Текст книги "Встань и иди"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

14

За несколько дней до рождества два недоумевающих монтера пришли к нам ставить телефон.

– Нечасто приходится делать отвод в комнату прислуги, – признался один из них. – Что, очередная блажь вашей хозяйки?

К чему выводить его из заблуждения? Это должны были сделать мои костыли: калек в прислуги не берут. Я бросилась к аппарату, чтобы прочитать свой номер на белом кружочке в центре диска. Водомерная 70–67… Какое разочарование! Я корчу рожу! Слово «Водомерная» ничего не подсказывало моему воображению. Я чувствовала, что просто покрываюсь от него плесенью. Но вот мне на помощь пришла мнемоника, и, прибегнув к классическому приему, я заменила название на сокращенное обозначение: ВДМ. И у меня получилось: «Войдем». В новую жизнь, черт побери! «Входите, входите, дамы, господа…» Напевая эту назойливую фразу, я слала призывы во все стороны, сообщая свой пароль тем, кто мог им воспользоваться: Сержу, Паскалю, мадемуазель Кальен. И даже Катрин, хотя та жила через дорогу. Из трубки неизменно неслось: «Поздравляем с рождеством!» К этому прибавлялись различные пожелания – вежливые, почтительные или буйные. Нуйи был особенно болтлив. Он непременно хотел повести меня ужинать под рождество в ночной ресторан и орал в трубку:

– Ну, пожалуйста! Заботу о твоих ногах я беру на себя.

Нелепое приглашение! Мне пришлось также отклонить предложение мадемуазель Кальен, навязывавшей мне два пропуска (один для меня, второй для Клода) в столовую Помощи инвалидам. Не надо! Я была еще и состоянии заплатить за крылышко индейки и за свою долю праздничного пирога. К тому же у каждого свои праздники. Зачем мне, неверующей, красть предлог для кутежа у церковного календаря?

Воздержавшись от праздничных подарков, я ничего не положила от имени младенца Иисуса в ортопедический башмачок Клода и, поскольку рождество приходилось на вторник, отпустила малыша с его матерью на елку, устроенную муниципалитетом. Сама я в тот день не выходила из дому и употребила это время на то, чтобы вдвоем с Матильдой сшить детские штанишки из черного бархата. В прежние годы моя тетя отличалась некоторой набожностью, но на следующий день после бомбежки категорически заявила, что никогда больше не станет молиться богу, допустившему уничтожение всех ее родных.

– Ты могла бы хоть в кино сходить, – повторила она мне четыре или пять раз. – Какую жалкую жизнь ты ведешь из-за меня.

По-моему, скорее это я отравляла жизнь Матильде. Моя собственная не была скучной. Точнее – была, но уж не настолько. Притаившись в центре паутины, я ждала. Я ждала своих мух.

* * *

В четверг двадцать седьмого декабря я дождалась первого результата.

Когда я открыла окно, Катрин крикнула мне через улицу:

– Гольдштейн вернулся. Он меня вызывает. Вы сможете пойти со мной к нему сегодня в два часа?

К моему великому сожалению, я не могла. У нас было слишком много дел – к концу года ротатор вертелся с полной нагрузкой, выполняя заказы коммерсантов, спешивших разослать предложения своих услуг и новые прейскуранты. Матильда была завалена работой. Мне пришлось отпустить Катрин одну. Вечером она взобралась к нам, чтобы повидать меня.

– Все в порядке, Констанция! Дело на мази! Ваш друг Нуйи тоже был там. Он так горячо за меня хлопотал! На будущей неделе я должна явиться на студию для пробных съемок.

Она казалась страшно возбужденной. Мне не удавалось вставить ни словечка – Кати трещала как заведенная. Наконец я все же умудрилась задать вопрос:

– Но что вам, собственно, предложили?

– Точно не знаю. Они говорили о роли статуи в экранизированной оперетте… статуи, которая оживает. В общем посмотрим… Но вы ничего не говорите, вы недовольны?

– Напротив, напротив…

Вот всегда так: свершившийся факт не вызывал во мне никакого энтузиазма. Я была смущена, обеспокоена тем, что чувствую себя обеспокоенной, тем, что нахожу удачу слишком большой. Я думала: «Нуйи отнимает у меня лавры успеха. Почему он занимается этим делом лично? Ведь его просили только дать адрес». У меня возникло подозрение. Но я его отбросила и заставила себя сделать вывод: «Он проявляет усердие. Возьмем на заметку».

