бледно проступавший своими очертаниями в предрассветной сини. – Там презренное воинство красных оборванцев. Они не устоят перед вашей храбростью. Возьмем их! – Эшши-хан картинно пыжился. Находившийся рядом Аннамет невольно усмехнулся, поражаясь преображению Эшши-хана: куда девался его прежний заискивающий и нерешительный вид! Он пребывал в каком-то сладостном опьянении, видя себя в той роли, в которой страстно хотелось быть: сердаром – вождем, главой туркменских племен и родов. – В пыль сотрем Ербент! – воскликнул Эшши-хан. – Всех женщин и девушек племен гагшал и багаджа, живущих под крылышком у большевиков, отдаю вам, джигиты. На потеху! Склады не жечь! Добычу будем делить по справедливости. Да сопутствует вам удача и победа! С нами Аллах! Вперед, воины ислама! Алл-а-а-а!..