Текст книги "Пустой дом"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Эрнст Теодор Амадей Гофман.
ПУСТОЙ ДОМ

Из цикла новелл "Ночные этюды" (часть вторая)

Все были согласны в том, что человек может иногда иметь такие чудесные видения, каких не в состоянии изобрести даже самое разгоряченное воображение.

– Мне кажется,– сказал Лелио,– что в истории можно найти много примеров в подтверждение этому и что именно по этой причине так называемые исторические романы, в которых сочинитель силится выдать наивные вымыслы своего холодного воображения за действия вечной силы, управляющей природой, кажутся нам столь ничтожными и нелепыми. – В непостижимой таинственности,– возразил Франц,– пронизывающей все, что окружает нас, мы прозреваем владычествующего над нами высшего, самостоятельного Духа.

– Ах! – продолжал Лелио,– в этом то и беда наша, что вследствие испорченности после грехопадения мы лишились сей способности прозрения.

– Много призванных, но мало избранных,– перебил Франц своего друга.– Неужели ты не веришь, что некоторым людям прозрение дано как особенное чувство? Но чтобы не запутаться в мудреных умозаключениях, которые могут ввести нас в заблуждение, я объясню это таким сравнением: люди, одаренные способностью прозрения и, как следствие, способностью иметь чудесные видения, похожи, по моему мнению, на летучих мышей, у которых ученый Спаланцани открыл особенное шестое чувство, не только заменяющее, но и превосходящее все прочие чувства, совокупно взятые.

– Ого! – воскликнул Франц смеясь.– Значит, летучие мыши должны быть настоящими сомнамбулами! Сравнение это, однако же, для меня неубедительно, ибо надобно заметить, что это шестое, по-твоему, удивления достойное чувство есть не что иное, как способность во всем усматривать видения, невзирая – лица ли то, причина ли или проявление особенностей, находящихся вне привычного круга наших понятий, подобных которым в обыкновенной жизни мы не находим и потому называем чудесными. Но что такое, однако же, обыкновенная жизнь? Не что иное, как узкий круг, в котором мы не зрим далее своего носа и в котором недостает места не только прыгать и кувыркаться, но даже и прохаживаться самым размеренным шагом. У меня есть один знакомый, который твердо уверен, что одарен способностью иметь чудесные видения. По этой причине случается, что он иногда по целым дням бегает за совершенно незнакомыми ему людьми, имеющими что-нибудь необычное в походке, одежде, голосе или взгляде. Самое обыкновенное происшествие, совершенно незначительный случай, не заслуживающий ни малейшего внимания, заставляют его задумываться, выстраивать странные соображения и умозаключения, которые никому, кроме него, не пришли бы на ум.

– Постой! Постой! – перебил его Лелио.– Я знаю, о ком ты говоришь,– это, верно, наш Теодор. Посмотри, как задумчиво и какими странными глазами глядит он в небо? Похоже в голове у него сейчас нечто совершенно особенное.

– Очень может статься,– согласился Теодор, который до сего времени молчал,– что в моих глазах и вправду было странное выражение: я размышлял об одном в самом деле удивительном происшествии, недавно случившемся со мной.

– Ах, расскажи, пожалуйста, расскажи нам,– в один голос воскликнули его друзья.

– Охотно,– отозвался Теодор,– но я должен заметить, любезный Лелио, что для объяснения моей способности иметь видения ты привел очень дурные примеры. Ты должен знать из "Синонимики" Эберхарда, что чудными называются все вообще воплощения прозрений и желаний, которым рассудок не находит объяснения, а чудесным называется то, что обыкновенно почитают невозможным, непостижимым, что переходит за грани законов природы или кажется противным оным. Из этого вытекает, что, говоря прежде всего обо мне, ты смешиваешь чудное с чудесным. Неоспоримо, однако же, что чудное, по-видимому, из чудесного проистекает, только иногда от нас сокрыто то древо чудесного, от которого простираются видимые нами ветви чудного, со всеми своими отпрысками и листьями. В приключении, о котором я вам поведаю, переплелось чудное и чудесное, и, сдается мне, в необыкновенно ужасающем виде.

