Текст книги "Тени «Желтого доминиона»"

Автор книги: Эсенов Рахим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Эшши-хан ослабил поводья иноходца – горячий конь пустился с места в карьер, увлекая за собой цепь всадников. Ветер свистел в ушах. Вот он, Ербент! До него рукой подать. Сейчас, еще немного, и они накатятся на него волной и затопчут все живое конским копытами, рассекут кривыми саблями… Но что такое?! Эшши-хан не верил своим глазам: поселок за ночь опоясался цепью траншей, ощерился стволами винтовок, хырлы – самодельных дедовских ружей, пулеметов. Он с силой рванул уздечку – на конских губах проступила кровавая пена, пропустил вперед ничего не подозревавших и еще необстрелянных джигитов. Они вовремя прикрыли его собою, так как тут же из окопов, обложенных мешками с песком, раздались пулеметные очереди и дружные винтовочные залпы. Одна пуля сбила с Эшши-хана белый барашковый тельпек, другая, «клюнув» в стремя, срикошетила, издав протяжный звук оборванной струны дутара [15]15
  Дутар – двухструнный национальный инструмент.


[Закрыть]. Но всадники по инерции понеслись вперед. На такыре уже валялись трупы нескольких нукеров, бились в предсмертных судорогах раненые лошади. Басмаческий предводитель почему-то оказался совсем позади, вскоре и вовсе завернул коня, припустил к видневшимся вдали барханам.

Атака захлебнулась, и сотня, стоявшая на виду у поселка полумесяцем, даже не двинулась с места. Основная масса басмачей, кинувшаяся вперед, повернула обратно, кое-кто сгоряча все же прорвался через окопы, но их тут же сбили с коней.

Эшши-хан от стыда и злости не находил себе места. Надо же так опростоволоситься в самом начале! Аннамет тоже хорош – смазал за ним вслед пятки и оправдался, урод несчастный: «Я дал слово тагсыру Джунаид-хану быть твоей тенью, Эшши…» Эшши-хан тяжко переживал свой постыдный побег с поля боя – ведь это произошло у всех на виду. Но в том, что наступление потерпело неудачу по его вине, он не хотел признаться даже самому себе.

Осаду басмачи не снимали и на вторые, и на третьи, и на четвертые сутки. Теперь они действовали изощреннее и хитрее, не ослабляя натиска и огня. Но маленький гарнизон не сдавался, нанося врагу заметный урон.

Эшши-хан рвал и метал, вымещая злость на нукерах: кого-то огрел плетью, кому-то пригрозил маузером, и всё из-за того, что не находились охотники идти в первых рядах наступающих – никто не хотел умирать под пулями. А ему так хотелось вырвать победу… Любой ценой! Пока только одну! Но в Ербенте ею и не пахло: судя по всему, защитники гарнизона будут стоять до последнего. А тут еще и сроки поджимали: Эшши-хану пора быть на колодце Коймат – путь неблизкий, – куда на тайный маслахат должны съехаться родовые вожди, крупные баи, духовные лица. Ведь маслахат не поймет задержку Эшши-хана на Ербенте, расценит опоздание как трусость или неуважение к аксакалам и, чего доброго, назначит сердаром кого-то другого. Стоило ли тогда подаваться в такую даль, рисковать жизнью?

Эшши-хан был уверен, что овладеет поселком, – перевес сил на его стороне. Но время играло на руку большевикам, к ним могло подойти подкрепление. Решив окончательным штурмом разделаться с гарнизоном красных, он надумал послать к ним сперва «парламентеров»: пусть разведают, сколько еще осталось в живых большевиков.

Ербентцы разгадали вражью хитрость – арестовали «парламентеров», а на предложение сдаться на милость басмачей ответили еще одним красным флагом, взметнувшимся над поселком.

Отчаявшись, Эшши-хан бросился со своими всадниками в новую атаку, но защитники гарнизона ураганным огнем отбили и ее. Потеряв еще с десяток нукеров, басмачи откатились на свои позиции.

«Поистине Аллах великий и сведущий! – Эшши-хан, слушая утешительную весть вернувшегося лазутчика, пыльного и потного, едва державшегося на ногах, воздел глаза к небу, шепча строки из Корана. – Поистине Аллах – обладатель великой милости. Будьте стойки и поминайте Аллаха много, – может быть, вы получите успех!..»

