Текст книги "Необыкновенные страдания директора театра"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Коричневый. Потому что сами не идут дальше риторики, не обладая ни силой, ни талантом для создания истинно драматического произведения.

Серый. Защищая стареющих дам, говорят, и, по-моему, не вовсе без основания, что для овладения искусством нужен столь большой срок, что, когда актриса становится наконец совершенной артисткой, то вместе с совершенством приходят и годы, вследствие чего молоденькую девушку невозможно представить себе хорошей артисткой.

Коричневый. Я уже говорил, что настоящим актером надо родиться. Глубоко в душе должна таиться искра, которая от толчка начинает сиять в полную силу. Научиться тут нельзя ничему, речь идет всегда только о совершенствовании этой внутренней природной силы. К тому же женщины развиваются раньше, и способность правильно воспринимать и верно изображать воспринятое свойственна им от рождения в гораздо большей мере, чем нам. Говорят же, что каждая женщина – прирожденная актриса. Наблюдали ли вы, как играют в детские игры девочки? С какой поразительной правдивостью в интонации, походке, жестах изображают они окружающую их жизнь!.. Встречаются знакомые... они рады друг другу... справляются о том... о сем... прощаются с тысячей заверений в дружбе... просят поскорее наведаться... сетуют на долгую разлуку... наносятся визиты, хозяйка принимает гостей... она рассказывает о муже... о детях (наряженные куклы), которых потом тоже представляет и ласкает... Хвалят изящную меблировку, красивые чашки... Та или иная гостья рассказывает, что произошло тут... или там... удивляются... изумляются... смеются поочередно!.. Нет ли во всем этом зародыша драматического таланта? Так зачем же девушке с истинно драматическим талантом, который природа, конечно, дополнила изяществом и вольностью движений, а также правильной, звучной речью, зачем ей долгое учение, чтобы играть те роли, для которых (Турандот исключаю) только и требуется, чтобы душа правдиво выразила себя. Неверно, что эти роли трудны, они играются в некотором роде сами собой. Женские характеры, требующие более высокой, законченной в строгом смысле слова драматической подготовки, которая предполагает направляющий ум, взвешивающий каждую мелочь рассудок, – эти характеры выходят за сферу, где вправе подвизаться лишь молодость, не нарушающая границы назначенного возраста. Возьмите леди Макбет, шиллеровскую Изабеллу[56]56
  Изабелла – героиня пьесы Шиллера «Мессинская невеста». Героическая дева – Жанна д'Арк из шиллеровской «Орлеанской девы».


[Закрыть], даже шиллеровскую героическую деву я непременно отнес бы к разряду таких ролей.

Серый. И какой великолепный цикл составляют эти роли, и как поэтому непонятно, что актрисы, которым отнюдь нельзя отказать в глубоком понимании искусства, не довольствуются ими и гоняются за тем, что для них навсегда потеряно.

Коричневый. Не достаточно ли мы уже сетовали на эту странную мистификацию, которую сами устраивают себе наши театральные героини?.. Но не будем забывать, что капризная природа, любящая чудить, иногда делает исключения из любого правила. Были, да и есть еще, наверное, такие актрисы, над организмом которых время как бы не властно, которые цветут вечной молодостью и у которых, что особенно надо отметить, в звучании голоса нет ни малейшего признака старения. Я сам много лет назад знал двух таких актрис, поистине дивных и редких фениксов своего времени. Обе были уже бабушками, и если одна с неистощимым озорством, со всей прелестью и грацией молодости играла те полные задора и лукавства роли девиц, что так часто встречаются в старинных комических операх, другая, сама свежесть и молодость лицом, сложением и движениями, завлекала нас своими на диво проникновенными нотами сладострастного томления в истинную Аркадию любовных мечтаний. Обе часто посрамляли девиц, которые, будучи на двадцать лет моложе их, казались рядом с ними неподвижно-деревянными и у которых молодость и даже смазливое личико оставались мертвым капиталом, не приносившим им никакого дохода. Но не следует ссылаться на такие редчайшие исключения из правила, они только подтверждают его и достойны всяческого восхищения.

