Текст книги "Матрица жизни на Земле. Том 4"

Автор книги: Эрнст Мулдашев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Самым страшным на этом «жизнеопределяющем пути» являются неудачные попытки поумничать (то есть показать свой интеллектуальный потенциал), когда ты вдруг ощутишь, что другие люди телепатируют тебе – «Уж лучше помолчал бы!». Обычно умничающий человек первую неудачу переносит легко и, прочитав намедни… через пять страниц… Льва Толстого, и даже выписав (вернее, списав… без ошибок!) пару фраз для запоминания, начинает с дрожью в голосе вставлять в разговоре эту фразу Толстого, не замечая того, что глаза у него при этом становятся стеклянными (от напряжения!) и никак не «подходят» к этой глубоко философской фразе, а противный телепатический голос – «Уж лучше помолчал бы!» опять начинает звучать в голове.

После второй неудачной попытки поумничать человек замолкает надолго и даже, иногда, решает всю жизнь молчать, вот так вот – молчать, да и все, чтобы все эти ухмыляющиеся телепаты думали, что это он оценивает их, обладая «сверхэкстрасенсорными» способностями к интеллекту человека. Но молчать долго не удается – тянет все же поумничать-то. Опять возникает неудача… и опять…

И вдруг, когда уже «стучится в двери» противный комплекс неполноценности, человек обнаруживает, что на свете есть люди – хорошие и прекрасные люди, которые понимают его с полуслова, и у которых та самая злополучная фраза Льва Толстого вызывает бурный восторг и даже, может быть, хлопки со смачным приговариванием – «Ух ты!». И ему, этому человеку, начинает хотеться жить среди этих «прекрасных» людей, жениться на… такой же, чтобы всегда слышать смачное «Во дает!», да и чтобы всегда весело было. Он, этот человек, находит свою нишу в этой жизни и не хочет выходить из нее, потому что в ней ему хорошо.

Наверное, в мире существует своеобразный механизм, основанный на противопоставлении тупости и ума, который через глубинную обиду, возникающую у людей от невозможности получить «радость от ума» в обществе более умных людей, «распихивает» людей по разным социальным слоям человеческого общества, чтобы у нас были не только политики, ученые и артисты, но были еще и рабочие, колхозники, дворники и… сантехники. Этот механизм создает баланс в обществе, так как в этом мире нужно не только думать, но и пахать, ковать, лудить и… закручивать вентиля. Таков наш мир – мир трехмерного пространства. А на Том Свете, когда мы окажемся в прекрасном Мире Свободного Времени или Мире Мыслей, не надо будет пахать, ковать, лудить и даже… закручивать вентиля, там… достаточно будет только подумать.

Я покрутил в руке дешевую дурацкую трехмерную авторучку желтого цвета и понял, что этот своеобразный механизм и в самом Деле, наверное, существует.

– «Полем тупости» можно назвать этот своеобразный механизм! – проговорил я про себя. – Но это добрый механизм, очень Добрый! «Поле тупости» доброе!!! И пусть кому-то придется пережить глубокую обиду по поводу того, что он не смог в «чужом» для себя слое общества испытать «радость от ума», зато этот человек будет испытывать пожизненную радость в «родном» слое общества, куда его занесло «поле тупости». И никогда не думайте, что Вы – умный, счастливее тупого! Каждому уютнее «в своей тарелке».

Я все продолжал вертеть в руке эту желтую авторучку. А она вертелась, как-то легко вертелась.

– Поле тупости, поле тупости… – приговаривал я шепотом, размышляя. – А ведь оно, это «поле тупости», должно быть изменчивым. В средние века, когда по земле бродили тупые еретики и люди получали удовольствие от протыкания друг друга кинжалом, «поле тупости» было, наверное, несравненно «более тупым», да еще и злым. А сейчас, во времена компьютеров и космических кораблей, когда даже Америка вынуждена придумывать всякие тупые доводы, типа существования у Ирака оружия массового поражения, для оправдания своего вторжения в эту страну, «поле тупости», так сказать, «поумнело». Большое количество людей, наверное, стало жить на более высоком (по уму!) иерархическом уровне, да и, возможно, появились… новые иерархические уровни, в которых стала жить пусть еще узкая прослойка людей, но уже начала жить, ощущая счастье, прежде всего, от умной Чистой Души других людей.

