Текст книги "Счастливцы с острова отчаяния"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Карта больше не идет! – повторял санитар, проигрывая очередной вист.

В субботу ураган соизволил ослабнуть до обычной бури, и вечером Хью протирал себе глаза, видя, что перед резиденцией остановился «фольксваген», по всем правилам снабженный номером СА 75-868, откуда пулей выскочили Джосс и Ульрик, закутанные в длинные дождевики.

– Нашим друзьям делать почти нечего, и они очень хотели бы этим воспользоваться, чтобы поговорить с вами, – сказал Ульрик.

– Да не коситесь вы на эту колымагу! – подхватил Джосс. – Ехать нам совсем недалеко. Но при такой погоде она полезна, чтобы перевезти больного… или боящегося дождя журналиста.

* * *

Хью очутился в бунгало, построенном из готовых, еще не оштукатуренных, снабженных внутри водонепроницаемыми панелями блоков, на фоне которых выделялась сто раз виденная обстановка: рекламные плакаты, гарнитур из восьми предметов и стулья, по случаю прихода гостей притащенные от соседей. Сестра Ульрика Джэсмин Раган, два года назад вышедшая замуж за Эдди Лазаретто, радушно рассаживала на них приглашенных и разливала чай с молоком в чашки из японского фарфора, которые продавались в местном магазине и стояли без блюдец на неизменной клеенке в крупную клетку. Хозяева, Хью вместе с сопровождающими, старики Нед, Бэтист и Симон, молодые люди Ральф, Поль, Мэтью, Билл, Рут, Бланш – народу вполне хватало, и кое-кому пришлось стоять. Каждый был обстоятельно представлен по имени, фамилии и всем своим «должностям». Этот хитрюга Поль, черт его побери, вернулся на остров техническим инструктором. Мэтью не зря работал монтажником близ Кэлшота. Совсем неожиданным оказалось назначение Билла, как и Артура, помощником здешнего радиста. Во всем этом было, конечно, много дилетантства, правда, исполненного энтузиазма и желания изменить традиционный образ островитянина – мастера на все руки, который может рассчитывать лишь на себя одного. Угощались бутербродами с американской консервированной ветчиной. Из вежливых предварительных разговоров Хью узнал, что в «деле с ветчиной» замешан искусственный спутник, который в прошлом году наблюдали с Тристана. В уплату за это просыпалась манна небесная консервов. А в воздухе или, точнее, почти над самой землей витала надежда, что когда-нибудь другой спутник – либо русский, либо американский, но обязательно носитель изображений – принесет на Тристан немыслимое пока телевидение!

– Ну что, – предложил Джосс, – начнем!

– Давай, – ответил Симон, – потом я тебя сменю.

– Мистер Фокс, – сразу же начал Джосс, – могу я попросить вас сесть между моим дядей и мной. Да, вот сюда, под торшер. Остальные сядут кружком. Мы хотим изложить вам нашу «систему». Правда, это не означает, будто мы принимаем себя слишком всерьез…

Он пытался улыбаться. Его распирало желание выглядеть серьезным, хотя он, наоборот, боялся это обнаружить.

– Вы хорошо сделали, что посмотрели колонию пингвинов. Вам известно, что мы всегда жили как бы по «пингвиньему праву». Легенда гласит, что гнездо пингвина – это его переходящая по наследству собственность до тех пор, пока он его занимает. Для нас дом, поле суть те же гнезда, и это легко понять: ведь коттедж строится с помощью всех, услуга за услугу, а клочок земли больного или старика обрабатываем мы. Если у нас есть собственные орудия труда, свои стада, свой баркас, то они принадлежат всей семье или общине, как пай компаньонов.

– Если я правильно понимаю, – перебил Хью, – вы хотите сказать, что ваши обычаи уже действовали в том смысле, что вы называете «системой»?

– Верно, – ответил Симон. – Честно говоря, она не записана ни в каком документе. Но все обстоит так, словно остров является кооперативом, который использует девяносто пять процентов территории, соседние острова, прибрежные воды и все то, что на суше или на море находится в общественном пользовании. Кооператив самоуправляющийся, скажете вы, потому что Совет действительно и муниципальное собрание, и парламент, и профсоюз, и комитет по управлению.