Серый. "Обе часто посрамляли девиц..." Ах, дорогой коллега, эти слова тяжестью легли мне на сердце!.. Мне вспоминается особое огорчение, одно необыкновенное страдание, необыкновенно мучительное для меня. Случай привел ко мне двух-трех девушек, довольно смазливых, приятного сложения, не бесталанных, но, боже мой, хорош бы я был с ними, играй они Джульетт, Мираид, Кетхен и т.д. Вряд ли возможно в расцвете молодости до такой степени быть немолодыми, как мои дорогие девицы. Сплошное жеманство, сплошная патетика или плаксивая сентиментальность, короче, никакого здравого понимания драматического действия. При этом не получается и никакого движения – ни внутреннего, ни внешнего, все топорно, все деревянно. И все же я не жалел ни сил, ни средств, чтобы хоть что-то внушить им...

Коричневый. Во внушении-то, может быть, и все дело, они, может быть, подпали под власть какого-нибудь охотника до риторики, который утопил всякий драматизм в широком, бурном потоке речи. Нет ничего безвкуснее, чем тот тон, в каком нашим новейшим авторам-риторам угодно слышать не только их собственные шедевры, это еще куда ни шло, но и пьесы истинно драматические. Это театральный tuono academico[75]75
  Академический гром (ит.).


[Закрыть], и если Турандот должна произносить свои загадки подобным тоном, то многие роли в таком произношении остаются навсегда неразрешимой загадкой. Отсюда, наверно, и малый интерес публики к пьесе как таковой. Пусть не говорят, что большой приток зрителей в новейшее время свидетельствует об обратном. Наши театры стали теперь панорамами, паноптикумами, где всячески фиглярствуют, танцуя, фехтуя, ездя верхом, показывая фокусы с огнем и водой, и толпа валит, чтобы на все это поглядеть, а драматическое действие уже не может привлечь ее.

Серый. И еще у меня душа болит оттого, что при нынешних обстоятельствах каждая пьеса требует таких затрат на декорации и костюмы, что они совершенно не соответствуют доходам. Но можно ли тут что-либо изменить, разве публика не требует этих дворцов для фей, этих просвечивающих рощ, этих костюмов, блещущих золотом и серебром?

Коричневый. Все это не так обязательно, как кажется... Во времена Шекспира не знали блеска декораций и костюмов, затмевающего сегодня и само драматическое действие, но оно-то было полно жизни, а для создания аксессуаров обращались к воображению зрителей, которые с готовностью делали свое дело. Так, в прологе к "Генриху Пятому" хор говорит:

Но простите,

Почтенные, что грубый, низкий ум

Дерзнул вам показать с подмостков жалких

Такой предмет высокий. И вместит ли

Помост петуший – Франции поля?

Вместит ли круг из дерева те шлемы,

Что наводили страх под Азинкуром?

Простите! Но значки кривые могут

В пространстве малом представлять мильон.

Позвольте ж нам, огромной суммы цифрам,

В вас пробудить воображенья власть.

Представьте, что в ограде этих стен

Заключены два мощных государства,

Что поднимают гордое чело

Над разделившим их проливом бурным.

Восполните несовершенства наши,

Из одного лица создайте сотни

И силой мысли превратите в рать.

Когда о конях речь мы заведем,

Их поступь гордую вообразите;

Должны вы королей облечь величьем,

Переносить их в разные места,

Паря над временем, сгущая годы

В короткий час... и т.д. и т.д.

(Перевод Е.Бируковой.)

Чтобы быстро создать на сцене такую необычную обстановку, о которой мы говорили, не нужно никаких превращений: шумом и стуком они вырвут зрителя из волшебного круга драматических событий скорее, чем если сами эти события заставят его вдруг перенестись в другое место действия.

Серый. Но как обойтись без декораций теперь?