– Они на четырех автомашинах, мой хан, – продолжал лазутчик. – Пятьдесят милиционеров и краснопалочников. На помощь ербентцам. По барханам машины ползут как черепахи, застревают.

– Охранение выставляют?

– Ночью только – двух часовых. Через день здесь будут, если не застрянут у Белых валов…

– У Белых валов, говоришь? – Эшши-хан задумчиво пощипывал бородку. – Да, там пески зыбучие, как пить дать, увязнут. Там мы и выставим засаду. Место удобное – барханы с саксаулом и гребенщиком.

Эшши-хан, не мешкая, отрядил к Белым валам полторы сотни нукеров и устроил там засаду. Милицейский отряд, измученный долгой дорогой, без опытного проводника, завяз на зыбучих песчаных грядах.

Ночью басмачи напали на спящий отряд. Эшши-хан торжествовал: какая ни есть, но победа! Теперь скорее на Коймат! Не то придешь к шапочному разбору…

Полторы сотни нукеров во главе с Аннаметом оставил Эшши-хан у осажденного Ербента. Юзбашом – командиром сотни – назначил Амир-балу, хивинского туркмена, ходившего у Джунаид-хана онбашом – вожаком десятки. И не только поэтому Эшши-хан доверил ему сотню: среди «парламентеров», арестованных красными, был Хемра, родной брат Амир-балы. «Этот не уйдет из Ербента, пока своего брата не вызволит, – рассудил Эшши-хан. – Надо ехать, пока свежа память о победе у Белых валов».

С сотней нукеров Эшши-хан двинулся к Коймату. В пути он был задумчив. Может, потому, что предал забвению отцовский совет: «Торопись, сынок! В этом мире кто смел – тот два съел. Пусть эти скоты считают за великую честь ходить под началом сына самого Джунаид-хана… Ты теперь хан и действуй по-хански!» Иль потому, что вспомнил сон, приснившийся как-то. Будто попал он в сель, понесший его так стремительно, что не смог из него выбраться. Измученного и жалкого, в ссадинах и ранах, его наконец выплеснуло на скользкий от тины берег, и он услышал над собой громовой голос: «Ты захотел стать сердаром? Вождем всех родов и племен? Да ты и в нукерах не ходил! Какой из тебя тогда сердар?» Эшши-хан очнулся, поднял голову и увидел над собой Аннамета – это, оказывается, гундосил безносый, а ханскому сыну его голос послышался громовым.

Эшши-хан пришпорил коня, будто хотел ускакать от ночных наваждений. А вдруг сон станет явью? Вспомнил о ночном побоище у Белых валов… Нужна ли отвага, чтобы перерезать глотки спящим людям? Разве о такой победе мечтал Эшши-хан?.. Он лег на загривок коня, нащупал на его шее пестрый треугольный талисман и, остервенело сорвав его, швырнул на землю.

И это не принесло ему успокоения. Эшши-хан был в мыслях о Коймате, о резиденте, которого должен прислать Мадер. Может, его посланец поможет прибрать к рукам маслахат. Вдруг сердце обдало холодком: вспомнил о Вольмамеде, вернее, о его восьмерых братьях… Неужто придется ответ держать? Кровь прилила к голове, но тут же отлила – все нукеры, свидетели убийства Вольмамеда, погибли под Ербентом. Эшши облегченно вздохнул: мертвые, известное дело, молчат. Но Эшши то ли забыл об Аннамете, то ли слишком верил испытанному ханскому нукеру, никогда не предававшему своих хозяев.

Эшши-хан чуть повеселел, ослабил поводья горячего скакуна.

Темной ночью, когда мимо грохочущих на стыках вагонов проскочил зеленый огонек семафора и товарный поезд, скрежеща буксами на подходе к станции, медленно затормозил, на железнодорожное полотно соскользнула едва заметная тень. Человек ловко спрыгнул с тормозной площадки, не поскользнулся, не упал. Останови его в тот момент патруль – поезд следовал через пограничную зону, – он предъявил бы подлинные советские документы, даже студенческий билет, выписанный на имя студента Среднеазиатского государственного университета в Ташкенте.