– Случай, в самом деле совершенно особенный, чтобы служить примером! – вставил Хью.

– Кто же говорит о примере? – возразил Симон. – Мы не сомневаемся, что можно добиться большего. По-моему, мы проявили лишь немного здравого смысла, стремясь примирить два требования: первое, очень старое, запрещавшее нам принимать ваш образ жизни, второе, совсем новое, вынуждающее нас преодолеть нашу отсталость. В сущности, простой и почти решенный вопрос оснащения острова техникой только обострил проблему душевного равновесия, которое мы настойчиво стремимся сохранить.

– Постойте! – заговорил Хью. – Если бы Англия не проявила добрых чувств, если бы лангусты не продавались на твердую валюту, если бы вы не занимали такое удобное географическое положение, позволяющее использовать ваши метео– или радиостанции, если бы продажа филателистам марок и конвертов специального гашения не приносила доход, дающий святому Альбиону возможность содержать на Тристане свой персонал, неужели, по-вашему, вы бы еще жили здесь?

– Ну и что? – спросил Симон. – Даже те, кто всегда хотят остаться чистыми, не без пятен.

– Не упрекайте нас в тех маленьких преимуществах, что смягчают трудности нашей изолированности! – проворчал из своего угла Нед.

– Я журналист, – сказал Хью. – Я ни в чем вас не упрекаю, а констатирую факты. Сегодня мощь кавалерии святого Георгия выражается в лошадиных силах, и я отлично представляю, как она галопом мчится сюда с дьяволом за спиной, который скажет вам: а теперь, дети мои, потребляйте!

– Я этому дьяволу дам ногой под зад! – решительно заявил Бэтист.

– Согласен, что избыток – от лукавого, – сказал Симон. – Но разве вы не видите, что мы живем, придерживаясь именно культа необходимого?

– Пока живете! – отпарировал Хью, очень довольный тем, что раззадорил собеседников. – Но что будет завтра? Разве вчерашний избыток не есть сегодняшнее необходимое?

– Вовсе нет! – вмешался в разговор Джосс. – Когда электрическая лампочка сменяет керосиновую, а трактор – вола, речь идет о новом необходимом, которое превосходит прежнее, отжившее свое. Однако норковые манто, бриллианты, икра навсегда останутся излишними.

– И к тому же бывают временные излишества, – сказал Симон. – Я имею в виду то необходимое, которое пока имеют не все. Если бы кто-нибудь один стал пользоваться этим, то это означало бы привилегии и несправедливость.

– Вы поднимаете здесь красный флаг! – воскликнул Хью.

– Здесь, – мягко возразил Симон, – поднят флаг, запрещающий в жизни несправедливость.

– Наше единственное преимущество перед вами, – пояснил Джосс, – сводится к тому, что мы здесь, все вместе, очень долго подыхали с голоду, к тому, что тристанец, если он осмелится наслаждаться своим избытком, должен будет прятаться.

– Короче, – продолжал Симон, – вернемся к «системе». Свои лангусты мы продаем связанной с нами контрактом фирме, которая получает прибыли. Но мы, не получающие прибыли, по оптовым ценам покупаем и перепродаем в нашем магазине продукты, одежду, разные товары, которые мы большинством голосов решили приобрести. Кажется, это глупо! Однако действует подобно фильтру.

– А свобода? – спросил Хью. – Если мне захочется купить себе что-нибудь этакое…

– Покупайте, – ответил Бэтист. – Но только по личному заказу. Оплачивайте розничную цену и расходы по доставке, которые будут не так уж малы, ведь ближайший универмаг в двух тысячах миль.

– Ваши аргументы обезоруживают! – выдохнул обескураженный Хью.

Вот и все, что он мог ответить. Он смотрел своими голубыми глазами на округлые, невозмутимые лица членов этой довольной собой братской общины, которые подавляли его своими улыбками.