Коричневый. Мы – дети избалованные, рай потерян, вернуться в него нам уже нельзя. Нам теперь очень нужны и декорации, и костюмы. Но не должна же из-за этого наша сцена превращаться в панораму. Обычно не понимают истинной тенденции искусства декорации. Ничего нет смешнее желания добиться от зрителя, чтобы он, нисколько не утруждая собственной фантазии, действительно поверил в намалеванные дворцы, деревья и скалы, несмотря на их непомерную громадность и вышину. Особенно смешно это оттого, что из-за закоренелых предрассудков каждый миг случается что-нибудь, что одним махом разрушает иллюзию, которой стремятся добиться таким способом. Я мог бы привести сотни примеров тому, но, ограничиваясь одним, напомню вам наши всегдашние несчастные окна и двери, которые устанавливаются между кулисами и тотчас же уничтожают искусственнейшую архитектурную перспективу, каковая, впрочем, тоже видна надлежащим образом только из какой-нибудь одной точки. Пытаться приблизиться к природе и обмануть зрителя изображением в натуральную величину – это детская, бесполезная игра, в которую, однако, теперь повсеместно играют с помощью декораций, при показе сражений, шествий и т.д. Один директор самым серьезным образом заверял меня, что действительно набрал сорок статистов, чтобы правдоподобно показать битву сегодня вечером, и я спросил его, разделил ли он этих людей, как то требуется, на пехоту, кавалерию, артиллерию, легковооруженные войска и т.д... Зрители, у которых хотят создать ту или иную иллюзию подобным способом, остаются трезвы и оказывают сопротивление, как всякий, кто старается подглядеть уловки фокусника и разоблачить его. Поэтому при малейшей неловкости, например, если какое-нибудь упрямое дерево никак не хочет покинуть дворец или если часть небосвода грозит рухнуть, сразу же поднимается крик и смех. Все должно быть подчинено драматическому действию, декорации, костюмы, все аксессуары должны служить тому, чтобы зритель, не зная, как именно оказался в настроении, нужном для того или иного момента действия, даже сам перенесся в тот или иной его момент. Из этого следует, что первым делом нужно тщательно избегать всего неподобающего, а затем глубоко проникать в собственно фантастическое, чтобы его исполнение окрыляло фантазию зрителя. Не как блестящая картина, существующая сама по себе, должна привлекать к себе взгляд зрителя декорация, нет, в момент действия зритель должен, не сознавая того, чувствовать впечатление от картины, среди которой движется действие. Вижу, что выражаюсь очень неудачно, и боюсь даже, что вы не вполне меня понимаете.

Серый. Понимаю прекрасно. Если в разговор о ролях для молодого возраста я вставил пример с Турандот, то позвольте мне теперь упомянуть один случай это произошло в моем собственном театре, – доказывающий, как важна порой декорация. Вы помните в "Венецианском купце" великолепную ночную сцену Джессики с ее возлюбленным в загородном доме Порции. Декоратор выбрал действительно искусно выполненную декорацию, которая изображала пластически выступающую на передний план часть дома со множеством проходов и лестниц. В стороне, под апельсиновым деревом, сидели Бассанио и Джессика. Декорация привлекала к себе всеобщее внимание, а сцена проходила холодно и трезво. Джессика и Бассанио были холодны как лед, ни тайный жар любви, ни эротическое обыгрывание слов "В такую ночь" и т.д. и т.д. не доходили до зрителей, не смогли никого взволновать. Я пожаловался на это одному умному приятелю, который без долгих разглагольствований всегда попадает в самую точку. Он сказал только: "Да и как же могло быть иначе, любой жар остынет, когда рядом столько холодного мрамора". Я, кажется, понял его. В следующий раз вместо блестящего дворца была выдвинута вперед простая часть сада. Несколько темных деревьев, сквозь которые серебрится луна... густые кусты, лужайка с цветами спереди, сбоку, где Джессика болтает с возлюбленным... все так сумрачно... так таинственно... и так правдоподобно: кажется, что дышишь пряными ароматами юга, слышишь шелест ночного ветра. И как все получилось теперь совершенно иным... Ты сам сидел среди итальянской ночи и слушал прелестный шепот влюбленных, и никто не думал о декорациях.