Это был Нуры Курреев, месяца полтора назад перешедший советскую границу, а теперь направлявшийся в родное село Конгур. Ещё днем, переодетый, ходил он по Мерву, там же услышал о появлении в песках Эшши-хана, о событиях под Ербентом. Тревожился за судьбу Эшши-хана – не угораздило бы в плен ханского сынка. Бедняга! Не доведется тогда ханским званием похваляться. А сколько ждал! Готов был отца в могилу загнать, чтобы самому быть ханом… Впрочем, у каждого своя корысть.

И только он, Нуры Курреев, стоял ногами на грешной земле: ему бы Мадеру угодить, исправно его задание выполнить и за кордон Айгуль с детьми вывезти… Любой ценой!

Курреева распирало от смеха, когда он вспоминал о вчерашней встрече с братьями Какаджановыми. Вот они сидели перед ним, маленькие, круглые, как мячи, важно надутые, словно индюки, с пухлыми, мясистыми ладонями, схожие, как две капли воды. Двойняшки. Одного зовут Беки, другого Берды, и удивительно, что у них не только одинаковые голоса, манера разговора, но и движения, привычки… Беки так же, как и Берды, разговаривал по-бабьи, визгливо, будто скандалил, так же потирал пальцами жирный лоб, ковырялся в зубах. Так хотелось схватить братьев за шеи и стукнуть друг о друга лоснящимися лбами. Какаджановы служили англичанам, но Каракурту предстояло перевербовать братьев. Каракурт исполнял такое задание впервые, но Мадер хорошо втолковал ему, как это делается.

Курреев начал вербовку без обиняков – Какаджановы не удивились, но и не согласились сразу.

– Мы служим националистическому делу, – спесиво возразил Берды, беседовавший с гостем, так как был старше Беки ровно на полчаса. – При чем тут Германия? Мы не немцы, а туркмены!

«Туркмены! Какие вы туркмены? – чуть не взорвался Курреев. – Каджары вы продажные! И почему вас только чекисты не замели… А может, вы и в ГПУ доносите?!»

Каракурт все же не утерпел, подпустил яду:

– При чем тогда Англия? Неужели эта заморская страна ближе, чем Германия? Ах, да, я запамятовал… Ну конечно, связаны вы с ней подпиской, той самой, что дали в восемнадцатом году самому Реджинальду Тиг Джонсу, главе британской контрразведки в Туркмении… Вах-вах-эй! А я-то, балбес, и забыл! Забыл, что шпионы-то вы английские…

– Это еще надо доказать!

– А у меня есть веские доказательства, – наступал Каракурт. – Чекисты и по сей день разыскивают и организаторов подпольной типографии, и авторов листовок… Ищут, чтобы в Сибирь сослать или к стеночке поставить… А в Германии вот знают вдохновителей подпольных изданий. Знают и помалкивают… До поры, до времени.

Курреев достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его.

– «Люди, правоверные! – стал читать он. – Нам, туркменам, большевики навязывают индустриализацию. Наши отцы и деды прожили без нее…»

– Тише, вы!.. – заикаясь, взмолился Беки. – Что вы хотите? Говорите, не тяните жилы…

– Вот это другой разговор. Нам кое-какой документик составить надобно.

И братья Какаджановы согласились, дали подписку, что отныне будут служить германской разведке. Спеси как не бывало, и пыжиться перестали… Каджары! Коварные, трусливые твари…

Курреев очнулся от мыслей – из-под ног с шумом взметнулась спугнутая птица. Он осмотрелся по сторонам, где-то вдали мелькнул огонек. Там Конгур, его родное село, в двух-трех часах ходу. Долго ли это для молодого здорового человека, к тому же натренированного для дальних переходов, для человека, истомившегося по дому?

Конгур встретил Курреева одиноким собачьим лаем за высокими глинобитными дувалами Атда-бая. А что, если к нему заявиться? В Конгуре ли он? Приходу Нуры не обрадуется, гад хромоногий! Набросится рассвирепевшим джинном: «Откуда тебя шайтаны принесли?! Не мог через Мурди Чепе связаться?» Конспиратор колченогий! Мало с тебя красные три шкуры спустили, землю, воду отобрали, добра из твоих амбаров повывозили, что на десяти возах не уместилось. И поделом!