– Лучше скажите, что мы не хотели оставаться безоружными, – продолжал Симон. – Но возвращаюсь к вашему вопросу: что будет позднее? И отвечаю: наша изолированность защищает нас от роскоши, делая ее никчемной. А также наш склад ума: достаточно, чтобы каждый из нас был сыт, одет, обучен, имел орудия труда и равные шансы на работу. Даже если мы, больше производя, захотим жить лучше, то не сможем этого сделать. Лангусты не неисчерпаемы и уже склонны уменьшаться в размерах. Мы должны быть осторожнее, и, говоря между нами, вы поступили бы правильно, последовав этой сдержанности. Излишек есть излишек. Тяжело, если вдруг начинает чего-то не хватать, тогда как избытком понемногу пользуется каждый. Кто действительно наслаждается жизнью, мистер Фокс? Объевшийся и голодный ею не наслаждаются. Жизнью наслаждаются по контрасту, то есть сдержанно. Удивительно, до какой степени у вас развит вкус к излишествам. А значит, к бесполезному! У нашего врача, например, есть пневматический штопор, который, кстати, больше не работает, нечем перезаряжать. Там, где врач видит забаву, я вижу отказ от усилий. Все это я нахожу оскорбительным для рук.

– Но соблазнительным для ума, – возразил Хью. – Это все нечто другое. Своего рода преодоление жеста. Вы меня понимаете? Вас не страшит отсутствие честолюбия?

– Я скорее думаю, что у нас с вами разные о нем понятия, – продолжал Симон. – Прогресс вам нравится именно тем, что странного, необычного он приносит, и каждый из вас, возбуждаясь, стремится перещеголять другого. Мы же словно косяк рыб, который поднимается вместе с приливом. Старому учителю вроде меня здесь всегда было легко учить людей значению коллектива. Все остальное на Тристане в самом деле не имеет значения. Деньги являются просто единицей измерения. Мода бессмысленна: дойдя сюда, она устареет. Здесь нет хозяев: результат труда в твоих руках, и закон этот одинаков для всех…

– По сути, – прервал его Хью, – вы отрицаете личный успех.

Теперь Симон в свой черед оглядывает своих.

– Какой смысл этот успех может иметь на острове? – спросил Джосс.

– И куда с ним денешься, пропадешь только, – поддержал его Поль.

– В этом смысле, – сказал Симон, – на Тристане добился успеха лишь безумный корсар, король Джонатан, кого сменил скромный основатель нашей общины. И все-таки наша история, – пусть негромкая, согласен с вами, – мне не кажется банальной.

– Счастлив тот, кто считает себя счастливым, – в его голосе появились насмешливые нотки. – В этом я тоже с вами согласен! Но если мы, все вместе, верим в собственное счастье, это – чудо! Попробуйте-ка верить, как мы!

* * *

На мгновение разговор смолк. Джэсмин воспользовалась этим, чтобы передать тарелку. Затем появился Билл и направился в глубь комнаты, где склонился над каким-то ящиком.

– Отличный конец, – сказал он. – Я выключаю. У меня и так слишком много пленки. Завтра вечером, после сводки погоды, передам все это по радио. После передачи я верну вам, мистер Фокс, эту пленку для вашего репортажа.

– Ловко же вы меня провели! – рассмеялся Хью, заметив наконец вмонтированный в торшер микрофон.

* * *

Небо прояснилось совсем внезапно. Метеослужба, в полном согласии со стариками, предсказывала неделю хорошей погоды.