Мне как-то сразу стало понятно, почему нас с детства учат, учат и учат. И даже то, что наша память не способна запомнить даже малую толику того, что мы проходим в школе и в институте, мы все равно учимся, учимся и учимся, до отупения зубря предметы, чтобы с облегчением сказать «Ух!» после «тройки» на экзамене. Мы, всего-навсего… я так думаю… меняем Всеобщее Поле Тупости, чтобы оно постепенно, очень постепенно изменилось и дало возможность жить будущим людям на более высоком умственном уровне. Мы, зубря предметы, как бы заботимся о будущих поколениях. А учителя, наши учителя, получающие такую зарплату, что на нее даже цветастого галстука не купить, учат нас, учат и учат, потому… потому что так им подсказывает их подсознание, поскольку они, наши учителя, чаще всего, люди от Бога.

Но самым лукавым «полем тупости» является «коммунистическое поле». Девиз «всеобщее равенство», насаждаемый коммунистами, буквально перебуторивает все социальные слои общества, давным-давно организованные добрым «полем тупости», а лозунг «диктатура пролетариата» добавляет «масла в огонь». Вот и появляется зависть – глубинная зависть менее умного человека к более умному, потому что все слои общества должны по коммунистической идеологии быть равны. А такого, извините, не бывает. К тому же диктатура одного из сравнительно низких слоев общества (пролетариата) узаконивает эту зависть, оправдывая даже репрессии под лукавым символом «врага народа».

В этой связи мне нередко вспоминается история о том, как меня принимали и как выгоняли из КПСС.

История о том, как меня принимали и выгоняли из КПСС

А дело было так. Памятуя, что в свое время завистники, при поддержке обкома КПСС, напрочь уничтожили нашу инициативную научную группу, мои друзья (Амир Салихов, Ришат Булатов, Рафик Нигматуллин, Сагит Муслимов и Венера Галимова), решили «затолкать» меня в партию, чтобы защититься от подобного в будущем. Я,конечно же, сопротивлялся. Но они, мои друзья, произносили очень убедительные слова, приговаривая:

– Ты, Мулдашев, умнее других себя не считай! Помнишь, что было в 1982 году?! Помнишь?! А если бы ты был членом КПСС – не посмели бы! Понял?! Ты бы смог сказать: «Я как коммунист вам говорю, советская наука, которой я служу…».

А все началось с того, что Амир Юсупович Салихов изящно вырезал бородавку у одной женщины – второго секретаря райкома КПСС, которая могла бы стать столь необходимым «блатом» для моего вступления в ряды КПСС.

Ну… в общем, «блат» этот, связанный с бородавкой, сработал и… я стал кандидатом в члены КПСС, хотя, честно говоря, ужасно не хотел.

Целый год я «притворялся приличным человеком». Ядаже один раз сходил на партсобрание, где сказали, что доктор Мулдашев достоин быть коммунистом и постановили выдать мне партийный билет. Но я к этому времени уж очень устал корчить из себя «приличного».

Тогда я, конечно же, мало чего понимал в жизни, тогда я был глупее и тупее (хотя и сейчас…). Тогда я, естественно, ничего не знал о «поле тупости», но о зависти, правда, догадывался, произнося иногда банальную фразу:

– Зависть – это плохо!

И вот наступил торжественный момент вручения мне партийного билета. А этот билет, оказывается, должен был вручить обязательно первый секретарь райкома КПСС на торжественном заседании, кото-Рое бывает раз в два месяца, ровно в два часа дня, как раз… в разгар моего операционного дня. Ну, в общем, «прокопался» я в операционной до четырех-пяти часов и не смог получить партбилет.

Вечером я позвонил первому секретарю райкома и попросил разрешить выдать мне партбилет где-нибудь в канцелярии. Нельзя! – обрезал он и положил трубку. Через два месяца меня опять пригласили на торжественное собрание для выдачи мне партбилета, и опять это было в два часа дня, и… опять я «прокопался» в операционной.

Еще через два месяца… я был в командировке.

Еще через два месяца… я уже не помню, ну… не смог я придти, хотя может и хотел.