* * *

На следующий день ко мне неожиданно явился вышеупомянутый Серж – при шляпе и полном параде, поднимая ветер полами огромной верблюжьей дохи; большим и указательным пальцами он держал золотой шнурок, которым была перевязана коробка с глазированными каштанами. Я сразу же повела его в мою келью.

– Так я ее себе и представлял, – сказал он, разглядывая стены. – Мадемуазель страдает пороком, противоположным моему. Она купается в бедности, как я – в роскоши. Прелестная железная кроватка! Ну-ну! Начиная с Наполеона все великие мира сего спят на походных кроватях… Ага, вот и телефон! Видишь, за мной дело не стало. А как насчет магарыча? Твоя Катрин говорила мне про магарыч…

Серж завертел коробку на кончике пальца, но фокус не удался. Каштаны упали, и он наклонился за ними, продолжая болтать:

– Кстати, о Катрин… Тут я тоже сделал, что мог. Думаю, что номер пройдет. Правда, это зависит и от девчонки.

Его сдержанность меня не удивляла. Наши улыбки встретились.

– Персик что надо, и в хорошей упаковке, – скороговоркой добавил он.

Потом процедил, приподняв уголок рта:

– К сожалению, косточка маловата.

Нуйи не пробыл у меня и десяти минут. Внизу, в машине, его ждал «друг». Увидев, что он застегивает свою шубу, я вставила две-три фразы, которые навели его на разговор о делах. Он поморщился. Нет, нового ничего. Он искал (ну конечно, без особых усилий и от всей души надеясь, что ничего не найдет). Я притворилась, что погружена в раздумья.

– Что ты еще замышляешь? – проворчал он. С глубокомысленным видом важная Констанция солидно ответила вопросом на вопрос:

– Что ты предпочел бы – торговлю или промышленность? И какую сумму ты в состоянии ассигновать?

– Как ты можешь брать на себя…

Прикрыв один глаз, он озадаченно рассматривал меня другим. Я тряхнула головой, протянула руку к телефону и как нельзя серьезнее забормотала:

– Нет, конечно же, в такой час Машэна не застанешь.

Серж попался на эту удочку.

– Что предпочел бы?.. – повторил он. – Пожалуй, продовольствие. Голод из моды не выходит. Что касается суммы, то надо прикинуть. Все свои деньги на одну лошадку я не ставлю. Скажем, половину или третью часть… Но все-таки как ты можешь заниматься подобными делами? Какие, собственно, у тебя связи? И какая тебе выгода?

Выгода! Как побороть желание швырнуть ему в лицо объяснение? Швырнуть, как кремовый торт. Да еще медовым голосом.

– Ты, наверное, слыхал про братство святых?

– При чем это тут? – спрашивает Серж, нахлобучивая шляпу.

– В самом деле, почти ни при чем. Речь идет о братстве людей. Отбрось слово «святые», сохрани идею… Дошло?

– Ваше серое преосвященство изволят меня разыгрывать? – проворчал Серж, выходя за дверь.

* * *

Следующее вторжение произошло вечером первого января. Матильда пригласила Берту Аланек к обеду. Около восьми, едва мы успели встать из-за стола и заняться посудой, послышался звонок.

– Наверное, Люк! – сказала Матильда, отряхивая щеточку для мытья посуды.

Берта пошла открывать с грязной тряпкой в руке. Я крикнула из кухни:

– С Новым годом, дурень!

– Спасибо. И тебя тоже! – ответил елейный голос. Это был Паскаль. На минуту обе стороны пришли в замешательство. Отряхнув руки, с которых капала жирная вода, Матильда сняла передник. Зачем мне снимать свой? Раз Беллорже предварительно не позвонил, значит, он, в свою очередь, хотел застать меня врасплох. В моем простоватом виде было, пожалуй, что-то библейское. В наше время женщина уже не выбирает «лучшей доли» – она и Марфа и Мария в одном лице. Я стала знакомить присутствующих, не извинившись за свой домашний наряд.

– Визит за визит, – сказал священник. – Извините, что наношу его вам так поздно. У нас совсем нет свободного времени, особенно сейчас. А! Вот и ваш маленький протеже…

Клод, восседавший на трех пачках бумаги для машинки, положенных на стул, развлекался тем, что толкал вдоль края стола картонного коня-инвалида, у которого когда-то были хвост, уздечка и уши. Паскаль склонил над ним голову с видом «доброго священника, который любит этих детишек».