Но в Мерве те же братья Какаджановы поведали Куррееву, что Атда-бай богат, как Карун. В Каракумах и в горах Копетдага у него надежно укрыты отары овец, стада верблюдов, табуны коней. Холуев у него, как и богатств, тьма-тьмущая… Тот же Мурди Чепе, его связной, бывший секретарь «байской» партячейки. К нему ли пойти? А если он большевикам продался? Нет, нет – это опасно! Что, воля надоела? Мурди Чепе продаст не поморщившись…

Курреев обошел аул со стороны гор и тут же замер – недалеко застава, та самая, через которую он прорывался вместе с Джунаид-ханом и его сыновьями. Прислушался – вроде спокойно. Слава Аллаху, пока с самого перехода границы все обходится благополучно. Тьфу, тьфу, как бы не сглазить! Крадучись, прошел задворками, кое-где черными дворами, укрываясь за стогами верблюжьей колючки, за высокими загонами для скота, прошмыгнул по пустырю и, наконец, добрался к кепбе – камышовой мазанке. Вот она, родимая! Вот и овечий загон, огороженный сухим красноталом. Сам ставил, своими руками… Скособочился – давно мужские руки не прикасались. Сколько он тут не был? Четыре с лишним года. Это же целая вечность!..

Курреев обессиленно опустился на корточки, посидел, а затем подполз к двери, осторожно потянул ее на себя – не поддалась, заперта изнутри. А вдруг Айгуль съехала или ее выселили куда-нибудь? Как-никак жена убийцы, и здесь могли поселиться чужие. Он постучится – и выйдет… Игам Бегматов, тот самый узбек, женатый на рыжеволосой русской учительнице и лекарше. Разве он простит ему, что стрелял в него тогда, в горах, когда Нуры уходил с Джунаид-ханом!

Страх охватил его. Что, так и уходить, не повидав свою Айгуль, детей? Зашарил рукой по двери, но вспомнил, что когда строил мазанку, то между дверью и полом оставил щель для сквозняка. Курреев распластался по земле и, нащупав рукой это довольно-таки просторное отверстие, приник к нему носом. Он, как зверь, жадно тянул воздух ноздрями, внюхиваясь в запахи, идущие из жилья. Нуры мог ослышаться, мог проглядеть что-то, но собачий нюх его никогда не подводил: среди множества запахов он всегда и безошибочно различал тот дух, который был ему знаком. До боли родной запах любимой он мог уловить, учуять среди тысяч других благоуханий и ароматов. Из мазанки веяло свежестью горного Алтыяба, стекавшего с Копетдага хрустальными родниками, пахнущими снегом и арчой. Как тогда, давным-давно, когда Айгуль, гибкая и такая желанная, плескалась в изумрудной купели, а он, Нуры, сидел с винчестером в камышах, сгорая от страсти, желания, готовый пристрелить каждого, кто осмелился бы даже взглянуть на нее. И Курреев, забыв об осторожности, нетерпеливо застучал по дощатым планкам. За дверью раздался заспанный голос Айгуль:

– Кто там?

– Я, я… Открой…

Загремел крючок – Нуры влетел в мазанку и, забыв о лежавших на кошме детях, задыхаясь, обнял Айгуль дрожавшими руками. В темноте он не видел ее глаз, чувствовал лишь прерывистое дыхание.

– Тише, Нуры… Детей разбудишь…

Айгуль быстро накинула крючок на дверь, оглядела детей – они даже не шелохнулись. Приникла к Нуры всем телом: он гладил, нюхал ее рассыпанные по плечам жестковатые волосы, наматывал их жгутами на ладони, целовал глаза, шею… В каком-то тумане, нерешительно, как в ту далекую первую ночь, Нуры осторожно взял жену на руки и, боясь, что она оттолкнет его, лег с ней в постель, еще хранившую ее тепло и запах…

Они лежали молча, крепко прижавшись друг к другу, молчали, пока не унялась дрожь в теле, пока не прошёл спазм в горле, мешавший говорить, соображать… В их жизни не было таких долгих расставаний, они не ведали, что разлука так похожа на мучительную, непреходящую жажду усталого путника…

Айгуль первая, опомнившись, произнесла:

– Ты не видел еще своих детей. Знаешь, кто у тебя родился?..