И, наконец, через год мне все же смогли вручить мой партийный билет, после чего первый секретарь райкома вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

– Вы, товарищ Мулдашев, нас целый год в напряжении держали. Понимаете, целый год!!!

– А что особенного? Выдали бы партбилет где-нибудь… в канцелярии, – помню, оправдываясь, проговорил я.

У первого секретаря райкома, помню, глаза загорелись ненавистью ко мне… придурковатому. А я еще и добавил:

– Главное, ведь, считать себя коммунистом. А что эта бумажка-билет?! Могли бы выдать и в канцелярии.

Первый секретарь поднял палец, вздохнул и с присвистом сказал:

– Мы о вас, товарищ Мулдашев, уже год как отчитались перед… перед… ЦК КПСС. О том, что вы стали коммунистом. Поняли?!!!

Так я и стал коммунистом. Но… жизнь нашей инициативной научной группы нисколько не облегчилась. Жалобы на нас писали – почем зря! Особенно один отличался, худой такой, на кость похожий. Завидовал он нам, наверное, но посколъку больные со всего СССР ехали к нам, в Уфу, да и много иностранных врачей (США, Германия, Италия, Бразилия и другие) приезжали к нам учиться новым операциям, в основе которых лежит «выращивание» человеческих тканей. А он, худой этот, был еще и секретарем партячейки больницы, где мы арендовали помещения. Ну тут, как говорится, ему и карты в руки. К тому же я, с дурости, допускал много огрехов в жизни, особенно… в партийной жизни. Ну… не ходил я на партсобрания больницы, да и все. А если и ходил, то не выступал на них, сидя с умиленным выражением лица. Да и… засыпал нередко. Понятно, нервировало это, коммунистов-то.

Меня в те времена удручало то, что у них, коммунистов, все как-то искусственно было, не по-человечески. Все из себя манекенов строят, осуждающе правильное выражение лица «носят» целый день, хотя в душе, наверное, совсем другое копошится. А я как-то привык искренним быть, а осуждающе правильное выражение лица могу сохранять не более пяти минут… улыбаться, понимаете ли, хочется… от такого выражения лица, хотя бы.

В те времена я еще не понимал, что весь этот мир создан Богом, только Богом, а никем иным, и что Он, только Он, рассчитал все многообразие живых форм в нашем трехмерном мире, все многообразие душевных порывов, все многообразие умственных способностей и все многообразие многого-многого другого, положив в основу принцип «Люби не только самого себя, но и все живое!» и, создав величественное Поле Любви, объединяющее все живое воедино, что любое Инородное или Искусственное, исходящее не от Бога, тут же передается, телепатируется или ощущается как Чужое и… отражением этого Чужого являются, в частности, осуждающе правильные выражения лиц людей – рабов Чужого Бога, стремящегося занять место Бога-Создателя.

Через год, как я стал коммунистом, меня вдруг вызвали на заседание бюро горкома КПСС, причем вызвали тоже строго в два часа дня. Я опоздал всего на пять минут. Тут неожиданно начал выступать секретарь одной из крупных парторганизаций города Уфы, которого я видел первый раз в жизни. Он говорил обо мне. Я даже удивился. Потом только я узнал, что наша больничная партячейка подчиняется этой парторганизации, которую он возглавлял.

– Коммунист… если таковым его можно назвать… Муддашев… – проговорил он с придыханием и даже без бумажки, – пропустил Десять партсобраний из тринадцати, а на остальных трех спал. Да посмотрите на выражение его лица, посмотрите! Это не лицо коммуниста! К тому же, хочу добавить, товарищи, на него поступило сорок три жалобы, в которых… – Позвольте не зачитывать их, товарищи! Я считаю, что товарищ Мулдашев не достоин того, чтобы быть в рядах Коммунистической партии Советского Союза. Вы согласны с этим, товарищ Мулдашев?

– Согласен, – грустно проговорил я, подумав о нашей инициативной научной группе.

А потом стали вставать ветераны партии и привычно превратили меня в такое г…, хотя никто из них меня лично не знал. Правда, там сидел один ветеран, которого я оперировал, но он молчал.