Теодор вынул из кармана записную книжку, в которой он делал разные заметки во время своего путешествия, и начал свое повествование, подчас заглядывая в нее.

– Вы знаете, что все прошедшее лето я провел в ***. Множество старых друзей и знакомых, которых я там встретил, веселая, вольная жизнь, наслаждение искусствами и науками,– все привязывало меня к этому месту. Никогда не был я так весел, я мог наконец всецело предаваться давней своей страсти бродить в одиночестве по улицам, останавливаться перед каждой выставленной в витрине картиной, перед каждой афишей или разглядывать прохожих, мысленно угадывая их будущее. Обилие произведений искусства и роскоши, множество великолепных зданий,– все приковывало мое внимание, возбуждало мое любопытство. Одна из улиц-аллей, застроенная подобными замечательными строениями, ведущая к *** воротам, служит местом, где обитает публика, которая по праву своего происхождения или состояния ведет весьма роскошную жизнь. Нижние эта леи этих высоких, просторных зданий большей частью заняты шикарными магазинами, в которых торгуют предметами роскоши, а в верхних размещаются апартаменты людей, принадлежащих к упомянутому классу общества. На этой же улице находятся лучшие отели, живут знатные посланники иностранных держав, ни в какой другой части столицы нет такого оживленного движения жизни, как здесь, и сам город в этом месте кажется гораздо многолюднее, чем он есть на самом деле. Желание поселиться здесь заставляет многих довольствоваться гораздо меньшими квартирами, нежели им необходимо; и оттого иные дома так переполнены людьми, что уподобляются ульям. Я уже не раз прогуливался по этой улице, как вдруг однажды мое внимание привлек дом, который самым странным образом отличался от всех прочих. Вообразите себе невысокое, шириной в четыре окна, строение, как бы втиснувшееся меледу двумя высокими, прекрасными зданиями, второй этаж его лишь чуть-чуть выше нижнего этажа соседнего дома, а ветхая крыша, окна, частично заклеенные бумагой ввиду отсутствия стекол, и стены с выцветшей от времени краской свидетельствуют о заброшенности, о совершенном нерадении хозяев к его поддержанию. Можете себе представить, как выглядел такой дом между зданиями, отделанными со вкусом и великолепием. Я остановился и при ближайшем рассмотрении заметил, что окна этого дома плотно занавешены, а окна нижнего этажа даже наглухо заложены кирпичом, что на воротах, находящихся сбоку и служащих входной дверью, нет ни колокольчика, ни замка, ни даже ручки. Я твердо уверился, что дом сей должен быть совсем необитаем, тем более что, в какое бы время и как бы часто мне не случалось проходить мимо, я не замечал в нем ни малейшего следа живой души. Необитаемый дом в этой части города! Странное явление, впрочем, тому может быть весьма естественное и простое объяснение! Вполне могло статься, что владелец, находясь в продолжительном путешествии или постоянно живя в каком-нибудь отдаленном поместье, не хотел этот дом ни продавать, ни сдавать внаем, чтобы тотчас по возвращении в *** расположиться в нем. Так думал я, но что-то непонятное мне самому заставляло меня всякий раз, когда я проходил мимо, останавливаться перед домом и погружаться в самые удивительные мысли. Всем вам, верные товарищи моей веселой юности, известна давнишняя моя склонность делать из себя духовидца; сколько раз вы пытались доказать мне естественное происхождение того, что, по моему мнению, было порождено неким таинственным, непостижимым миром.

Что ж, смейтесь, сколько хотите, я откровенно признаюсь, что нередко сам мистифицировал себя самым забавным образом. И с этим пустым домом могло произойти то лее самое; но поучительная развязка этой истории вас обезоружит! Итак, к делу!