Она вскочила с постели, зажгла маленькую керосиновую лампу, но Нуры тут же прикрутил фитиль, подбежал к окошку, занавесил шторку и лишь после вывернул фитиль на все пламя и не дыша присел на корточки у изголовья детей. Сынишка Курбан, так похожий на него, что-то лопотал во сне, дочь Гульшат, выпятив нижнюю, как у матери, пухлую, красиво очерченную губу, потерла ручонками розовые с ямочками щеки и, повернувшись на другой бок, сладко засопела. «О Аллах, как похожа на мать», – подумал Нуры и поднял глаза на Айгуль. Она мало изменилась – тот же красивый излом густых смоляных бровей, тот же высокий чистый лоб, открытый взгляд, но где-то у губ залегла едва уловимая горькая складка.

Нуры задул лампу, увлек за собой Айгуль, и они, лежа рядом, без умолку говорили, будто хотели выговориться за все годы разлуки.

– Одумайся, Нуры, – голос Айгуль дрожал, – пойдем в аулсовет…

– Меня же в Сибирь упекут, расстреляют…

– Повинную голову не секут…

– Отсекут. У меня столько вины…

– Советская власть простила басмачам. Беднякам, как мы, дают воду, землю, семена, продукты, от налогов освободили…

– Мне, кроме наказания, ничего не дадут. Ты, Айгуль, ничегошеньки обо мне не знаешь… Уйдем лучше в Иран, детей заберем.

– Чего я там забыла?

– Забыла, говоришь, чего?.. Муж твой там…

– Муж забыл большее – детей и жену… Родину забыл!

– Родину! – передразнил ее Нуры. – Этой грамоте тебя случаем не Ашир научил?..

– Ашир! – В ее голосе прозвучала горечь и обида. – Не лучше тебя. Кишка оказалась тонка – в басмачи подался.

– Ты не шутишь?

– Какая ж тут шутка… Его мать, бедняжка Огульгерек-эдже, на люди показаться стыдится, а Бостан вся в слезах ко мне приходила…

– А ты мне говоришь – оставь ремесло басмача, – Курреев не скрывал радости. – Если Таганов подался в басмачи, значит, плохи дела у большевиков… Или ему у них житья не стало… – Мелькнуло подозрение: «Не хитрят ли чекисты?», но новость была такой ошеломляющей, что Каракурт тут же забыл о своих сомнениях, мысленно смакуя, как он преподнесет ее Мадеру, как расскажет о ней Эшши-хану, но, конечно, лучше, если б удалось завербовать Ашира, у которого сведений целые чувалы.

– У большевиков дела неплохи, – ответила Айгуль. – Дайхане советскую власть любят. А то, что у Ашира в голове туману много оказалось, так в том его вина… Аул осуждает поступок Ашира. Только Атда-бай злорадствует… Он уже наведывался к Огульгерек-эдже, помощь ей предлагал…

Курреев чуть не задохнулся от радости – выходит, Атда-бай в ауле. И он, забыв обо всем – об упреках Айгуль, ее просьбе, слезах, – снова приник к ней всем телом, чувствуя, что ему хочется снова испытать то, что было между ним и Айгуль, снова припасть к роднику и пить его без устали…

Не дожидаясь рассвета, еще затемно, Нуры ушел, не сказав, куда, зачем и когда ждать его возвращения. «Может, образумится, – думала Айгуль, – мужская гордость не позволяет, чтобы его за руку водили… Должен же о детях подумать… Зачем тогда вернулся?»

Курреев добрался до оврага и по нему дошел до бурливого Алтыяба, разделся и, держа одежду в руке, побрел по воде, к одинокому островку, окруженному зарослями камыша. Целый день Курреев отсыпался здесь, а ночью отыскал Мурди Чепе, который привел его к Атда-баю, встретившему его настороженно, хотя и знал, что тот не чужой. Но после пароля Джунаид-хана хромец потеплел, пообещал, что даст двух коней, еды на дорогу, попросил передать Эшши-хану, что святому делу ислама дарует еще две отары овец, пасущихся в районе колодца Коймат, и табун скакунов, которых вот-вот должны пригнать с гор.

В Куррееве проснулось озорное желание сбить спесь с Атда-бая – достаточно было лишь шепнуть пароль Кейли, а чуть погодя огорошить предложением сотрудничать с германской разведкой. Делать этого Каракурт не стал: колченогого спесивца и его людей можно прибрать к рукам с помощью Эшши-хана. Но как еще на то Мадер посмотрит?..