– Но-о, лошадка! – пробормотал он, чем полностью исчерпал свое воображение.

– Не трошь, она пасется! – запротестовал Клод, бросив возмущенный взгляд на этого холостяка-недотепу, так же неуместного в его игре, как слон – в гостиной.

Положив рядом с ним пакетик с конфетами (розовые, сиреневые и белые помадки – лакомство сродни замазке), Беллорже опять повернулся ко мне. Настойчивый взгляд засвидетельствовал его глубочайшее ко мне уважение. Было ясно, что Клод снова оказал мне услугу, послужив рекомендацией. Без всякого перехода Паскаль объявил:

– Мой коллега из Бийет сообщил мне, что в числе его прихожан есть очень известный невропатолог, доктор Кралль. Мы сделаем все необходимое, чтобы растрогать его.

Матильда с Бертой скрылись на кухне. Оттуда доносилось позвякивание кастрюль, вскоре заглушенное песенкой кофейной мельницы. Я с непростительным равнодушием уронила:

– Спасибо!

Паскаль, казалось, не заметил этого, он сел и начал поправлять очки, быть может, чтобы спрятать глаза. Увы! Я спокойно выжидала.

– Это я, я благодарю вас, Констанция. Вы меня… Вы нарушили мой душевный покой… Чем больше я думаю об этом, тем больше постигаю, что ваша идея исходит не от вас, а откуда-то очень издалека. Она исходит свыше… Да, да, не хмурьтесь. Вы были вдохновлены.

Помадки таяли у него во рту! Какая патока! Вдохновлена, я? А почему бы и нет? Я прекрасно вдохновляю сама себя. Тем не менее эта новая мысль заслуживала того, чтобы над ней задуматься. Когда бросаешь камень в лужу, не приходится удивляться тому, что круги расходятся по воде все шире и шире. Или раздражаться по поводу того, что в этой луже святая водица.

– И что вы намерены предпринять, Паскаль? Он вздохнул и беспомощно развел руками. Потом опустил их и начал машинально тереть колени.

– Не знаю. Попытаюсь покончить с мурлыканьем. Слишком уж мы доверяемся слову, а оно выхолащивается, оно портится, как консервы. Поверите ли, Констанция, у некоторых из нас заготовлены целые наборы проповедей. Что вы об этом думаете?

– Бросьте их в огонь! – сухо ответила я, не глядя на него.

Паскаль вздрогнул.

– Нужно будет также проявлять инициативу, – медленно продолжал он. – А у нас проявлять ее труднее, чем где-либо, потому что это накладывает обязательство только на тебя одного. Вот, например, недавно я проявил самую маленькую инициативу – распорядился перенести кафедру, стоявшую посредине церкви, где мы оставляли ее из нерадивости, тогда как в протестантском храме по традиции кафедра должна стоять сбоку, дабы не возвеличивать проповедника… И представьте себе! Нашлись люди, попрекнувшие меня за расходы.

– Вы уже думали о Нуйи?

Этот, казалось бы, неуместный вопрос нарушил ход его мыслей. Пощелкивание пальцев дало мне знать, что Паскаль взбунтовался. Наконец он покачал головой.

– Вы и в самом деле этого желаете? А вас не смущает, что ваши заботы очень… несоразмерны?

– Нет, черт побери, я работаю по индивидуальной мерке! К тому же неужели я должна вам цитировать Евангелие от Луки, главу пятнадцатую, стих седьмой?

– О-о! – воскликнул Паскаль, пораженный скорее точностью ссылки, нежели содержанием цитаты, известным мне благодаря разумному использованию моей картотеки.

Тут я увидела, что он улыбается с облегчением. В комнату входила Матильда, высоко подняв кипящий кофейник, а за ней шла Берта, обхватив рукою блюдо с тортом.

– Хорошо, что торт не весь съели! – сказала она.

* * *

Паскаль тоже пробыл у нас недолго. Было уже поздно. Едва за ним закрылась дверь, как Берта пошла за пальто – своим и сына. Я встряхнула Клода, уже совсем клевавшего носом, на который упали его слишком светлые пряди волос.

– А ты, ты не сделаешь мне подарка?