Хью во все глаза жадно смотрел по сторонам, с радостью заметив на краю поля запряженную парой волов одну из деревянных – уже исчезающих – тележек, на которой возили навоз, тогда как чуть поодаль пузатый, оранжевый трактор, пуская из глушителя дым, тащил целую тонну камней. Женщины окучивали цветущую картошку, пропалывали едва народившиеся, еще желто-зеленоватые тыквы, лук и капусту. Кое-где еще попадались серые, с плотной шерстью и черной полосой на спине ослы, иногда навьюченные вязанками хвороста; на почерневших соломенных крышах цвели высокие кустики живучки, и в убранных такими «прическами» домах отставшие от времени старухи чесали шерсть и сидели за прялками. Гильза-гонг, выкрашенная в красный цвет, висела на прежнем месте; не было видно ни женщин, ни стариков, завсегдатаев укромных уголков, откуда они забрасывают грузило, прикрепленное к нитке, которую наматывают на ладонь и подрагивание которой должно вам сказать, клюнула ли «пятипалая», что пойдет на обед. В воскресенье в церкви святой Марии прошла обычная служба: примерно восемьдесят прихожан, половина из которых – дети, певчие в хоре. А в понедельник утром женщины – некоторые из них на мопедах – спустились на консервный завод; моторки, таща за собой вереницы лодок, в каждой из которой сидело по рыбаку, вышли в море ставить на нужных глубинах свои сачкообразные сети с приманкой и вернуться за час до заката, чтобы переложить улов в ящики со льдом, которые быстро подхватит подъемный кран фирмы «Пристман»… Хью не переставал думать о недавнем споре. Что же все-таки представляет собой этот занимающий вокруг вулкана 8 тысяч квадратных миль лилипут-остров, который так быстро можно обойти, но нужно осваивать так долго, что в прошлом священники, проживя здесь года три, зачастую уезжали отсюда, недоуменно пожимая плечами? Надежду? Злую шутку природы? Уменьшенную модель развития? Или просто дело случая, немыслимый опыт, который через более или менее продолжительное время обречен на исчезновение, подобно цивилизации викингов из Винландии или тех неизвестных людей, чья тайна погребена в Африке под руинами Зимбабве?

Казалось, врач разделяет это мнение. Преисполненный дружелюбия к своим пациентам, признающийся, что его больше трогает, нежели раздражает детская непосредственность тристанцев, в характере которых смешались прошлое и современность, с медицинской точки зрения он неумолим:

– Они – отсталые люди, на которых употребление сахара и консервов воздействует так же, как на эскимосов. Откройте рот любого тристанца и посмотрите на его зубы: они либо искусственные, либо гнилые. Из Лондона сюда прислали стоматолога и диетолога, соблазненных редчайшей возможностью попытаться провести групповое лечение. Во имя науки, которую они хотят так пылко отблагодарить, островитяне станут соблюдать диету, строго дозировать глюциды, опробовать некоторые лекарства. К чему это приведет, не знает никто. Но существует более серьезная вещь: один специалист по евгенике высчитал, что каждому поколению тристанцев необходимо будет десять процентов свежей крови. А ведь иммигрантов нет – их отпугивает вулкан. И нет больше жертв кораблекрушений, чтобы принести на остров немного экзогамии. Теперь сделайте вывод. Если для людей не делается то, что обязано делаться даже для скота, то лет через пятьдесят я не дорого дам за тристанцев…

* * *

Но что могло остаться от этого пессимизма во вторник перед праздником? Когда Хью спросил об этом Симона, тот ответил сразу: «Полноте! Мы всегда использовали наши несчастья. Катастрофа 1961 года стала благотворной. А избежать угрозы, о которой говорит доктор, нам, будьте уверены, поможет то, что в один прекрасный день Антарктика будет заселена. Может быть, даже и острова». Парни и сейчас отплывают на Соловьиный, как это они делали испокон веков: в сентябре – за птичьими яйцами, в январе – за пометом и птенцами, в марте – за салом, которое вытапливают из нагулявших жир птиц перед их зимовкой и отлетом на север.

Знамя, поднятое на флагштоке, словно указывает путь, развеваемое легким ветерком, из-за которого плещется у борта вода и свежеет море, покрытое мел– кой рябью. Беспрерывно звонит гонг. Вся деревня снова высыпала на дамбу, каждая семья подбадривает своих. Никто не обращает внимания на моторные лодки, лежащие на берегу под навесом, которые не будут участвовать в экспедиции, некогда кормившей тристанцев, а теперь ставшей простым поводом для гребных состязаний. Шесть больших баркасов – старая гордость, символы, творения искусства тристанцев, – шесть баркасов с высокими мачтами, свежевыкрашенных, включая и обновленную красную полоску, покачиваются на волнах, и звонко раздается стук тяжелых каблуков, когда с набережной кто-то спрыгивает на их деревянные днища. Поль – за ним следят все – уже проверяет снасть на баркасе «Элизабет». Шапочка в полоску, связанная Ти, молодит его; грудь обтягивает пуловер с короткими рукавами. Гомер Раган с сыновьями и зя– тем Тони на «Флоре II» уже готовы и только ждут товарища. Нед, Глэд, Ральф и Билл с четырьмя молодыми людьми – среди них Нейл, – начинают отчаливать, и поднятые весла придают их «Пауле» вид пятящегося, шевелящего лапами краба, которого напоминают все баркасы, перед тем как наберут скорость. Пришел Джосс вместе с отцом и шестидесятилетним дядей Сэмуэлем, недавно вернувшимся. Поджидавший его Метью шепчет на ухо Джоссу:

– Сэмуэль больше не может грести.

– Ну и что? – вполголоса отвечает Джосс. – Тебя же брали в лодку, когда ты ничего не умел. Отказать мужчине – это все равно что сказать ему, будто он умер. И потом, это же не регата.

– Дядя, что скажешь о ветре? – спрашивает он, обернувшись.

– Слишком относит на запад, – отвечает Сэмуэль. – Он стихает у острова. Даже если взять в сторону, все равно надо будет приналечь на весла.

Однако Джосс заметил Хью, стоящего рядом с Симоном. Он подошел к нему, протягивая крепкую, словно разрисованную мозолями руку:

– Сожалею, мистер Фокс, что должен попрощаться с вами. Когда через две недели мы вернемся, вы уедете. В тот вечер мне очень хотелось объяснить вам…

– Не рисуйте мне ваших планов, – ответил Хью. – Я все вижу сам. Мозоли на руках – вот ваш избыток.

– Спасибо за определение!

Джосс прыгает в баркас. Хью развязывает узел галстука, чтобы его чуть меньше душил тот порыв дружбы, охватывающий нас иногда к хорошему человеку, которого мы больше никогда не увидим. Один за другим баркасы выходят из порта, чтобы за буями собраться вместе.

– Разве их не сопровождает катер? – спросил Хью.

– Конечно, нет! – ответил Симон.

– Есть у них хотя бы радиопередатчик на случай несчастья?

– Вот этого, – совсем рядом послышался чей-то голос, – я так и не смог добиться. Правда, с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года им известно, во что может обойтись любая неосторожность.

Хью узнал почтмейстера.

– А что вы думаете? – со страстью заговорил Симон. – Это все так… регата, прогулка на острова, старый обычай и даже отдых. Но прежде всего это их доля приключений: уж тут они хитрить не станут. У вас на устах лишь одно слово – безопасность. Разве человек может считать себя мужчиной, если ему ничего не угрожает? Я видел, как мимо проплывал одинокий мореплаватель, который сказал: «Я рискую жизнью, чтобы избавиться от безопасности. Без риска нет характера; риск – моя защита».

Веселый, вдохновенный, глядя на баркасы, последний из которых проходит мол, Симон столько же говорит, сколько и слушает самого себя:

– Я рад, Хью, что вы тоже видели наш праздник. У нас почти не возникает проблем с молодежью. Они набираются ответственности вместе с мускулами, это делает незаметным переход от одного возраста к другому. Им выпала удача обновить все; и еще то счастье, что вместе с их нравами мы сумеем защитить и наши. Но важно, что им есть с кем побороться – это прежде всего климат, море, скалы, дикие быки. Им есть где применить насилие и есть за что уважать тех, кто до них тоже прибегал к нему.

Хью не смог скрыть улыбку.

– Оправдывается старик, да? – продолжал Симон. – Я вам кажусь несколько смешным.

– «Смешным» – не то слово, – возразил Хью. – Но исключение всегда похоже на шарж. Недостаточно, чтобы общество верило в себя, ему нужно быть достаточно многолюдным, чтобы его принимали всерьез.

– Верно, – подтвердил Симон. – Но в конце концов любое общество – остров, и никто не убедит другого жить по-своему.