В разговоре Курреев случайно узнал, что Байрамгуль, жена Аннамета, живет в Конгуре, батрачит у Атда-бая. В ту далекую ночь Джунаид-хан, отвлекая пограничников от своей группы, переходившей границу, послал Байрамгуль на верную смерть, но она не погибла: советские пограничники, разглядев в отчаянно отстреливавшемся всаднике женщину, пощадили ее, захватили в плен.

– Она только и бредит своим безносым красавцем, – хихикнул Атда-бай. – За нее тут сватался один – отказала… В наше время, когда рушится мир, – женская верность большая редкость…

Нуры не слышал, что говорил дальше Атда-бай: ревность леденящим ознобом охватила сердце. На кого он намекает? Может, на Айгуль? С кем она?.. С Аширом?!. Разве мало кобелей? Хотя бы этот Мурди Чепе, смотри, какой гладкий, рожу отъел, ухмыляется. Придурок придурком, а от такой, как Айгуль, не откажется. Да и Атда-бай хоть староват, но еще в силе. Вах, как он мог забыть!.. Бай сам сватался к Айгуль, хотел взять ее третьей женой… Потому и сбежал Нуры от Джунаид-хана, вернулся в Конгур, женился на Айгуль.

Поздней ночью Курреев, крадучись, пришел домой, Айгуль ждала его, принарядившись, надела те же наряды, украшения – серебряные серьги с подвесками из яшмы, апбасы – блестки, нашитые на платье из ярко-бордовой домотканой кетени, – как в тот далекий день свадьбы. Шторка на окошке задернута, огонек в лампе привернут так, что в кепбе полусумрачно, дети уже спали, в углу, на фанерном ящике из-под чая, алюминиевая миска с наваристой бараньей чорбой и ломтем белого пшеничного чурека. Айгуль разогрела мужу ужин и молча наблюдала за ним, как он неохотно помешал суп ложкой и, едва отведав, отодвинул от себя еду; Курреев был сыт, поел у Атда-бая. Айгуль не докучала Нуры расспросами, догадываясь, у кого тот побывал в гостях. Днем, по пути на работу, ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поздравил ее с возвращением мужа, но все молчали: никто ничего не знал. Нуры, уходя на рассвете, предупредил ее: «Если ты мне не враг, ни одна душа не должна знать о моем появлении. Даже дети…»

И она молчала, как умеют молчать туркменки, если идет речь о судьбе семьи и чести мужа. Но в отличие от многих Айгуль не была безропотной и забитой, она закончила аульный ликбез, училась на курсах секретарей аулсовста, много читала и вообще от природы была любознательной. Дочь аульного мудреца Алов-ага иной быть и не могла. Все годы, которые Нуры провел в скитаниях по чужим весям, Айгуль была на виду всего аула, ее избирали в аулсовет, она первая, сбросив яшмак – платок молчания, агитировала своих аульчанок последовать ее примеру – учиться, вступить в кооператив, в колхоз. В ней неожиданно обнаружились задатки математика, и вот уже второй год Айгуль работала счетоводом колхоза, исполняя одновременно и обязанности секретаря аулсовета.

С нетерпением ожидая возвращения Нуры, она готовилась к серьезному разговору, твердо решила настоять, чтобы тот завтра же пошел в аулсовет с повинной, иначе она сама признается Агали Ханлару, и пусть муж не осуждает: жить двойной жизнью сверх ее сил.

– Ты хочешь меня предать? – Курреев даже не выслушал ее до конца.

– Предательство свершают молча или втайне. Не хочу больше терять тебя. Разве ты не предаешь, если снова хочешь оставить нас?..

– Как ты не можешь понять, Айгуль… За Мовляма меня…

– Я поеду в Ашхабад, меня знают в ЦК партии, в Совнаркоме, упрошу… Пойми, Нуры, советская власть гуманна, она не таким заклятым врагам своим прощала.

– Не расстреляют, так в Сибирь сошлют…

– Сошлют, и я с детьми за тобой. Это же не Иран…

– Правду говорят, не ищи у ишака волос на копытах, а у женщины – ума…

– Чует мое сердце, будешь искренен, простят! Ты только покайся, милый!..