После того, как меня исключили из рядов КПСС, я возвратился к себе в кабинет, из заначки достал деньги, сходил в магазин напротив, купил дешевой водки и выпил хорошенько. К друзьям своим я не подходил – мне было стыдно… а зря.

Я тогда не совсем хорошо осознавал, что мы, друзья-хирурги, закаленные в «хирургических боях» во имя здоровья человека (как такового!), воистину любим друг друга. Искренне между нами все, очень искренне… без лжи! Да и осуждающе-правильных выражений лиц у нас не бывает.

А в это время мои друзья, возглавляемые хрупкой и красивой Венерой Галимовой, организовали демонстрацию сотрудников больницы и больных перед райкомом КПСС, митингуя за… восстановление меня, неразумного… в рядах КПСС. Говорят даже, что некоторые слепые люди стучали клюшками. А мне обратно в КПСС не хотелось, хотя… я любил и люблю моих родных больных и… ради них…

Вскоре милиция разогнала эту небольшую демонстрацию. Однако настойчивая Венера Галимова дозвонилась до народного поэта СССР Мустая Карима, он позвонил первому секретарю обкома КПСС Мидхату Закировичу Шакирову, кстати, талантливому, мощному и чистому человеку, и… меня опять восстановили в партии. После этого, я с… гордостью ходил на партийные собрания.

Но вскоре КПСС канула в Лету, наступили времена Ельцина… Я даже не стал выходить из КПСС, я просто про нее забыл… Но заведующая отделом кадров нашего Центра Анжелика Блинова сохранила этот партбилет у себя в сейфе… на память, что ли… А у того самого парторга, который добился исключения меня из рядов КПСС, случился тромбоз сосудов глаза, по поводу чего он где-то долго лечился, а… потом, все же, пришел ко мне. Перед операцией, правда, он спросил: «А ты глаз мне не вырежешь?». А я… я его просто прооперировал. Хорошо прооперировал. С душой. Как говорится, кто старое помянет…

Видит он сейчас этим глазом нормально, читает, пишет и на женщин (партийных) поглядывает.

Вот и ушли времена коммунизма! Навечно ушли, надеюсь! Ушли времена лжи, безбожной лжи, лжи в угоду чему-то чужому, чему-то навеянному, чему-то полностью оторванному от Бога… И мы, наконец, начинаем вспоминать, что мы все же произошли от Бога. И много еще времени пройдет, пока мы освободимся от чуждого коммунистического пятна, чтобы наконец-то… наконец-то осознать себя частью мироздания, пусть не столь уж высокоразвитой частью (трехмерной всего-навсего), но частью, частью Великого Мироздания.

– Эх! – вдруг подумалось мне. – Эх! Лишь бы нам не превратиться в американцев!

Я очень хорошо знаю Америку. Много раз там бывал. Меня Даже хотели купить за дикую сумму с условием эмиграции. Но я не поехал. Люблю я свою Родину, Россию, очень люблю! И с гордостью говорю – «Я люблю Россию!».

История о том, как меня хотели «попробовать» американки

Американки, как известно, красотой особой не отличаются. Толстоваты они. Из-за сэндвичей, скорее всего. Не просто едят они их, сэндвичи-то, а прямо-таки лопают. Любят они их, почему-то. Очень.

Однажды приехал я в американский город Сан-Антонио (штат Техас), где в течение месяца консультировал больных, оперировал их и читал лекции врачам. Оперировал я в клинике одного доктора по имени Джек. Хороший такой, умный. Философски смотрит на жизнь. Критически смотрит. На «Линкольне» ездит. Не то, что я – на «Ниве».

У него, у Джека этого, работали две медсестры. Одну звали Джулия (Юля, по-нашему), другую – Гейл (Галя, получается). Первая из них была черненькой (но не негритянкой) и, на удивление, худенькой (видимо, еда не шла впрок), вторая – беленькой и, конечно же, толстенькой. Я на них, честно говоря, поглядывал. Но не очень вожделенно. Русскую хотелось. Да и в Россию хотелось… очень.

Как-то подходит ко мне Джек и говорит:

– Послушай, Эрнст! Мои медсестры хотят русского попробовать.

– Чего? – не понял я.

– Русского, говорю, хотят попробовать эти две американки, – пояснил Джек.