Ребенок смотрел на меня не понимая. Тогда я поставила его перед собой на ножки. Потом незаметно отпустила, как делают с малышами, достигшими того возраста, когда им уже пора начинать ходить, но страх еще сковывает их движения. Клод зашатался, у него подогнулись коленки.

– Встань!

Я сама удивилась резкости своего тона.

– Слушай, оставь его в покое! – сказала Матильда. Но я не отступала. Мой пристальный взгляд пытался приковать к себе глаза малыша, поднять его, как на тросе. Он выпрямился. Снова зашатался, закачал руками, как коромыслом, и несколько секунд удерживал равновесие без всякой опоры.

Разумеется, едва я отвела глаза, как он упал на коленки. Не знаю почему, но именно в этот момент я сказала: «А ведь я не поздравила с Новым годом папашу Роко». Как только Клод, которого я чмокнула, а Матильда погладила по головке, удалился на руках своей матери, я схватила со стола Паскалевы помадки и пошла к двери старика.

15

Сама того не желая, Матильда подсказала мне идею. Почему бы не папаша Роко? Он старая скотина, но эта скотина пополнит мой зверинец. Я никогда к нему не заходила: мы встречались только на площадке лестницы или на улице. Открыв дверь, он выслушал мои поздравления и отступил, как перед залпом оскорблений, хихикая:

– Поздравления! Какая муха тебя укусила? На что они мне сдались? Их к столу не подашь.

Потом он поглядел на пакетик с конфетами, который я держала в зубах, так как мои руки были заняты костылями.

– Похоже, это… Ты хочешь всучить мне то, что тебе самой только сейчас принесли, да? Ладно, давай, давай. Я их тоже всучу малышу консьержки. У его клячи матери дух захватит. Заходи, дочка. Заходи, раз уж тебе так хочется поглядеть на мой свинарник. Этот визит – первый за…

Он не уточнил. Я уже вошла. Его мансарда напоминала нашу. На первый взгляд ничего необычного – кровать, стол, два стула, занавеска, отгораживающая уголок, служащий гардеробом, ширма, закрывающая туалетный стол или спиртовку, под окном в беспорядке навалены книги. Зато на стене, заклеенной вырезками из газет, было на что посмотреть. Верхнюю часть трехцветного плаката «Вступайте в ряды…» он приклеил прямо над эмалированной дощечкой «Вперед, братья», снятой с какой-нибудь скамейки в сквере. На четырех углах зеркала стоял штемпель «казенное». На двери над самой задвижкой была привинчена табличка Национального союза слесарей: «Не разрешайте детям играть с замками». Старик наблюдал за мной, завернувшись в желтый полосатый халат, который делал его похожим на большого шершня.

– Tec! – сказал он, приложив палец к губам. – Я немножко клептоман.

– Но, папаша Роко…

– Почему папаша Роко? Папаша!.. У меня никогда не было ни детей, ни жены. Можешь называть меня мосье. Мосье – как та свора грязнуль, которые тридцать лет измывались надо мной. Или господин Рош. Заметь: мое имя Эмиль, но забавы ради я позволяю людям думать, что меня зовут Рош Роко.[18]18
  Имя «Рош» и фамилия «Роко» во французском языке по звучанию похожи на слово «скала»


[Закрыть] Вся эта мозаика мне очень подходит. Ну вот, ты и посмотрела. Довольна?.. Тогда можешь убираться. Кстати… поздравляю с карапузом! Знаешь, ты как господь бог. Хочешь, чтобы они были по твоему образу и подобию.

Он вертелся, он танцевал вокруг меня на своих коротких косолапых ногах нечто вроде индейского военного танца. Я с трудом сдерживалась, чтобы не выкинуть какой-нибудь номер. Например, взять и бах! – словно трактирщик в «Острове сокровищ», – трахнуть его как следует костылем по спине. Вот было бы здорово! Но я полетела бы вверх тормашками одновременно с ним. К тому же Матильда уже кричала во все горло:

– Констанция! Констанция! Куда ты пропала?

– Ну что ж, ступай к своей мамушке-кормилице. Он пересек площадку следом за мной. Я еще раз услышала отвратительный скрипучий голос – словно кто-то водил напильником по железному пруту:

– Очень он тебе нужен, этот старый крокодил? Но на последнем слове напильник сломался, и в этот момент до моего слуха донесся едва уловимый шепот:

– Если бы ты хоть умела играть в шахматы… Я не разжала зубов. Подняв один костыль и перенеся всю тяжесть тела на второй, я обернулась, чтобы сухо ответить:

– Я научусь, мосье Рош.