Нуры умолк. Разве он мог признаться Айгуль, что его руки обагрены кровью не только одного Мовляма – сколько красных аскеров, дайхан, чабанов погибло от рук бывшего телохранителя Джунаид-хана; а переход границы, бой у заставы, собственноручная подписка, что будет верой и правдой служить германской разведке, а то задание, которое должен исполнить на колодце Коймат, и, наконец, угроза Мадера, что он отыщет Курреева даже на дне морском… Страх тяжелым камнем оттянул низ живота и горячей липкой волной разлился по всему телу. Нуры прижался к Айгуль, спрятал голову на ее груди. Уйти бы из мира сего, сбросить его непосильное бремя… О, если б забыть все – и Джунаид-хана, и Мадера, и Эшши-хана, спрятаться от всего…

Курреев слушал, как ровно дышит Айгуль, как маленькими молоточками стучит ее сердце… Айгуль поймала себя на мысли, что они больше молчат. О чем им говорить? О прошлом? О нем все переговорено, оно кануло в Лету. А настоящее и будущее? Разные их ждали пути, иные дороги… Но что она сказала? Что?! Курреев встрепенулся, напрягся каждым мускулом, с ужасом осмысливая слова жены.

– Днем я отпросилась с работы. Не прошло и часу, прибежал Агали Ханлар. Бумажка ему одна понадобилась. А я тесто месила… Пока отмывала руки, собиралась, Агали Ханлар ждал меня во дворе. Выхожу, вижу: держит в руках какой-то черный комок: «Никак, Айгуль, на станцию ходила?» Отвечаю, нет. Тогда он нагнулся, огляделся вокруг, покачал головой, помолчал… Я и сама увидела – на песке твои следы. Не знаю, что подумал председатель, но, видать, заподозрил меня в бесчестье. К одинокой всякая грязь липнет, как этот вывалявшийся в песке комочек мазута…

– Перестань ты языком молоть, – вскипел Нуры, вспомнив, как ночью, спрыгивая с поезда, вляпался в мазутную жижу. – Хватит распинаться! Что еще сказал твой председатель?

– Он сказал, – Айгуль, подавив подступивший ком обиды, с усилием продолжила, – что надо глядеть в оба, мол, рядом граница, враг не дремлет… И еше сказал, что в Ербенте появился Эшши… А мазутный комочек Агали Ханлар завернул в бумажку, положил в карман…

– И зачем он ему? – осевшим голосом спросил Нуры.

– На заставу, должно быть, понес. Успокойся, Нуры, – она, забыв о своей обиде, нежно погладила его грудь горячей мягкой ладонью, – спи, милый…

– Подожди, я сейчас. – Курреев вытащил руку из-под ее головы, встал, еле сдерживая дрожь во всем теле, стал одеваться.

– Ты куда, Нуры? – встревожилась Айгуль.

– Погоди! – Курреев выскользнул за дверь. Той же ночью с помощью Мурди Чепе он раздобыл обещанных баем коней, продукты и засветло выбрался за Конгур, на дорогу, ведущую к Черным пескам.

Опять та же бесконечная дорога, припорошенная едкой солончаковой пылью, похожая на длинный саван из серой миткалевой бязи, те же песчаные смерчи, свивающиеся гигантскими жгутами перед мокрой конской мордой, те же стонущие кусты саксаула.

Мчался Курреев, не разбирая дороги, яростно хлестал коня, от колодца к колодцу, от урочища к урочищу, объезжая незнакомые кочевья, боясь, как огня, встреч с караванами, с чабанами, выпасающими неведомо чьи отары. Хорошо, если байские, – а вдруг кооперативные или как их там… колхозные… Не те теперь Каракумы, хозяин теперь тут новый. Не разгуляешься…

Курреев за всю дорогу ни разу не подумал ни о жене, ни о детях, будто вовсе не заезжал домой, будто вовсе не было двух ночей, проведенных с Айгуль. Все его мысли, заботы были лишь о себе: поскорее добраться до спасительных песков… И только тогда, когда Каракурт почувствовал себя в безопасности, он облегченно вздохнул и вспомнил об Айгуль, но как-то вяло, будто во сне.

На подступах к урочищу Курреев встретился с конной десяткой, словно выросшей из-под земли. Это была разношерстная группа басмачей, давно не бритых и не мытых.

– Эй, туркмен-текинец, куда несешься? – окликнул плотный, приземистый казах, ощупав Курреева раскосыми щелками глаз.