Я все понял. Я начал мямлить о том, что я вообще-то вроде как не русский, а татарин. Но про татар он ничего не слышал. Он знал только про татарский соус, который широко распространен в Соединенных Штатах, и думал, что он, соус этот, имеет латино-американское происхождение, где живет нация, называемая… татарами.

В конце концов я осознал, что если я буду дальше отпираться, то поставлю под удар… честь своей Родины, честь России. А о России они, американцы, как выяснилось, думают намного мощнее и страшнее, чем это есть на самом деле. Американцы, например, верят, что мы, русские, придумали вертолет, который может плыть под водой как подводная лодка и может взлетать…, например, под окнами небоскребов Нью-Йорка, чтобы разбомбить их.

Ну… в общем, подводит меня Джек к этим двум американкам и говорит:

– Выбирай!

Я долго метался глазами по их фигурам и, в конце концов, выдавил из себя:

– Беленькую выбираю.

– Гейл, что ли? – спрашивает Джек.

– Да, – отвечаю. – Натуральную американку выбираю… толстенькую. Гейл, то бишь.

– Ладно, – говорит Джек. – Тогда, Эрнст, иди вон в ту комнату и жди меня там.

Пошел я в ту комнату и стал ждать. Идиотом каким-то себя чувствовал. Вышел минут на десять на какие-то задворки и выкурил две сигареты подряд около мусорного ящика. Через полчаса пришел Джек и протянул мне какую-то бумагу:

– Подписывай! – говорит.

– Что это? – спрашиваю.

– Договор, – говорит Джек.

– Какой договор? – спрашиваю я.

– Договор о любви, – отвечает.

– Какой такой…?

– О любви, которая будет происходить между вами.?..

– У нас, – говорит, – в Америке-то, существует закон о сексуальных притязаниях. Поэтому перед половым… ой… любовным актом обязательно нужно договор подписать, чтобы обезопасить себя. Знаешь, сколько стерв у нас в Америке?! О-о! Навалом! Например, спермой твоей свою одежду испачкают, стервы эти, проведут генетическую экспертизу, подадут в суд и… выкладывай миллион долларов.

Моя рука с авторучкой задрожала. Я даже перестал думать о чести России.

– Эти стервы, – продолжал Джек, – могут даже видеокамеру скрытно установить и ломаться, изображая, что сопротивляются. Даже бизнес такой существует у нас здесь, в Америке. Фирмы даже есть, которые специализируются на этом. Понял?

Понял, – ответил я.

Поэтому подписывай договор!

– М-да… – подавлено проговорил я. – Как-то уже и… не хочется. Не беспокойся! – сказал Джек, видя мое замешательство. – Она, Гейл-то, беременная вообще-то… и муж у нее есть, но в Новом Орлеане работает по вахтам, далеко отсюда, от Сан-Антонио.

– Тогда что же она… в беременном состоянии?

– Понимаешь, Эрнст, врачи у нас в Америке… один дурнее другого! Частная медицина, что с нее взять-то?! Так вот, один доктор ей, Гейл, лекарство для гладкого течения беременности прописал – секс. Авторитетно сказал. Видимо, сволочь он, доктор этот. Вот она, Гейл, и мается – муж далеко, в Новом Орлеане, а лечиться… сексом… надо. Кому не намекни, говорит Гейл эта, все о договоре нашептывают, весь пыл сбивают. Да и все американцы знают, что за сексуальные притязания к беременной женщине штраф в два раза больше схлопотать можно, вплоть до тюрьмы… если денег нет.

– М-да…

– Но ты не бойся, Эрнст, не бойся! – Джек мелко постучал по столу.

– А с чего это мне не бояться-то? – возмутился я.

– Договор я очень хороший составил.

– Какой это, такой, хороший?!

– Там, в договоре этом, есть пункт «особые отметки». Так вот туда, в этот пункт, я вписал – «секс с целью лечения». Понял?

– Ну понял…

– А у врача этого, который такое «лечение» прописал, я всегда справку возьму. Друг он мой, – Джек прямо посмотрел на меня. – Точно говорю – друг! Джонатаном его зовут.

– А он… друг этот… доктор… тоже какого-нибудь договора не потребует? – промямлил я.