Коричневый. Такое это и должно оказывать действие. Верное подражание природе, насколько оно возможно, должно служить театральному художнику не для похвальбы, а лишь для создания той высокой иллюзии, которая в момент действия сама собой родится в душе зрителя. Эта ошибочная тенденция подавлять количеством, ребяческое щеголяние множеством статистов, которые нарушают всякую гармонию, неуклюже двигаясь в блестящих костюмах, или бесконечным однообразием ничего не говорящих балетов породили и потребность в громадных, главным образом с чересчур глубокой сценой театрах, которые решительно противопоказаны драматическому искусству. На наших непомерно больших сценах актер, как справедливо утверждает Тик, теряется, как миниатюра в огромной раме.

Серый. Разрешите мне еще заметить, что, по-моему, освещение наших сцен совершенно не позволяет пластически, светотенью выделить какую-нибудь группу, а тем более отдельную фигуру.

Коричневый. Совершенно верно. При нынешнем нашем устройстве сцены актеры освещены одинаково сильно со всех сторон и кажутся поэтому прозрачными призраками, бесплотными, не отбрасывающими теней. Но уж совсем никуда не годится ослепительный свет, направленный снизу вверх на просцениум, он отвратительно искажает лицо актера, когда тот выходит совсем вперед, что из-за любезной ему суфлерской будки случается довольно часто. Только из-за этого нелепого освещения наши группы походят на китайские картины отсутствием осанки и перспективы. На каждую группировку распространяются, разумеется, правила композиционно и колористически хорошей картины, а из этого само собой следует, что в костюмах, особенно при выборе красок, надо непременно считаться с тем, как действие сведет вместе отдельных лиц. Одежда может быть сама по себе очень красивой, но гармонию целого она может разрушить. Я видел однажды оперу, где все четыре главных лица носили алые плащи, что было довольно комично, и куда как часто статисты изображают народ в одеждах одинакового покроя и цвета, из чего можно по праву заключить, что действие происходит в некоем замкнутом торговом государстве. Много лет назад на всех современных семейных портретах молодые люди были сплошь в черном, разве что затешется какой-нибудь незнакомец в цветном сюртуке, – а молодые дамы сплошь в белом, это выглядело печально, но вполне подходило к трогательным тирадам и потокам слез, которые на нас изливались. Всякую экзальтированность, всякое горе, всяческие человеческие беды нам представляли как бы черным по белому!.. Теперь, пожалуй, не знают меры в пестроте, но это, если не вовсе рябит в глазах от вакханалии красок, вынести намного легче, чем ту монотонность похоронной процессии.

Серый. Сам будучи вынужден ставить на большой сцене спектакли, которые именно из-за громадности помещения обходятся мне очень дорого, я мечтаю о театре поменьше, хотя доходы мои тогда сократились бы и не было бы возможности давать спектакли с шествиями, маршами и т.п., как того требуют нынче.

Коричневый. У вас была бы только одна забота – как можно выше поднять свой театр в истинно драматическом отношении и тем самым пробудить в публике более высокие интересы, за которыми она быстро забыла бы прежнюю свистопляску на сцене.

Серый. В ближайшие дни я собираюсь поставить "Генриха Четвертого". Как тут быть с битвой при маленькой сцене?

Коричневый. Вы же не станете устраивать на сцене сражения статистов, которые всегда получаются пошлыми и редко проходят без какого-нибудь забавного происшествия, вызывающего у публики смех и в корне уничтожающего всякий эффект?

Серый. Но если речь идет о битве, если на сцене начинается даже какой-то отдельный бой...

Коричневый. ...все равно никакой битвы зритель видеть не должен, это только разрушило бы фантастическую картину, которую можно вызвать в его уме средствами искусственными. Дальние – приближающиеся – вновь удаляющиеся звуки горна – звуки трубы, отдельные возгласы – дикий крик – барабанный бой – то вблизи, то вдали и т.д. и т.д. – всего этого достаточно, чтобы послужить картине, образуемой действующими лицами на сцене, ужасным фоном. Ради бога, только никакой боевой музыки или, того хуже, маршей за сценой. Их либо вообще как следует не поймут, либо, если поймут, то нужно будет сначала задуматься, чтобы признать их картиной битвы, а уж тогда настоящего эффекта ждать не приходится.