Флотилию с распущенными белыми и синими парусами – на отдельных баркасах они из дакрона – теперь относит к востоку. Во всяком случае, она, не растягиваясь, не сможет продвинуться слишком далеко вперед. Она разворачивается и, как задумано, повернув рули, ставит паруса по ветру. Поднимаются весла и выгребают туда, где рябь меньше, на течение, которое идет к югу. Толпа, бегущая по берегу, чтобы как можно дольше не терять из виду полсотни родных, по собственной воле подвергающих себя опасности смельчаков – ее силу и надежду, – увлекает и вооруженных биноклями священника, врача, администратора, к которым присоединился Уолтер.

– Такова плата за удовольствие, – замечает Симон. – Они будут грести четыре мили до самого мыса Стони, прежде чем снова лягут под ветер.

– Плата за то, чтобы приплыть на острова вымокшими до нитки, – говорит почтмейстер, – спать на земле, обходиться без горячего, потерять две рабочие недели и привезти сюда птичий помет и несколько галлонов жира, которые хуже химических удобрений и магазинного сала.

– Мне с ними больше никогда не ходить! – вздыхает Симон. И вдруг взрывается: – Два миллиона птиц в воздухе! Когда подходишь к берегу, кажется, что остров дымится! Во время кладки яиц, похоже, птиц еще больше. Вокруг кишат тюлени. Альбатросов столько, что они должны ждать своей очереди, чтобы, исцарапавшись в кровь, вскарабкаться на скалы, которые им служат взлетной площадкой. И куда ни кинь взгляд – океан…

– Все одно и то же! – бормочет Хью.

– Может быть, – вздыхает Симон.

Он слишком стар. Симон больше никогда не ступит на эту обетованную землю первозданной жизни, где под каждым камнем находишь толстых, размером с большой палец, креветок, где морской бамбук «пожирает» покрытые галькой берега, усеянные неисчислимым множеством птичьих следов, где благодаря сверхрождаемости обитателей воздуха и холодных вод сохраняется тот облик мира, который уничтожили, кстати, сами люди, перенаселив его самими собой. Больше он туда не приплывет. Зато он знает, что тристанцы еще имеют преимущество над теми отчаявшимися странниками, что каждый летний месяц погибают на автотрассах или упрямо крутят педали в бредовой надежде обрести где-нибудь кусочки нетронутой природы, каковую они оскверняют обрывками промасленной бумаги.

– Через четыре часа они будут на месте, – грустно говорит Симон, отходя от берега.

Вот они с Хью подошли к краю потока лавы, к тому месту, куда она, пузырясь и вздыбливаясь, скатилась по склону кратера. Ребятишки, окликаемые матерями, забираются на базальтовые обломки, из трещин которых пробивается трава. Баркасы отсюда кажутся далекими, покачивающимися на волнах птицами.

– Странная история, – снова начинает разговор Хью. – Вы удалились от мира, но зависите от него в том, что он вам дает. Вы живете на чистом воздухе, в тишине и на свободе, тогда как другие, кто делает вам моторы, задыхаются в дымных цехах. У всякой легенды есть свои пределы, а вашей легенде сильно помогли. Но в общем, все это – философская сказка, чье достоинство в том, что она правдива.

– Эк куда вы гнете, – ответил Симон. – Для нас это – привычные будни.

От ходьбы Симон запыхался. Хью, взяв его под руку, спускается с ним к домам, где в дверях исчезают юбки, за которые цепляется ребятня. Больше двух дней Хью мучается сомнением, отправится ли он на «лендровере» исследовать «глубинку» островной равнины? Или же попытается в одиночку взобраться на Бэйз до того, как отправится на обед к доктору? «Наша лучшая панорама стоит часа ходьбы на вершину Биг Хамп», – сказал ему Нед. Вот и бунгало старого учителя, после смерти матери живущего отшельником. Хью отпускает его руку и оборачивается, чтобы, задрав голову, разглядеть черный, окаймленный желтыми оплывами лавы холм, который словно съежился у него за спиной.

– А если он снова начнет действовать? – спрашивает он.

– Девяносто лишних акров лавы, вот и все, что смог он сделать, – отвечает Симон, как бы не слыша вопроса.

Разумеется, он не отвечает из вежливости. Однако Симон быстро спохватывается, качает головой и неожиданно выкрикивает:

– А вас не пугает атомная бомба? Мы здесь, по крайней мере, не несем ответственности за извержение вулкана!