Однажды, в тот самый час, когда согласно правилам хорошего тона надлежит прохаживаться взад и вперед по аллее, стоял я, по обыкновению углубившись в свои размышления, перед домом – и вдруг чувствую, что кто-то останавливается рядом со мной и пристально на меня смотрит. Это был граф П., который, как и я, не раз проявлял себя духовидцем, и я нимало не сомневался, что таинственный дом привлек к себе и его внимание. Когда я сообщил ему, какое необыкновенное впечатление произвело на меня это запустелое строение, он понимающе усмехнулся. Вскоре, однако, все объяснилось. Граф П. сделал более моего: его наблюдения, размышления и соображения выстроились в такую удивительную историю об этом доме, какую могло породить только самое пылкое поэтическое воображение. Я бы охотно рассказал вам историю графа, которая еще очень свежа в моей памяти; но голова моя так занята теперь тем, что произошло со мною в действительности, что я никак не хочу отвлекаться от своего повествования. Каково же было разочарование бедного графа, когда он узнал, как на самом деле обстоят дела: что опустевший дом – это всего лишь пекарня, принадлежащая кондитеру, который содержал в соседнем доме весьма богатое торговое заведение.

Окна нижнего этажа были замурованы потому, что там размещались печи, а плотные шторы верхнего этажа были призваны предохранять хранящиеся в этих помещениях готовые лакомства от солнца и насекомых.

Меня тоже будто окатили холодною водою, когда граф сообщил мне эти незамысловатые подробности.

Невзирая на столь прозаическое объяснение, я продолжал невольно посматривать на дом всякий раз, когда проходил мимо; и по-прежнему при виде его по всем членам моим пробегал легкий трепет, а в голове рождались причудливые образы. Я никак не мог привыкнуть к мысли о пекарне, марципанах, конфетах, тортах, засахаренных фруктах и проч. Словно по чьей-то странной прихоти в воображении моем звучал некий сладкий, обворожительный голос: "Не пугайтесь, дорогой приятель,– нашептывал голос,– мы все претихие маленькие создания. Только вот-вот может грянуть гром!" "Ну! Не сущий ли ты безумец и глупец,– говорил я себе.– Хочешь из самого обыденного сделать чудесное, и не поделом ли называют тебя друзья сумасбродным духовидцем?"

Дом, следуя своему предназначению, о котором рассказал мне граф, оставался, разумеется, все таким же; глаза мои мало-помалу к нему привыкли, и все чудесные видения, которые, бывало, проступали сквозь его стены, постепенно рассеялись и исчезли. Однако случай пробудил все, что казалось уснувшим. Зная мою рыцарскую верность чудесному, вы можете себе представить, что, несмотря на видимое наружное спокойствие, я все-таки не выпускал из виду загадочный дом. И вот однажды в полдень я, как обычно, прогуливался по аллее, и взгляд мой упал на занавешенные окна пустого дома. Внезапно я заметил, что гардина на последнем окне, находящемся подле кондитерской, шевельнулась. Сначала показалась кисть руки, потом и целая рука. Я поспешно вынул из кармана небольшую подзорную трубу и, глядя в нее, отчетливо рассмотрел прелестнейшей формы и ослепительной белизны женскую руку, на пальце с необыкновенной яркостью сверкал бриллиант, а на красивом округлом запястье – богатый браслет. Рука поставила на подоконник высокий, странного вида хрустальный сосуд и скрылась за гардиной. Я окаменел. Необыкновенное, неизъяснимо-сладостное чувство охватило все мое существо блаженной теплотой; я не сводил глаз с таинственного окна, и, должно быть, из моей груди вырвался страстный вздох. Когда я очнулся, то увидел, что вокруг меня собралась целая толпа людей разного звания, которые так же, как и я, с любопытством смотрели на дом. Сначала это меня рассердило, но потом я подумал, что толпа верна себе: упадет с шестого этажа какого-нибудь дома ночной колпак – тотчас соберется целая армия зевак, которые целый день будут стоять на одном месте и дивиться, что в колпаке во время падения не спустилось ни одной петли. Я потихоньку выскользнул из толпы, и демон прозы тотчас шепнул мне, что прекрасная рука принадлежит богатой, по-праздничному принаряженной жене кондитера, которая как раз ставила на подоконник пустой графин из-под розовой воды или что-нибудь в этом роде. И тут мне вдруг пришла в голову весьма благоразумная мысль. Я повернул назад и вошел в богатую, сверкающую зеркалами кондитерскую рядом с пустым домом. Сдувая остужающим дыханием пенку с горячего шоколада, я будто невзначай заметил:

– Право, вы очень хорошо сделали, что присоединили к своему заведению еще и это соседнее строение.

Кондитер ловко бросил несколько разноцветных конфеток в бумажный кулек и, подав его миловидной юной покупательнице, облокотился на прилавок и, близко склонившись ко мне, устремил на меня, улыбаясь, такой вопросительный взор, как будто бы вовсе не понял, о чем речь. Я повторил, что он весьма благоразумно поступил, устроив в соседнем доме свою пекарню, хотя и жаль, что здание из-за этого смотрится нежилым и являет собою резкий контраст с окружающими строениями.

– Помилуйте, сударь! – возразил наконец кондитер.– Да кто сказал вам, что соседний дом принадлежит нам? Правда, сначала мы пытались приобрести его, но не преуспели в этом; впрочем, кажется, об этом не стоит и жалеть, потому что в доме этом творится что-то странное.

Можете себе представить, друзья мои, какое любопытство возбудил во мне ответ кондитера и как настойчиво я стал просить его рассказать подробнее о доме.

– Правду сказать, сударь, я и сам не слишком много знаю; достоверно известно только, что дом этот принадлежит графине З., которая живет в своем поместье и уже несколько лет не была в ***. Когда не существовало еще ни одного из великолепных зданий, украшающих нашу улицу, дом этот стоял уже, как мне рассказывали, точно в таком виде, как теперь, и с тех самых пор всякий ремонт ограничивался тем, чтобы кое-как сберечь его от полного разрушения. В доме обитают только два живых существа: старый нелюдим-управитель и дряхлая собака, которая иногда воет на заднем дворе. Говорят, что в пустом строении вовсю проказничают духи, и в самом деле, мой брат, владелец кондитерской, и я не раз слышали по ночам, когда все стихает, и особенно в канун Рождества, когда мы дольше обычного задерживаемся здесь, странные жалобные стоны, явно доносящиеся из-за стены соседнего дома. После этого поднимался такой ужасный шум и царапанье, что обоих нас мороз по коже продирал. Еще недавно ночью так там распевали, что и описать не могу. Мы ясно различили голос старой женщины, но звуки были так звонки и чисты, рассыпались такими мелодичными трелями на таких высоких нотах, что я такого никогда не слыхивал, а ведь я бывал в Италии и Франции, да и у нас, в Германии, слышал многих отличных певцов. Мне казалось, что поют на французском языке; слов, однако, я разобрать не мог, да и вообще не имел охоты слушать чертовскую музыку, потому что волосы у меня от нее становились дыбом. Иногда также, когда шум на улице утихнет, мы слышим глубокие вздохи, как будто бы у нас в задней комнате, потом глухой дребезжащий смех, как из какого-нибудь подземелья; но, приложив ухо к стене, ясно различаем, что все эти звуки доносятся из соседнего дома.

Прошу вас, – он повел меня в заднюю комнату и показал на окно, – прошу вас обратить внимание на железную трубу, выходящую из стены: из нее временами, иногда даже летом, когда совсем нет надобности топить, валит такой густой дым, что брат мой, опасаясь пожара, несколько раз уже бранился со старым управителем, который утверждает, что варит себе еду; Бог знает, однако же, что он ест, потому что именно в то время, когда эта труба дымит, оттуда тянет каким-то необычным запахом.