Серый. Но ведь, в общем-то, вы не можете отрицать, что при нынешней нашей постановке театрального дела маленькие сцены чреваты множеством неудобств.

Коричневый. Во втором томе "Фантазуса" Тик сказал о недостатках непомерно глубоких сцен несколько замечательно справедливых слов, на которые я мог бы сослаться. Но позвольте мне привести по памяти, если удастся, то, что говорит по этому поводу один старый мастер пения и к тому же глубокий, опытнейший знаток театра, Гретри[57]57
  Гретри Андрэ Эрнест Модест (1741 – 1813) – французский композитор, сочинитель комических опер и теоретик музыки.


[Закрыть], в своих «Memoires on Essais sur la musique»[76]76
  «Лейпцигер музик. цайтунг», 1813 г. (Примеч. автора.) «Заметки, или Опыты о музыке» (фр.).


[Закрыть].

"Теперь строят большие театры и непрестанно требуют их. Если бы мне пришлось устраивать театр, я бы сказал своему архитектору: "Помните, задача тут не в том, чтобы воздвигнуть памятник, который бросался бы в глаза и производил большое впечатление своим видом! Главное – чтобы хорошо было слышно все, что говорится и поется на сцене. Если я в вашем огромном здании не могу расслышать самую тихую музыку, голос женщины, голос ребенка; если из стихов поэта, каждый слог которых мне жаль потерять, половина для меня пропадает, то на что мне ваше большое сооружение? Итак, я требую: постройте театр так, как то сообразуется со зрением и слухом среднего зрителя, а не человека с особенно острым слухом и зрением. Перспектива театра пусть будет, по мне, сколь угодно глубокой, это даст много преимуществ; но просцениум должен находиться достаточно близко от зрителей, если хочешь, чтобы они наслаждались спектаклем спокойно и без помех. А уж если хочешь во что бы то ни стало выстроить громадное здание, предназначь его исключительно для пышных пантомим и балетов, для зрелищ и героико-трагической оперы. Большой театр требует больших масс, больших шествий. Всему прочему, стало быть, что нужно очень хорошо видеть и слышать, в таком театре не место. Это в равной мере относится и к чтению актера, и к пению в опере: в драматическом действии задачи их и вообще одинаковы. Что касается музыки, то надлежащие детали какого-то спокойного действия или ситуации композитор, а затем певец, да и оркестр, может передать лишь тысячей оттенков между пьяно и форте, тысячей прелестных черточек, ноток, фиоритур, украшений мелодий, маленьких соло какого-нибудь инструмента и т.п. Все это, ценное и очень эффектное на малом расстоянии, идет на большом насмарку: не слышно или слышно только наполовину и из-за размеров помещения, и из-за шума, который при большом скоплении людей вообще неизбежен. А если что и услышишь, то это не даст нужного эффекта, потому что не сообразуется с целым, важнейшей частью которого является помещение". Мой архитектор скажет: "Но ведь в большом здании хватает мест, откуда все видно и слышно". – "Всегда ли попадешь на такое место? И разве театр на четыре тысячи мест строится для того, чтобы удобно усадить какую-нибудь сотню людей? Есть точка, за которой ничего не слышишь ясно и непосредственно, а все только через резонанс. А все, что так слышишь, даже если еще нет настоящего эха, неразборчиво, не соответствует тонкостям исполнения и очень утомляет. Несоответствие, повторяю, размеров помещения слабому голосу, изящной, нежной игре всегда производит и само по себе неблагоприятное впечатление, даже если не отдаешь себе отчета, в чем тут причина".

Серый. Гретри имеет в виду главным образом музыкальную драму с пением, противопоставляя ее настоящей большой опере.

