Текст книги "Хорошие деньги"

Автор книги: Эрнст Августин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Какая разборчивость в выборе жертв! Ими могли стать дамы в мехах, владельцы «поршей», молодёжь, которая не уступает место в трамвае, мошенники, лицемеры, трусы, чересчур громко разговаривающие люди. Курильщики тоже.

– Хорошо, – сказал посетитель, – но всегда есть вероятность, что эти персонажи передадут купюры дальше и они всё-таки попадут к приличным людям, – об этом ваш дядя тоже помнил. К честным людям, которые скорее отдали бы руку на отсечение, чем взяли хотя бы пфенниг из чужого кармана, – ну, хорошо, я признаю, что иной раз он мог изготовить, допустим, и несколько сотенных (с риском обнаружения 1:10 000). Но все его получатели – подумайте только: и честные, и нечестные – были защищены от ущерба отменным качеством. Качество, понимаете, качество изготовления всегда было высочайшим, поскольку ваш дядя считал это делом чести.

Тут посетитель многозначительно посмотрел на меня.

– Оно и оберегало его от разоблачения – качество.

•••

За всю свою жизнь дядя украл только раз, всего лишь раз, но это деяние мучило его до самых преклонных лет. Не знаю, почему он счёл нужным рассказать мне эту историю. Мы тогда прогуливались с ним среди великолепных пышных сооружений Западного кладбища, было субботнее утро.

Как бы мне не напутать чего-нибудь в этой истории: его, тогда одиннадцатилетнего мальчика, пригласили на день рождения его школьного друга. Нет, то был день рождения младшего брата его школьного друга. Подарки громоздились на специальном столике. Вначале дети ели торт и пили малиновый лимонад, потом развлекались прыжками в мешках и битьём горшков. Для подобных игр и развлечений он чувствовал себя в свои одиннадцать лет слишком взрослым. Он остался один на один с подарками – необычайно богатыми подарками: там были разнообразные «конструкторы», ролики, солдатики, большой пароход, индейцы и ещё детская почта.

Он держал в руках наполеоновского генерала в богатом золоченом сине-бело-красном мундире. Шляпа, ордена, сабля и эполеты. Этот генерал так и просился быть украденным. Но он не украл его. Вместо этого, следите внимательно, он заинтересовался дурацкой детской почтой с её маленькими квитанциями, открытками и крошечными почтовыми марками. Но больше всего его внимание привлекли игрушечные деньги – двадцатки и сотенные величиной с палец. Pix была целая пачка. Они были отпечатаны на одной стороне, но во всём прочем имели полное сходство с настоящими – ведь на почте необходимы деньги, чтобы за всё платить.

Когда позднее гости принялись разглядывать подарки и всё общество собралось вокруг столика, оказалось, что из детской почты, на которую сначала никто и не обратил особого внимания, исчезли деньги. Исчезла вся пачка игрушечных денег, и именинник рыдал теперь горькими слезами. Общество было повергнуто в шок, а больше всех – школьный друг моего дяди. Потому что с места событий вместе с пачкой денег исчез кто? Одиннадцатилетний дядя!

– Он украл не по-настоящему, – сказал я моему посетителю, – ведь это были игрушечные деньги, не имевшие никакой реальной ценности, и он знал это – одиннадцатилетние дети уже знают цену деньгам. Нет, он всего лишь исполнил ритуал замещения: вместо настоящего воровства он взял ненастоящие деньги, один раз в жизни. И больше никогда. Чистая психология. Так же, как в детстве, на мой взгляд, надо пройти через убийства и разбойные нападения, чтобы позднее уже не совершать их.

Ведь это ничего, что я лишний раз высказал свою точку зрения? Ведь сам я мухи не обижу, мне жаль всех шмелей, пчёл и птичек, так радующих нас.

– Заметим, однако, раннюю тягу к напечатанным деньгам, – продолжал я. – Дядя прятался с ними в течение шестнадцати часов. Шестнадцать часов подряд скрываться на чердаке с деньгами за пазухой! И только потом он вышел оттуда – но не с повинной, а скорее как человек, который сдался. Сдался в общем и целом: где много собак, там зайцу смерть. Сопротивление бесполезно.