Стеклянная входная дверь заскрипела, кондитер поспешил навстречу посетителю и, кланяясь вошедшему, сделал мне выразительный знак глазами.

Я сразу его понял. Кем еще могла быть эта странная фигура, как не управителем таинственного дома? Представьте себе невысокого, сухощавого человека с лицом цвета мумии, острым носом, плотно сжатыми узкими губами с застывшей на них полубезумной улыбкой, с блестящими зелеными, как у кошки, глазами, с напудренными, завитыми в маленькие букли и украшенными высоким старомодным тупеем, забранными в пучок волосами, в коричневом, полинявшем от времени, но довольно еще крепком и хорошо вычищенном платье, в серых чулках и больших тупоносых башмаках с пряжками. При этом сия сухощавая фигура отличалась крепким сложением, особенно приковывали к себе внимание руки с необыкновенно длинными пальцами. Он твердым шагом подошел к прилавку и, все так же беспрестанно усмехаясь и устремив взор на хрустальные вазы с конфетами, произнес неожиданно жалобным голосом:

– Прошу дать мне два засахаренных апельсина, два миндальных печенья, два каштана в сахаре и проч.

Представьте себе все это и судите сами, были ли у меня причины ожидать чего-то необыкновенного? Кондитер выложил все, что требовал старик.

– Взвесьте, взвесьте, почтеннейший сосед! – простонал этот необычный человечек, вынул из кармана, кряхтя и вздыхая, небольшой кожаный кошелек и стал медленно отсчитывать деньги. Я заметил, что монеты, которые он клал на прилавок, были по большей части очень старинные или даже уже вышедшие из обращения. Все это он проделывал с весьма печальным видом, приговаривая при этом:

Надобно, чтобы конфеты были как можно слаще, как можно слаще; сатана потчует супругу свою медом, чистым медом!

Кондитер с улыбкою взглянул на меня и сказал, обратившись к старику:

– Вы, кажется, не совсем здоровы, сударь; что делать! Старость, слабость, силы убывают.

Старик, не изменив своей мины, вдруг громко выкрикнул:

– Что? Старость? Слабость? Силы убывают? Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – и при этом так крепко сжал кулаки, что хрустнули суставы, а затем подпрыгнул так высоко и с такою силою, стукнув в воздухе нога об ногу, что вся кондитерская затряслась и зазвенела посуда. Но в то же мгновение раздался отчаянный визг: старик наступил на лапу лежавшей на полу у самых его ног черной собаке.

– Проклятое животное! Сатанинская собака,– прежним тихим и жалобным голосом промолвил старик, развернул кулек и дал ей миндальное печенье. Собака, визг которой превратился почти в человеческое всхлипывание, тотчас же умолкла, села на задние лапы и, как белка, начала грызть печенье. Оба поспели окончить свое дело одновременно: собака съесть лакомство, а старик завернуть и спрятать в карман кулек с конфетами.

– Спокойной ночи, почтеннейший сосед,– сказал он, протянул руку кондитеру и так сильно сжал его пальцы, что тот громко вскрикнул,

– Дряхлый, слабый старикашка желает вам покойной ночи, почтеннейший сосед! – повторил он и вышел; черная собака потащилась за ним, слизывая с морды крошки миндаля. Меня старик, казалось, не заметил; я стоял, оцепенев от изумления.

– Вот видите, сударь,– повернулся ко мне кондитер,– вот таков этот чудной старик; он приходит к нам каждый месяц по крайней мере раза два или три; но все, что мы от него могли выведать, так это то, что он прежде был камердинером у графа 3., что теперь смотрит за его домом и уже несколько лет всякий день ожидает прибытия графской семьи и потому не сдает дом внаем. Брат мой приступил было к нему однажды, чтобы он растолковал ему причину шума, случающегося по ночам у него в доме; на что старик спокойно ответствовал: "Да! Все говорят, что в доме водятся нечистые духи; не верьте, однако же, это неправда".