Коричневый. Это верно, однако все, что он говорит о неудобстве слишком больших театров, относится, в общем-то, к драматическим произведениям в строгом смысле слова, будь то в форме оперы или в какой-либо другой. А что касается драматического эффекта, то в этом вопросе нет, конечно, более компетентного судьи, чем старик Гретри. Кто, презирая всякий ничтожный звон, ласкающий только слух, но не трогающий душу, сочинял более драматическую музыку?

Серый. Ясно только, что публика, привыкшая к большой сцене, вряд ли будет довольна меньшей.

Коричневый. Поначалу, конечно, не было бы недостатка в громкой брани, но вскоре победили бы больший драматургический эффект, приятная возможность видеть и слышать без затруднений. На замечание, что, мол, удовлетворена будет жажда зрелищ лишь малой части публики, следует, если речь идет о большом городе, сразу возразить, что ведь можно открыть несколько театров, которые, будучи независимы друг от друга, еще и вступят вскоре в соревнование между собой – на великую пользу искусству... В одном видном столичном городе поговаривают о постройке нового театра[58]58
  ...поговаривают о постройке нового театра... – 29 июля 1817 г. сгорел театр в Берлине; на месте пожарища знаменитый немецкий архитектор Карл Фридрих Шинкель (1781-1841) воздвиг новое театральное здание.


[Закрыть], и если в части декораций там давно уже весьма талантливо добились той высокой иллюзии, о которой я говорил, то теперь там, радея только о подлинно драматургическом эффекте, хотят, кажется, приступить к делу по принципам старика Гретри и всех истинных драматургов.

Серый. У меня давно вертится на языке один вопрос... Вы, такой восторженный почитатель Шекспира, не признающий почти ничего, кроме его пьес, вы, наперекор изменчивому духу времени не соглашающийся пожертвовать хоть одним словом, хоть одним слогом оригинала, – неужели вы не ставили Шекспира в его старом, нисколько не измененном облике?

Коричневый. Я мог бы ответить вам, что сил директора разъездного театра хватает только на то, чтобы плыть по течению и не утонуть. Что частая смена персонала позволяет ему, директору, приспособлять свой репертуар к репертуарам членов сколоченной в данный момент труппы; и что поэтому надо предоставить большим, постоянным сценам производить с такими, выходящими из круга того, чем обычно заполняют репертуар, пьесами опыты, за успех которых я поручился бы. Но вместо этого я вам скажу, что когда много лет назад мне открылась гавань, где я хоть какое-то время мог спокойно стоять на якоре, я сразу же осуществил свою любимую мысль и поставил на своей маленькой сцене произведения, в драматургической мощи которых был убежден.

Серый. Вы дали "Лира"... "Гамлета"... "Отелло"... "Макбета".

Коричневый. Отнюдь нет. Существуют обработки всех этих великих трагедий, для которых у меня даже исполнителей не хватило бы, и мне никогда не удалось бы заставить своих актеров отказаться от этих обработок. Нет, я выбрал пьесы, названий которых они не знали. Словом, я поставил шекспировские комедии.

Серый. С успехом?

Коричневый. Вот один лишь пример. Вы знаете шекспировскую "Двенадцатую ночь"!.. Мы уже о ней говорили. В моей труппе превосходный Мальволио, не менее превосходная Мария, хороший шут и сносный Орсино. Кроме того, случаю было угодно, чтобы мой молодой тенор ростом и сложением походил на одну смазливую, впрочем, ничем не замечательную девицу, пользовавшуюся в самых сентиментальных ролях большим успехом у публики. С помощью грима и костюма это сходство нетрудно было довести до полной неразличимости, так что ни у кого не могло возникнуть сомнений в том, что Себастьян и Виола – брат и сестра и что их постоянно путают друг с другом. Все прочее было обычной стайкой странствующих актеров. И вот с такими небольшими силами я рискнул поставить эту великолепную комедию. Я совершенно не показывал, что это нечто великое, что пьеса наша совсем особого рода, нет, я придавал ей веса не больше, чем какой-нибудь драме Коцебу или Шрёдера, и артисты так ее и восприняли, смутили их только стихи, но я сказал, что такова теперь, с шиллеровских времен, мода и что роли придется выучить назубок. Любопытно, очень любопытно, стоило лишь артистам познакомиться с непривычной материей, как их интерес к этому шедевру стал расти от репетиции к репетиции. В такой же мере и я постепенно открывал свое мнение о высоких достоинствах пьесы, словно только теперь их заметил, и по поводу того, как ее надо играть. Все это походило скорее на товарищеское совещание, чем на обучение. Мне удалось расшевелить, зажечь делом даже вялые души, все козыри были у меня в руках! Даже оба дворянина, от природы большие хамы, приладились удивительным образом и, лишь чуть наведя лоск на собственное природное хамство, оказались весьма занятны и забавны. Длинная эта пьеса была сыграна в полном соответствии оригиналу без каких-либо сокращений.