16

Ну и отметила же я день богоявления! К великому моему сожалению, в этот день, шестого января, мне пришлось воспользоваться телефоном, чтобы забить тревогу.

И в самом деле, надо же было этому стрястись со мной тогда, когда Матильда отправилась в обычный ежемесячный поход по магазинам. Поскользнувшись на линолеуме, я упала… быть может, в сотый раз! Разом больше, разом меньше – невелика беда! Я уже привыкла. Нечего волноваться: полежишь, соберешься с силами и поднимешься как ни в чем не бывало. Вот уже несколько недель, как мои дела из рук вон плохи, но я все-таки держусь, не признаваясь тете в том, что мне становится все труднее и труднее ходить, поднимать предметы потяжелее, двигать правым плечом – его сустав все больше распухает и теряет подвижность. К несчастью, в этот раз я упала на локоть. Я придавила руку, ладонь прижалась к животу, голова беспомощно свесилась набок. Я прекрасно понимала: у меня что-то вывихнуто, растянуто или даже сломано. Я хотела поспорить с очевидностью, дождаться прихода Матильды. Но Клод напугался и заплакал. Не звать же на помощь папашу Роко! И вот я дотащилась до кровати и с трудом набрала номер доктора Ренего, а потом номер Миландра, у которого есть телефон на работе.

Они примчались одновременно. К счастью, ключ торчал в двери, и дело обошлось без взлома. Если они сумеют попридержать язык, Матильда получит весьма смягченную версию случившегося. Ренего, который блеял в свою козлиную бородку: «Черт побери, черт побери!», и Люк положили меня на постель и принялись раздевать. Когда дело дошло до рубашки, они замешкались.

– Пошел отсюда, Люк, – говорит врач. – Подожди за дверью. А ты успокойся. Господи, я знаком с твоей задницей уже двадцать лет. Можешь не помогать мне снимать рубашку. Черт побери! Что это еще такое у тебя с плечом? Не мог же этот сустав так распухнуть уже после того, как ты упала!

– Нет, оно стало распухать в последнее время. Я как раз собиралась вам показаться.

Ренего ощупывает больное место – подушечку с голубыми прожилками, его пальцы обнаруживают флуктуацию, свидетельствующую о скоплении жидкости в суставе. Надавливая сильнее, он отыскивает сместившуюся вперед головку плечевой кости. Потом берет мою руку пониже локтя и слегка тянет.

– Вижу, вижу, – говорит он, стараясь себя подбодрить. – Самое неприятное то, что тебе уже не больно. Он мрачнеет, щелкает языком, замирает на несколько секунд, уставившись в одну точку и тряся бородкой. Потом вдруг щиплет меня за руку. В самом деле, как это ни странно, я ничего не ощущаю. Ренего издает легкий свист, который, по-видимому, ничего хорошего не означает.

– Случалось ли тебе обжечься или уколоться и не почувствовать боли? – спрашивает он.

К чему это он? Действительно, так было. Утюг… Я показываю ему пальцы, с которых еще не сошел коричневатый след ожога.

– Да, но какое отношение?..

Ренего не отвечает. Отпустив правое плечо, он хватает меня за левую руку.

– Раздвинь пальцы веером… Пошевели большим пальцем… Поверни кисть так, будто хочешь открыть ключом дверь.

Он наблюдает за этими немудреными движениями, которые я выполняю очень неловко. Наконец он осматривает меня с головы до ног и, наверное, думает: «Худая и уродливая! Куда подевались ее мышцы?» У меня по коже пробегают мурашки. Его взгляд беспокоит меня больше, чем плечо.

– Где твоя ночная рубашка?

– Под подушкой.

Он достает ее, помогает надеть и укрыться. Он не брюзжит, не ворчит, как обычно. Тем не менее вид у него сердитый, и нижняя челюсть движется так, будто он жует свой язык.

– Люк!

Миландр появляется с малышом на руках.

– Ну как, доктор?

Ренего похлопывает Клода по щечке и отвечает осторожно:

– Вывих плеча, – говорит он. – Но самое досадное не это. Не двигайся, Констанция. Лежи плашмя. Я сейчас вернусь и сделаю все, что надо. У меня нет с собой необходимых инструментов. – И притворно-веселым тоном добавляет: – Вот чертовка! И как только тебя угораздило?