Пришло время, когда хороший тон предписывает посещение кондитерской – дверь распахнулась, щеголеватый народ посыпался в заведение и я не мог более расспрашивать.

Теперь я по крайней мере узнал достоверно, что сведения графа П. касательно собственности и назначения дома неверны и что в доме этом обитает не только старый управитель – без всякого сомнения, здесь кроется, вернее, тщательно скрывается, какая-то важная тайна. Ибо иначе как соотнести рассказ о необыкновенном и в то же время ужасном пении с явлением прекрасной руки? Было ясно, что рука не принадлежала, не могла принадлежать какой-нибудь сморщенной старухе; вместе с тем, по рассказам кондитера, там пела не молодая, цветущая девушка. Впрочем, могло быть, что голос казался старым и дребезжащим по причине акустического обмана или что кондитер, объятый страхом, расслышал невнятно. Затем я стал размышлять о дыме, о странном запахе, о хрустальном, необыкновенного вида сосуде, виденном мною, и воображению моему ясно представился образ прелестнейшего создания, которое стало жертвой злодейского волшебства. Старик превратился в злого, мерзкого колдуна, который, не имея никакого отношения к семье графа 3., творит свои темные дела в заброшенном доме. Воображение мое кипело; уже в ту же ночь видел я, и нельзя сказать, что во сне – скорее в полусне,– ясно видел я руку с блестящим браслетом вокруг кисти, со сверкающим бриллиантом на пальце. Сначала возникло, как бы медленно проступая из негустого седого тумана, прелестное лицо с томными, печальными небесно-голубыми глазами, а потом и вся женская фигура в расцвете юности и красоты. Вскоре я заметил, что принимаемое мною за туман было на самом деле тонким паром; его клубящиеся кольца выплывали из хрустального сосуда, который это неземное существо держало в руке. "О, прелестное, очаровательное создание! – воскликнул я, исполненный восторга.– Скажи, где ты обитаешь и кто держит тебя в неволе? Ах, с какой печалью и любовью взираешь ты на меня! О, я знаю: ты во власти гнусного чернокнижника, ты томишься в плену у злого демона, который расхаживает в темно-коричневом платье, носит напудренный пучок на затылке, посещает кондитерские, в которых скачет, бьет там все и ломает, отдавливает ноги адским собакам и задабривает их потом миндальными сластями. О, милое, доброе создание, я все, все знаю! Бриллиант на твоей руке – это отблеск жаркой страсти! Мог ли он так. блестеть, мог ли так переливаться тысячью восхитительных оттенков, если бы не был напоен твоей кровью? Но я примечаю, что браслет, сомкнувшийся на твоей руке, есть кольцо той цепи, которую этот злой старик называет магнетической. Не верь ему, волшебница! Я вижу, что он опустил другой конец этой цепи в голубое пламя реторты. Я разобью ее, и ты будешь свободна! Признайся же, милое, несравненное существо,– неправда ли, что я все, все знаю? Раскрой же свои пленительные уста, промолви хоть одно слово". Внезапно через плечо мое протянулась мускулистая рука и, схватив хрустальный сосуд, мгновенно обратила его в мелкие осколки, разлетевшиеся по воздуху. Прелестный образ с глухим, скорбным стоном растаял в ночной тьме.

Ваша улыбка дает мне понять, что я опять кажусь вам неисправимым фантазером; но уверяю вас, что сон мой, ежели вы непременно желаете так это называть – очень походил на самое настоящее видение. Но так как вы продолжаете упорствовать в своем прозаическом недоверии, то я лучше умолчу об этом и стану продолжать мой рассказ.

Едва забрезжило утро, я выбежал на улицу и, преисполненный тревожного ожидания, остановился перед злополучным домом. Окна в нем были не только задернуты гардинами – на них были спущены жалюзи. На улице еще не было видно ни души; я подошел вплотную к окну нижнего этажа и стал прислушиваться, но в доме было так же тихо, как в могиле.

Наступил день, вокруг стали появляться люди, и я удалился.