– Не должен, – твердо ответил Джек.

Договор я все-таки не подписал. Но Джек дал мне его с собой, показав, что Гейл его уже подписала.

– Когда захочешь, тогда подпишешь! – сказал он.

Мы вышли на улицу. Чтобы сгладить неловкую ситуацию, я лихо поднял Гейл на руки. Ох, и тяжелой она оказалась! Я даже пожалел, что не выбрал худенькую…

Как было уже договорено между Гейл и Джеком, мы сели в машину Гейл и поехали в другой конец города по окружной дороге. Справа расстилались техасские степи, а слева тянулась бесконечная череда одно– и двухэтажных американских домов. Я ехал со стороны степей, вернее, сидел с этой стороны. Внутреннее смущение не покидало меня, хотя мысли о чести России достали меня… вконец. Гейл молчала, тоже, видимо, смущаясь и думая, наверное, о том, что эти люди – русские, которые смогли создать «подводный вертолет», могут, наверное… очень хорошо… «лечить беременность». Я, конечно же, понимал ход ее мыслей и старался своим… блуждающим взглядом… оправдать ее ожидания. А договор, этот проклятый договор… о любовных намерениях… лежал, как бы невзначай, между нами на крышке «серединного бардачка», куда обычно водители ставят рюмку, после того, как ее опрокидывают. Иногда на поворотах этот договор «свихивался» в сторону, но я его услужливо поправлял. А однажды сама Гейл поправила его, этот свихнувшийся договор, и посмотрела мне в глаза, как бы намекая, что, вообще-то, можно бы его, договор этот, уже и подписать, поскольку они, американцы, тоже не лыком шиты. Я понял, что пора начинать разговор.

– Трава у вас здесь, в Техасе, желтая, а у нас, в России, в это время года зеленая, – нелепо проговорил я.

– Иес, – ответила она.

– Почему она желтая? – задал я еще более нелепый вопрос.

– Ай доунт ноу (я не знаю), – ответила она.

– Жесткая у вас, трава-то, – промямлил я.

– Иес, – послышался ее голос.

– А почему она жесткая?

– Ай доунт ноу (я не знаю).

Я почувствовал, что начинаю краснеть, что, вообще-то, делаю легко. Чтобы скрыть свое смущение, и боясь того, что Гейл заметит то, что я покраснел, я тут же важно, с философским оттенком в голосе сказал:

– Жарко у вас здесь, в Техасе-то!

– Иес, – опять ответила она.

– Очень жарко!

– Иес, – опять послышался ее голос.

Я чуть не задал совсем идиотский вопрос – «А почему у вас так жарко?», но вовремя осекся и замолчал. Но долго молчать было неудобно. Надо было что-то делать. Все же я считался ухажером – загадочным русским ухажером, да еще и… «лечебным фактором».

– Может быть, остановимся? На травке посидим? – предложил я.

– Иес, – ответила Гейл и затормозила.

Мы остановились. Я шагнул в густую желтую техасскую траву на обочине дороги, прошел метров тридцать, сел на траву и позвал к себе Гейл.

– Это опасно! – закричала она.

– Почему?

– Здесь могут быть змеи, ядовитые змеи.

– М-да… – только и проговорил я. – Что же ты раньше не сказала, ведь я только что здесь прошел?!

– Это твои проблемы! – послышался ответ.

Я угрюмо добрел до машины… по траве, сел в нее, и мы снова поехали. Я молчал.

– Черт побери! – думал я. – Трава травой, змея змеей, но…отвечать вот так… вот так о том, что «это твои проблемы»?! Да и на все и вся отвечать этим самым мяукающим «Йес!» Да на кой мне это?! В конце концов… ей же «лечиться» надо!

А потом я внезапно успокоился. Змея ведь меня не укусила. Я понял, что она… американка Гейл, тоже волновалась, волновалась, как и я сам. Ее, может быть, тоже коробил этот самый договор о… любви. Он, этот договор, может быть, шел поперек ее потенции (женской, конечно).

Я посмотрел ей в лицо, да так пристально посмотрел, что она, заметив мой взгляд, чуть не свернула на обочину Лицо ее, скажу я вам, дорогой читатель, стало розовым-розовым… До такой степени розовым, что я понял, что… не в договоре дело, а… в «лечении».