Этим никого не проведешь. Беда совсем рядом. Впрочем, выйдя в прихожую, Козел становится разговорчивей. Напрягая слух, я улавливаю, разбираю обрывки фраз.

– Подвижность снижена… Потеря чувствительности… Это симптомы… Заболевание спинного мозга, но какое?.. Можно опасаться…

Следует медицинский термин, который я не расслышала.

– Или же…

Другие научные определения тоже застревают в его бородке.

* * *

Миландр возвращается. Он очень бледен, отчего веснушки выступают особенно отчетливо: словно ему только что выстрелили в лицо из ружья и дробинки застряли к коже. Я же еще должна его подбадривать!

– Да не волнуйся ты так. Это мне не впервой. Не покормишь ли ты мальчонку? Наверное, он проголодался. Только сначала дай мне фолиант в коленкоровом переплете – он стоит на комоде между поварской книгой и альманахами.

Люк колеблется – он хорошо знает, что речь идет о медицинском словаре, принадлежавшем моему отцу.

– Ну, давай! А не то я встану сама!

На это я была бы совершенно неспособна. Но Люк считает меня способной на все и послушно подает книгу.

– Спасибо. На кухонной полке стоит початая банка с вареньем. Намажь Клоду два сухарика.

Тем временем я одной рукой уже раскрываю и перелистываю словарь. Я прямо ищу страницу 749 – «Спинной мозг». Вначале помещен рисунок, изображающий безупречный спинной мозг, от которого отходит тридцать одна пара корешков; он тянется, как опущенная пальмовая ветвь, простирающая листья во славу движения. Потом дается поперечный разрез, показывающий оболочки и полости, окружающие белое вещество, на котором вышит странный вензель – «Н» серого вещества. «Н» – символ непобедимости, черт побери! Пропустим параграф «Строение», за ним параграф «Функции», а также пояснительные схемы – некоторые из них напоминают схемы электропроводки. Я тороплюсь к третьему параграфу – «Заболевания спинного мозга». Одно за другим мелькают красивые слова: табес, атрофия, склероз, сирингомиелия, гематомиелия, миелит, болезнь Фридриха, болезнь Литтла. Скажите пожалуйста, Клод совсем рядом со мной! Я отбиваюсь, я борюсь со словарем, уверенно отвергая половину этих болезней. Но атрофия мышц, пожалуй, может мне подойти. Одна фраза заставляет меня поперхнуться: «Эти нарушения необратимы». Я хватаюсь за другую: «Прогрессирующее течение болезни с временными ремиссиями». Но вот сирингомиелия – болезнь, название которой звучит как музыка, музыка моего реквиема. «Заболевание, вызывающее образование опухолей спинного мозга. По-видимому, определенную роль играют травматические повреждения. Паралич, начинающийся с кончиков пальцев и в некоторых случаях с внутренних органов. Расстройство моторных центров, постепенная потеря чувствительности. Медленная смерть в результате распространения болезни на продолговатый мозг или инфекционных осложнений». Я пробегаю глазами следующие страницы, едва останавливаюсь на гематомиелии и добираюсь до миелита: «Острое или хроническое воспаление спинного мозга, вызванное общей или местной инфекцией с образованием в спинном мозгу мелких абсцессов или же травматической этиологии». И снова то же заключение: «Излечение возможно, однако маловероятно».

Опять смерть. Всюду смерть. Закроем, закроем этот словарь. Закроем глаза!

* * *

Подходит Миландр и, полагая, что я задремала, забирает у меня словарь и на цыпочках уходит. Он не увидит эту идиотскую слезу, которая выскользнула из-под века и медленно катится по щеке. Так я и знала! Я всегда ждала такой судьбы. Всегда относилась к своей молодости, как к обреченной сестре, которую лечат без надежды на выздоровление. Но я не думала, что утрачу ее так рано. Я не люблю жаловаться. Но сегодня я не в силах удержаться. Пространство уже было против меня, потому что меня предали мои ноги. Теперь против меня восстало еще и время, потому что я скоро умру. Конечно, не завтра и не послезавтра, но еще до того, как я успею прожить то, что называется жизнью. Ах! Древний старик, для которого она так или иначе скоро кончится, который столько пережил, умирает малой смертью. Но ведь я не сделала ничего из того, что могла, и меня ждет большая смерть. Я прожила впустую. Ну что я могу теперь в четырех стенах?