Серый. Даже с селедками сэра Тоби?[77]77
  Шекспир. «Двенадцатая ночь, или Что угодно», первый акт, пятая сцена (Примеч. автора.).


[Закрыть]

Коричневый. В селедках, дорогой друг, не было нужды, в пьесе было и так достаточно соли, чтобы поддерживать в перекормленной черствым хлебом наших новейших трагедий, комедий и драм публике постоянную жажду. Спектакль удался, потому что всё дружно взаимодействовало, никто не вносил ничего чужеродного, никто не выходил за пределы именно того, что ему надлежало сыграть. Благодаря совершенному единству игры все вырисовывалось четко, и ни одна сцена, даже ни одно слово не показались излишними. Воздействие на публику оказалось таким, как я и предполагал. В первый же раз от души смеялись над сэрами, но особенно над Мальволио, а именно в сцене в темнице, когда шут говорит с ним, назвавшись священником сэром Томасом, остальное не очень понравилось. Затем выделилась Мария... затем нежные сцены Оливии, герцога... разительное сходство сестры и брата произвело большое впечатление тоже с первого раза... Потом я дал в промежутке "Человеконенавистничество и раскаянье", после – "Осенний день"[59]59
  «Осенний день» (1792) – комедия А.-В.Иффланда (1759-1814).


[Закрыть]. Обе пьесы, которым прежде горячо аплодировали, вызвали теперь, никто не понимал почему, скуку и неудовольствие!.. Затем была повторена «Двенадцатая ночь» – и на тебе: живейшее участие от начала и до конца... громкие, бурные аплодисменты... вызовы... словом, все признаки того, что чужеземная вещь стала родной и своей живой яркостью затмила туманную бледность... А я, поверьте, имел дело с довольно-таки тяжелой на подъем публикой! Можете себе представить, как высоко теперь чтут моего Шекспира осыпанные аплодисментами актеры.

Серый. Вы говорите о факте, о том, что испытали сами, и на это возразить нечем! Но как обстояло дело с трагедиями?

Коричневый. Я уже сказал, почему не ставил героических пьес Шекспира. Для трагедии я выбрал одного возвышенного писателя, чьи пьесы производили на публику необыкновенное, незабываемое для меня впечатление. Я имею в виду Кальдерона. Его "Поклонение кресту", первая из поставленных мною драм, вызвало всеобщий восторг и стало кассовой пьесой, так называемым боевиком. Об этом, однако, говорить много не стану, потому что заслуга автора, актеров, даже загоревшейся публики тут однобока. Мой театр находился в католической местности: такие пьесы, как "Поклонение кресту", "Стойкий принц", "Маг-чудотворец", основанные на идее, чуждой всякой другой церкви, могут быть правдиво и впечатляюще сыграны только актерами-католиками перед католической публикой. Когда я вижу, как актер, не являющийся католиком, не способный, следовательно, зажечься глубинной идеей исполняемой роли, изображает с помощью всяких риторических и мимических ухищрений Эусебио или Фернандо и притворяется, что в нем кипит жизнь, которой на самом деле в нем нет, я испытываю неприятное чувство, примерно такое же, как если бы кто-то из народа, убившего нашего господа, писал при мне икону богоматери или пел в церкви: "Кирие элейсон, Христе элейсон!.." Точно так же не взволнуют эти высокие шедевры некатолическую публику, ибо до нее не дойдет их глубинная идея, на которой сосредоточено все действие. Так, если взять лишь одну черту, только, пожалуй, истинный католик сумеет верно понять сокрушенное смирение Фернандо и соединить оное с истинно католическим геройством, ему свойственным.