– Да что может помешать настоящей страсти?! Договор, что ли?! – думал я. – Договор – это чепуха! Договор – это ерунда! Договор, он против любви! Против… розовой любви… как ее лицо…

Я откинулся на кресле и понял, что «пришел в себя». А Гейл «жала на газ», набрав дикую скорость на своем «форде».

– Здесь скорость ограничена! – сказал я. – Только девяносто миль разрешено!

– Я люблю быструю езду, – ответила она.

Я замолчал, закрыл глаза и сделал вид, что засыпаю. Но вскоре я и в самом деле уснул. Сколько я проспал, не помню, но вроде как недолго. Когда я проснулся, я увидел по-прежнему розовое лицо Гейл. Я опять уставился на нее, не отводя взгляда!

– Гейл! – окликнул я ее.

– Йес, – ответила она.

– Ты, Гейл, когда-нибудь влюблялась? Вот так вот, безрассудно… мучилась, терзалась… любя? – спросил я.

И тут она сказала такое… такое, от чего у меня завяли уши.

– У нас, понимаешь, негры играют в любовь. Я, честно говоря, опешил.

– Любовь должна быть рациональной, – добавила Гейл.

– По договору? – я пристально посмотрел на нее.

– Американские мужчины – самые натуральные трусы! Они боятся любви! Они только, может… ребенка могут зародить! А любви они не могут дать! – розовое лицо Гейл стало сердитым. Они даже не могут играть в любовь… как негры? – ехидно спросил я.

– Не в игре дело!

– А в чем?

– В том, что… в том, что любовь нужна! – Гейл начала заикаться.

– Для… «лечения», как прописал врач? – я еще более ехидно посмотрел на нее.

Гейл повернула в мою сторону голову.

– Смотри вперед! – вскричал я, увидев, что наш автомобиль начал вилять.

Гейл резко затормозила. Машина остановилась на обочине. Она развернулась ко мне.

– Американские мужчины – самые натуральные трусы! – страстно заговорила она. – Трусы! Это они придумали эти договоры, чтобы обезопасить себя! Не мы – женщины! А мы, женщины, хотим любить, по-человечески любить! Но… кого?! Кого?! Ко-го?!

Я промолчал.

– Может вы, русские, умеете любить?! Скажите, а можете вы, русские, дать любовь? Можете? – не унималась Гейл.

Я опять промолчал.

– Можете?! – с надрывом спросила она. Я поднял голову и, не ответив, спросил:

– А почему твоя подруга, Джулия, тоже хотела «попробовать» русского? Тоже из-за этого? Или… тоже из-за «лечения»?

– А потому, потому… – Гейл осеклась.

– А потому, что вам обеим не хватает любви! – вставился я.

– Да! Мы живем в этой Америке… мы существуем здесь…

– А если бы я выбрал Джулию? – перебил я ее.

– Джулию? Ты бы не выбрал ее!

– Почему?

– Потому, что я лучше!

– Чем?

– Ну… ну… это тебе самому судить.

– Ей, Джулии, тоже не хватает любви? Гейл опустила голову и тихо проговорила: – Не хватает.

Мы оба замолчали. А потом я вышел из машины, пригласил выйти Гейл и, не боясь змей, отвел ее метров на десять от обочины пороги и сел вместе с ней на техасскую (родную для нее) желтую траву. Шипения змей не слышалось.

Я положил на ее белокурые волосы руку, погладил по розовой щеке и спросил:

– Гейл! Тебе не хватает любви? Скажи честно! Гейл вскинула на меня глаза и… ничего не сказала.

А потом я подошел к машине, открыл дверцу, взял в руки договор, лежащий на бардачке между передними сиденьями и слегка «свихнувшийся» в мою сторону, подошел с ним к Гейл, сел рядом и с удовольствием порвал его на мелкие части, разбросав их по техасской траве. А кусочки этого бумажного договора даже не разлетелись по ветру, они… как-то с удовольствием… уткнулись в траву, чтобы остаться там навсегда.

Я поднялся с травы и тихо, шепотом, в сердцах, сказал:

– Любовь по договору – это не Любовь!