Было ли ему стыдно? Не знаю, ему всегда было мучительно тяжело выходить за пределы собственного мира и вступать в мир других.

Конечно, в тот раз его простили – ведь он был ещё ребёнок, неспособный осознать содеянное.

– Однако я могу себе представить, – сказал я, выражая только своё личное мнение, – что без этого деяния дядя, возможно, стал бы преступником.

Некоторое время мы с моим посетителем сидели, опустив головы, чтобы осмыслить всю долгую дядину жизнь, которая проходила перед нашим внутренним взором.

По улице проезжали автомобили, кто-то кричал, и где-то поблизости поскрипывали доски паркета под ногами госпожи Штумпе.

•••

– Как бы то ни было, его ни разу не застукали.

* * *

– Готов поспорить, – сказал мой посетитель, – вы тут произвели не один домашний обыск, – он огляделся, – и как, нашли что-нибудь?

Резервуар для дизельного топлива.

– Спорим, ничего не нашли. Разве что несколько изданий в кожаном переплёте, немножко порнографии, «Жизнь мадам Такой-то» или что-нибудь в этом роде. Я знал этого человека. В своём окружении он никому не бросался в глаза. Его можно было принять за служащего, инспектора – у него не было дорогого автомобиля, он не совершал круизов, у него не было женщин (дорогих женщин). Вполне средняя жизнь, которую он вёл и довёл бы до благополучного конца, если бы ему в голову не пришла эта безумная идея – ведь ему было уже около семидесяти, – а именно: уйти на пенсию, как это делает любой другой.

Что за идея!

В один прекрасный день он вышел из своего подполья на свет божий и вступил в контакт, только нельзя сказать точно с кем – то ли с Объединением Лемке, то ли с Садоводческим товариществом во Франкфурте, – которые, конечно же, были огорошены. Он хотел провернуть большой номер, внести всё разом – два, три, а может, и четыре миллиона, обеспечить себе безбедную старость. Хотел после этого уйти на покой, бедный безумец.

О боже!

Ещё одна картинка для разыгравшегося воображения.

Дядя в своём тёмном костюме, в шляпе и чёрных очках. Без оружия, но с зонтом-тростью. То ли они сразу обнаружили одну, то ли впоследствии при сбыте так глупо всё обернулось, что любая купюра без усилий выводила сыщиков на производителя. До самого первоисточника. И вот он, дядя, в жёлтом галстуке, шляпа с лентой, место встречи Янновицкий мост – и бумм!

– А вот и нет.

Бог миловал. Хотя у меня всё ещё холодок по коже: дядя с чемоданом, тридцать кило крупными купюрами – даже партия тысячных, хоть в это и не верится, – посреди Янновицкого моста в сером тумане. Как он мог дотащить туда свой чемодан, старый человек, ведь этот чемодан был ещё из прежних времён, без роликов, с деревянными планками. И заступает ему дорогу этот сыщик – ну и подлая же у него рожа! – с поднятым воротником, раздаётся трель, после чего мост блокируется с обеих сторон чёрными автомобилями: схватили и увезли. Всё! И это было бы ещё не самое худшее. А допустим, ещё вариант: кто-то подходит к нему с другой стороны – ну и подлая же у него рожа, бровь странно подёргивается. Идёт поперёк дороги, а с ним чёрный ворон. А с ним смерть.

Ну да ладно, вместо этой напасти явились новые деньги, и, как знать, может, они спасли ему жизнь. Со всеми их тонкостями и хитростями, со скрытыми знаками.

Может быть, на этом месте пора остановиться подробнее на тех признаках новых денег, которые так затруднили жизнь всем, кто был причастен к их фальсификации. Думаю, вряд ли кто-нибудь сегодня, вынимая из портмоне синюю или коричневую бумажку, задумывается о том, какое сложное изобретение он держит в руках. Во-первых, новая защитная полоса: раньше она шла по бумаге плоско, теперь же она прошивает бумагу насквозь, по крайней мере выглядит так, будто прошивает насквозь. Кроме того, если присмотреться, можно разглядеть на ней надпись (или нельзя) с обозначением достоинства купюры в немецких марках.