При желании дать кальдероновскую пьесу в некатолической местности надо обратиться к "Великой Зенобии", к "Мосту через Мантибле", чудеснейшей драме, где вполне уместны и шум и гам, а высоченный Фьерабрас с его гордыми гиперболами – фигура просто великолепная, и к другим подобным драмам – их сотни, и они еще не переведены на немецкий язык. Вообще надо еще поднять из пучины некое затонувшее царство превосходнейших драматических произведений, и лучше бы многие наши молодые, знающие языки сочинители взялись за это полезное дело, а не извлекали бы на свет божий фальшивые драгоценности из собственных бесплодных недр!

Серый. Ах... досточтимый друг!.. Молодые сочинители... сочинители вообще... ах... ах!

Коричневый. Что?.. Вы побледнели?.. Вы трете себе лоб?.. В глазах ваших глубокая тоска! Что опять огорчило вас так внезапно?

Серый. Знаете ли вы, что при словах "молодые сочинители" перед моими глазами возникла другая недурненькая камера пыток и я увидел адские орудия, которыми меня непрестанно щиплют, обжигают, колют, словом, мучат на все лады?

Коричневый. Не вполне понимаю вас, хотя уже догадываюсь, что...

Серый. Ах, эта проклятая камера пыток не что иное, как клетушка, где я храню присылаемые мне рукописи. Нет такой недели, даже такого дня, чтобы на меня не лились дождем трагедии... драмы... комедии... водевили... оперы. Бред неуемных драмописцев, выделывающих в умственном неглиже всякие затейливые коленца, – это еще часто самое милое дело. На первой же странице такая штука показывает себя во всей красе. Можно не читать дальше. Но на самом деле, с успокоительной мыслью, что о постановке нечего и думать, часто читаешь дальше, и нет-нет да и вспыхнет отрадная искорка, только не в тот миг и не в том месте, где нужно. Ради таких искорок вступаешь в переговоры с этим неуемным... стараешься увлечь его чем-то... предлагаешь приемлемую тему!.. Лотерейный билет вытянут... Появляется надежда! Если билет окажется пустым – ну, что ж!.. Но эта проклятая посредственность, которая в пошлом своем подражательстве улиткой ползет за шедеврами, которая тужится и пыжится, строя из себя нечто, которая подделывает мелодию мастера, не поняв его духа, о которой так сразу не скажешь, что это товар вовсе негодный, а сперва непременно испортишь себе желудок ее сладкой невкусной кашей, – вот что часто мучит меня, вот что приводит в отчаяние! Читаешь сцену за сценой с надеждой и ожиданием, что вот наконец расправятся крылья драмы, а они так и продолжают вяло висеть, пока не появится долгожданная ремарка "занавес опускается". Но тогда и руки опускаются у тебя тоже. Трагедия в стихах – это еще полбеды. Бубня про себя обычно хорошо сколоченные ямбы – в них наши молодые авторы смыслят, они придают большое значение форме и мнят, что в этом все дело, – бубня их, быстро погружаешься в дремоту... Когда растянешься на диване после обеда и не то чтобы спишь, но и не то чтобы бодрствуешь, такие писания читаются довольно легко. Толчки, которые изредка чувствуешь, идут не от острых мыслей, а только от электрического удара, когда автор вдруг ни с того ни с сего ошарашивает тебя каким-то другим трескучим стихотворным размером, а бедные ямбы испуганно распадаются. Но совершенно неудобоваримы, просто отвратительны комедии без всякого плана, без всякой внутренней связи, безликие, где вместо остроумия тебя угощают скабрезностями, плоскими каламбурами и пошлыми словечками. В сон тут не клонит, и омерзение, которое вызывают такие поделки, испытываешь в полной мере.