Зачем утомлять вас рассказом о том, как много дней кряду бродил я в разное время около дома, не сделав ни малейшего открытия, как все мои расспросы не приносили никаких положительных результатов и как наконец прелестный образ моего видения начал мало-помалу изглаживаться из моего воображения?

Наконец однажды, возвращаясь поздно вечером с прогулки и проходя мимо пустого дома, заметил я, что ворота полурастворены и из них выглядывает старик-управитель. Я тотчас же решился:

– Не здесь ли живет господин тайный советник Биндер? – спросил я, чуть ли не вталкивая старика во внутренность дома, в переднюю, слабо освещенную лампадой. Старик взглянул на меня со своей обычной язвительной улыбкой и произнес тихим, протяжным голосом:

– Нет, такой здесь не живет, никогда не жил и не будет жить, и вообще не живет на этой улице. Люди болтают, что у нас тут водятся духи, но уверяю вас, это неправда; в домике нашем все очень тихо и спокойно; завтра приезжает, чтобы поселиться здесь, ее сиятельство графиня 3., и засим прощайте, желаю вам покойной ночи!

С этими словами старик учтиво выпроводил меня и запер за мной ворота. Я слышал, как он, кряхтя и кашляя, гремел ключами и, удаляясь, шаркал по каменному полу, после чего, как мне показалось, спустился вниз по ступеням. В продолжении короткого моего пребывания в загадочном доме я успел заметить, что стены в передней затянуты старинными пестрыми обоями, кресла, обитые красным штофом, больше подходили бы для меблировки залы. Все это было весьма странно.

Эта попытка проникнуть в таинственный дом снова заставила меня ожидать приключений!

И что же? Подумайте только: на другой день в полдень иду я по аллее, уже издали невольно устремляя свой взор на пустой дом, и вдруг вижу, что в последнем окне верхнего этажа что-то блестит. Подхожу ближе – и замечаю, что наружные жалюзи подняты и до половины отодвинута гардина. Сверкающий бриллиант слепит мои глаза. О небо! Опершись на руку, на меня печально смотрит мое ночное видение. Среди толпящегося народа невозможно долго оставаться на одном месте. Я вспомнил, что почти напротив пустого дома, в аллее есть скамья, на которой обычно отдыхают гуляющие. Я бросился в аллею и, облокотившись на спинку скамьи, стал без помехи смотреть на загадочное окно. Да! Это, без сомнения, была именно та прекрасная девушка, которую я уже видел прежде! Вот только во взгляде ее было нечто странное: он не был устремлен на меня, как мне сначала показалось, и было в нем что-то неподвижное, безжизненное; если бы не едва заметное движение руками, то я принял бы ее за бездушную картину. Целиком погрузясь в созерцание таинственного создания, вызывавшего такое волнение во всем моем существе, я не услыхал дребезжащего голоса итальянского разносчика, который, должно быть, давно уже стоял подле меня, предлагая свой товар. Чтоб обратить на себя мое внимание, он наконец дернул меня за рукав; я с досадою обернулся и довольно грубо предложил ему отвязаться. Однако он не переставал упрашивать меня купить у него хоть что-нибудь, хоть парочку карандашей, хоть связку зубочисток, сетуя, что он в этот день ничего еще не продал. Потеряв терпение и желая поскорее освободиться от докучливого продавца, я хотел дать ему какую-нибудь мелкую монету и опустил руку в карман за кошельком. Со словами: "Вот и здесь есть у меня прекрасные вещицы!" – он выдвинул нижнюю часть своего ящика и вытащил из нее круглое карманное зеркальце, лежавшее сбоку, несколько поодаль от прочих вещей. Я взглянул на него и увидел в нем отражение пустого дома позади меня, окно и в самом резком, ясном ракурсе ангельский лик моего видения. Я тотчас же купил это зеркальце и теперь имел возможность спокойно и беспрепятственно, не привлекая к себе внимания, наблюдать за окном.