Насмехайся, Констанция, от этого становится легче. Твой ангел-хранитель – насмешник. Он говорит: «Четыре стены? Идеальное единство места для твоей драмы!

Медленная агония? Идеальное единство времени! Ты немного подсократишь последнее действие. Впрочем…»

Впрочем, медицинские словари – опасная штука, это хорошо известно. В них никогда не следует заглядывать. Ни каждой странице имеется с полдюжины болезней, которые кажутся подходящими к данному случаю. Здесь найдешь все, что угодно, что угодно, но только не то, что есть на самом деле. Я не врач, да и сами врачи… И потом – что собственно, случилось? После ранения я несколько месяцев была в гораздо худшем состоянии, чем сейчас. И все-таки выкарабкалась.

– Тсс! – прошипел Люк в «первозданном хаосе». – Станс уснула.

Лучше бы он не совался со своим «тсс!». У меня уже вертелся на языке все тот же припев: «Ты не плачь, Мари…» Теперь я думаю об этом малыше, который занимает так мало – слишком мало – места. В тишине слышно, как под его зубами хрустит сухарь. Потом он скромно требует: «Еще сухарика». И мои сетования тут же Принимают наступательный характер. Нет, я не увижу его таким, каким мне хотелось бы. Вырастить ребенка – дело, требующее слишком долгого времени. И с этой минуты слишком трудное.

Слишком трудное. Скажем, довольно трудное. Но посильное. Во всяком случае, о том, чтобы отказываться от Клода, не может быть и речи. Начатое не бросают. Я справлюсь. Впрочем, не может быть речи и о том, чтобы бросать вообще что бы то ни было. Погибать так погибать, мне уже нечего трястись над своим телом. Пусть прослужит три года, два, даже всего только год! Пусть прослужит еще немного! Этого хватит.

* * *

На улице очень холодно. Северный ветер размел небо Там, где окно выкраивает шесть прямоугольников густой Синевы. Снег, еще лежащий на крышах, оживляет свет, в свет очищает штукатурку моей кельи, и она кажется еще белей. Баржа, поднимающаяся к шлюзу, нескончаемо голосит о своем ржавом отчаянии. Нет, мне уже не побывать на реке. Я лежу тут, скованная, отрешенная, безразличная, словно растворившаяся в слишком прохладном воздухе. Неужели я с такой легкостью достигла той ледяной вершины, на которой человек смиряется? Я не отступлю. Ведь я могу еще претендовать на одно – на силу человека, у которого отнято все: любовь, интерес к жизни, все – вплоть до инстинкта самосохранения. На силу того, кому больше нечего терять, кроме самоуважения. И чья исключительная судьба, оплаченная очень дорогой ценой, позволяет на краткий миг удержаться по эту сторону смерти и по ту сторону жизни, на той грани, где никто уже не вправе отмахнуться от его требовательности.

Но чьи это шаги? Похоже… Да, конечно, это шаги моей тети, которая поднимается по лестнице, спотыкаясь о ступеньки, и останавливается на каждой площадке, чтобы дать передышку своим восьмидесяти восьми килограммам. Скорее! Обопремся на левый локоть, поднимемся как можно выше. Я приглаживаю волосы, застегиваю верхнюю пуговку ночной рубашки, расправляю простыню, протягиваю здоровую руку к телефонной трубке, кладу ее перед собой и начинаю набирать номер…

Входная дверь стремительно распахивается. За перегородкой слышится горестное шушуканье – сплошные «Боже мой!», «Неужели!» и все междометия, созданные на случай несчастья. Потом круглая фарфоровая ручка моей двери поворачивается, и дверь осторожно приоткрывается. Я громко бросаю в трубку:

– Алло! Паскаль?

Сначала в проеме появляется тетина внушительная грудь – она вся дрожит.

– Бедная моя девочка!

Пряди волос выбились из пучка, ее колени и ее юбки трясутся. Матильда бросается ко мне, протягивая руки. Но застывает на месте и с удивлением смотрит на Миландра. Потому что я, столь тяжко больная, преспокойно разговариваю по телефону, прижав трубку к уху:

– Ну конечно, Паскаль! Все в порядке…