Я стоял и продолжал смотреть на нее. Гейл сидела, наклонив голову. А потом ее плечи задрожали и она, не стесняясь, навзрыд заплакала. Я погладил ее белокурые волосы.

Мы подошли к автомобилю, сели в него и поехали… вперед… На душе было легко.

– У меня ребенок начал шевелиться в животе, – вдруг сказала Гейл. – Может, ты сядешь за руль?

– Я не умею водить, – ответил я.

– Как бы мне хотелось, чтобы мой ребенок умел любить… – прошептала она.

На следующий день мы встретились в операционной. А еще через десять дней я уезжал из Сан-Антонио в Нью-Йорк, чтобы оттуда улететь в Россию. Джек, Гейл и Джулия провожали меня. – Я заметил, что Гейл и Джулия махали мне платочками. Я остановился и по-русски тихо, почти про себя, пропел:

 
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Нежных и ласковых встреч…
 

Я прошу прощения… сантехнический этюд № 5

– Шеф! Докладываю – дыру нашли! Олег-сантехник отличился! – где была, дыра-то?

– В грязи была. В грязи нашли дыру эту, шеф.

– Участок трубы с дырой нашли, что ли?

– Так точно, шеф! Олег-сантехник логически догадался, что если потоп произошел в подвале, то и дыра должна быть в подвале.

– А-а-а…

– Ох и героизм проявили ребята в поисках дыры, шеф! Представляешь, сколько надо было в грязи ковыряться, чтобы в ней, жиже этой поганой, трубы найти, да еще и каждую трубу ощупать в поисках этой долбаной дыры! Олег особое усердие проявлял. А я стоял в… болотных сапогах, ну… руководил, в общем. А Олег… ох и молодец… до ушей в этой жиже вымазался, но сам аж половину труб перещупал и, наконец, на радость всем, дыру эту нашел!

– Молодец, Олег-то! – похвалил я.

– А когда он ее нашел, дыру эту, то так заорал, так заорал…

– А чо он орал-то?

– От радости, шеф. Он даже, сволочь такая, Олег этот, от радости вскочил и меня по лбу щелкнул. Но я, шеф, лицо уже помыл… после Олега-то.

– М-да.

– А потом, Олег этот… ну тупизм… дыру эту найденную, после щелчка и потерял! Опять щупать пришлось… в жиже этой поганой. Но второй раз он ее, дыру-то, быстро нашел. Засек место ориентировочно. А я в это время стоял с… щелчком на лбу. Противно…

– Ну а сейчас, обозначили чем-нибудь, дыру-то?

– Ну… сейчас-то четко обозначили! Дохлую белую мышь на это место положили… утопленницу…

– Так ты же говорил, что мышь эту… белую, как смерть, вы выбросили! – удивился я.

– Да вроде выбрасывал ее Олег… А может, и вторая всплыла – утопленница…

– Откуда всплыла?

– Из жижи, откуда еще?! – развел руками завхоз. А мышь эта, которой вы дыру обозначили, не уплывет куда-нибудь – или не утонет? – засомневался я.

– Не должна, шеф. Жижа густая… Да и как она утонет-то?! Она ведь и так утопленница!

– Иди и проверь – на месте ли мышь! Пусть Олег руку в жижу опять засунет и веревку привяжет к дыре… то есть к трубе, рядом с дырой. Мышь – это ненадежно! Тоже мне, ориентир нашли! Может их, мышей этих, из жижи вскоре штук десять выплывет!

– Ты прав, шеф! Пойду проверю! Веревку вот только найти надо… Привязанная-то она точно не уплывет!

Завхоз вышел.

Желтая авторучка

Мои мысли опять возвратились к Америке и к этой истории с американскими женщинами. Легкая грусть сопровождала эти мысли.

Но потом что-то ёкнуло в душе, и мысли понесли меня куда-то вдаль, в безбрежную даль мироздания. Мысли так стремительно понесли меня туда, что я даже испугался. Но испуг так же внезапно прошел и я начал думать философски, стараясь охватить мыслью всю ширь божьих творений. Однако у меня это… не получилось. Естественно, не получилось и только омерзительное чувство тупости подступило к горлу.