Но чем дольше я смотрел на лицо в окне, тем больше меня охватывало какое-то непонятное, неизъяснимое чувство, которое можно было назвать сном наяву. Мне казалось, что какое-то оцепенение овладело мною,– мой взгляд был прикован к зеркалу, я не мог отвести его. К стыду своему, должен признаться, что в ту минуту мне вспомнилась сказка, которую в детстве рассказывала мне моя нянька, чтобы заставить лечь спать, когда я, бывало, вечером вздумаю смотреться в большое зеркало, висевшее в комнате моего отца. Она говорила, что если дети на ночь глядя засмотрятся в зеркало, то там появляется престрашное лицо и глаза ребенка навсегда останутся неподвижными. Я ужасно боялся этого, но все же не мог иногда удержаться хоть мимоходом взглянуть в зеркало. Однажды мне и вправду почудилось, что в зеркале сверкают два ужасающих глаза; я вскрикнул и упал без чувств на пол. Обстоятельство это ввергло меня в продолжительную болезнь, но мне и до сих пор кажется, что я действительно видел в зеркале эти глаза.

Когда в голове моей пронесся весь этот сумбур из ребяческих лет, озноб пробежал по всем моим членам, я хотел отшвырнуть от себя зеркало, но был не в состоянии сделать этого: внезапно небесные глаза прелестного создания обратили на меня свой взор, и он проник в самую глубину моего сердца. Ужас, объявший меня, уступил место сладостному томлению, которое пронзило меня электрическим теплом. "Какое у вас красивое зеркальце!" – вдруг произнес рядом со мной чей-то голос. Я пробудился от своих мечтаний и немало удивился, увидев сидящих по обе стороны от меня незнакомых людей, которые пристально смотрели на меня и многозначительно улыбались. Без сомнения, заметив, как пристально я гляжу в зеркало и, возможно, увлеченный своим разгоряченным воображением, даже делаю странные гримасы, они развлекались наблюдая за мной. "Прекрасное зеркальце у вас!" – повторил один из незнакомцев, сопровождая свои слова взглядом, в котором можно было прочитать вопрос: "Но скажите на милость, какого черта вы так уставились в это зеркало, что это вы с таким усердием там разглядываете? Что вы в нем видите и проч.?" Человек, заговоривший со мною, был уже довольно преклонного возраста, весьма прилично одет, в его голосе и взгляде было что-то необыкновенно добродушное и внушающее доверие. Я без обиняков признался ему, что смотрю в зеркало на лицо прекрасной девушки, сидящей у окна пустого дома, находящегося позади нас, и при этом поинтересовался, не видит ли и он этого лица.

– Вот там, напротив? В пустом доме? В последнем окне? – с большим удивлением переспросил пожилой господин.

– Ну, да, разумеется,– отвечал я.

– В самом деле?! Неужто мои старые глаза уже отказываются служить мне? Правда, у меня нет с собой очков; но мне, право, кажется, что в этом окне – всего лишь искусно написанный маслом портрет.

Я поспешно обернулся, чтобы взглянуть на окно, но все уже исчезло и жалюзи были спущены.

– Да! Теперь уже поздно удостоверяться в этом,– продолжал старый господин,– ибо слуга, живущий в этом доме, насколько мне известно, в качестве управителя графини 3., только что, обтерев пыль с картины, убрал ее и опустил жалюзи.

– Вы уверены, что это был портрет? – ошеломленно переспросил я.

– Поверьте моим глазам,– подтвердил старый господин,– нет сомнения, что это отражение в зеркале увеличивало оптический обман. В ваши годы и мое воображение, быть может, сотворило бы из картины живое существо.

– Однако же я ясно видел движение руки,– возразил я.

– О! Точно, точно, руки двигались, она вся шевелилась,– засмеялся старый господин и легонько потрепал меня по плечу. Затем он встал, учтиво поклонился и пошел прочь, заметив: "Берегитесь лживых зеркал. Ваш покорный слуга".