Курреев страшно обрадовался басмачам, но недоумевал, почему десяткой, где больше туркмен, командует казах. Все же на всякий случай приврал, что разыскивает Илли Ахуна, которому почитает за честь поклониться. Вожак десятки, услышав имя духовника, крякнул, однако обыскал Курреева и приказал ему следовать за собой. По дороге Куррееву удалось узнать, что днями на Коймат прибыл Эшши-хан, который вот-вот собирался оттуда выехать.

Урочище встретило всадников неистовым лаем угрюмых волкодавов, блеяньем овец. От аула, выстроившегося в несколько рядов приземистыми округлыми юртами, тянуло дымом верблюжьей колючки, пылавшей ярким багрянцем в низких тандырах, над которыми двигались туркменки, выпекавшие чуреки.

Близился вечер, женщины доили верблюдов, загоняли в кошары овец, несли с колодца воду в бурдюках и высоких кувшинах… «Привольно живут, псы лохматые, позавидовал Каракурт. – Будто хозяева… Не понимаю, зачем надо было бежать Джунаид-хану за кордон? Тут не жизнь, а рай земной!»

Остановились у высокой шестикрылой юрты, покрытой белым войлоком. Вожак десятки бросил:

– Подожди. Я сейчас…

Курреев не без любопытства разглядывал шикарную юрту Илли Ахуна… Много перевидал на своем веку туркменских, казахских юрт с деревянным прокопченным остовом, покрытых черными войлочными кошмами; нижняя часть остова – складная деревянная решетка, состояла обычно из четырех частей – крыльев, именуемых кочевниками «ганат». Но подобную юрту, из белой овечьей шерсти, с шестью «крыльями», Курреев видел впервые. В таком жилье селятся очень богатые, именитые или много мнящие о себе. Даже Джунаид-хан не всегда мог позволить такую роскошь.

Вскоре из юрты вышел вожак десятки и, хитро блеснув раскосыми глазами, цокнул языком.

– Досточтимому Илли Ахуну нездоровится. Не может принять.

Тогда Курреев попросил провести его к юрте Эшши-хана. Вожак довольно ощерился – глазенки его вовсе заплыли, он, видимо, этого хотел и, не скрывая радостного возбуждения, ткнул камчой в сторону соседнего ряда. Это была юрта четырехкрылая, покрытая серым войлоком, и Куррееву стало многое понятным: ханскому сыну не удалось встать во главе басмаческого движения, и его умело обскакал этот благообразный духовник, именуемый в миру Ильмамедом Нами-оглы.

Потому Илли Ахун и не принял Курреева: захотелось узнать, что за птица гость, с чем приехал, к кому благоволит. Не попасть бы Куррееву впросак… Вон почему Эшши-хан решил съехать с Коймата. «Не повезло, выходит, ханскому сыночку, – не без злорадства думал Каракурт. – Ничего, умоется, сукин сын! Не век в повелителях ходить… Зато руки развязаны. Больше награбит… Вот взбеленится, когда и я ему подарочек поднесу… Пусть проглотит, шакал! Вон сколько мне горя пришлось помыкать. И все из-за них, из-за джунаидовского отродья…»

Курреев с силой пнул ногой тяжелую, окованную медью дверь – сейчас он был чем-то похож на Эшши, врывающегося в дом своих подданных, – решительно шагнул в юрту, полусумрачную, с закрытым тюйнуком – дымоходом, отверстием над головой. В центре ее, за потухшим очагом, где на таганке громоздился большой казан, на кошме на подушках лежал Эшши-хан. Узнав в вошедшем Курреева, он сел, скрестив под собой ноги.

– О Аллах, откуда ты взялся? – В голосе его проскользнули удивленные нотки. – К вечеру ты не застал бы меня…

– Аллах увидел, что тебе не везет, и прислал меня на помощь, – ответил ему в тон Курреев. – Не чужие мы все-таки…

– Ты чего мелешь? – Эшши-хан выразительно ткнул пальцем на стенки юрты: дескать, потише. – Илли Ахун – почитаемый человек. Я рад ходить под его началом…

Кто-то завозился снаружи, откинул серпик – отрезок войлока, прикрывающий дымоход, и в юрте стало светлее. С охапкой саксаула вошел нукер. Убрав казан с таганком, разложил дрова, поставил два прокопченных кумгана – медные кувшины с водой и, запалив хворостинки, вышел.