Водяные знаки не изменились, но они и раньше были уже достаточно совершенны.

Очень мудрёное совмещение – этот момент мы уже удостаивали вниманием – мелкий геометрический узор, который на просвет образует букву «D». Сложно это в первую очередь для фотокопирования, при котором никогда не добиться такой точности покрытия.

А взять оттенения вокруг головы! Под лупой они обнаруживают мельчайшие надписи, настолько недостижимо тонкие, настолько микроскопические, что это ниже предела разрешающей способности фототехнического зерна.

Есть и ещё трюки. Числительные, которые прощупываются пальцами. Номинал для слепых. А флюоресцирующие тени-призраки, проступающие лишь при специальной подсветке!

Банкноты номиналом в пятьсот и тысячу марок имеют особо дорогое исполнение: на них нижняя половина большого числового номинала (на лицевой стороне) переливается от золотого к зелёному, если купюру перевернуть.

Казалось бы, этого уже должно хватить.

Нет, это ещё далеко не всё, остались неупомянутыми лабиринты, рельефные края, длинный числовой ряд, который при покадровом разнесении по четыре цифры обнаруживает код, – это трудно переоценить, например, при больших банковских заказах.

Не говоря уже о критериях качества бумаги, качества красок, растворимости в ацетоне и так далее – я просто не в состоянии всё это перечислить и отсылаю интересующихся к пресс-службе Бундесбанка Германии (Вильгельм-Эпштайн-штрасе, 14, Франкфурт-на-Майне, 1). Там вам предоставят исчерпывающие сведения.

– А что, если он всё-таки сделал каше?

– Как вы себе это представляете?

•••

– Я думаю, всё же может быть, – размышляет мой посетитель, – что он закрыл глаза на отдельные несовершенства своих творений (пусть это были пятёрки), что вполне реально и без заметного урона для качества его работы – в конце концов, ведь не Рембрандт же он.

Ага!

– Может быть, он, невзирая на все понятные муки совести художника, печатал и новые деньги высокого качества – пусть уже и не столь высокого, но достаточно высокого для таких, как мы. Я имею в виду, ваш дядя мог быть и не вполне доволен собой, но мы-то могли быть им вполне довольны.

Сказал он не без логики.

– При наших, может быть, не столь высоких запросах.

* * *

Я слушал его и не слышал. Что я действительно слышал, так это татум-татум, и этот звук мне не мерещился. Неужто дядя потихоньку совершил невозможное?

Тёмной зимой, в холодной каморке для прислуги, с ужасом глядя на пластмассовый протез в стакане с водой, я грезил о виллах на пальмовых побережьях, о мраморных террасах и стойках баров с бокалами кюрасо. Может быть, уже тогда провидел я своё предназначение?

Должно быть, вид у меня был туповатый: я замер, долго пялясь в воображаемое, и посетитель уже начал меня успокаивать:

– Мы его найдём, не бойтесь, мы поищем, посмотрим и найдём.

– Кто это «мы»? – спросил я.

– Никто, – успокоил меня гость, – только вы и я.

Между тем – мы этого даже не заметили – вошла госпожа Штумпе. Она недоверчиво стояла у двери, недоверчиво в хорошем смысле, сказал бы я, поскольку тут собирались переступить через неё.

Собственно говоря, я был рад её видеть, даже весьма рад, если быть честным, она появилась в самый нужный момент, придя мне на подмогу.

– Не поймите меня неправильно, – сказал гость. – Я приехал не по поручению. От Лемке.

* * *

– Или от Садоводческого товарищества Ланге.

* * *

– Или от кого бы то ни было, кто мог бы быть в этом заинтересован.

– Это угроза? – спросил я.

В следующую минуту диспозиция была такова: гость поднялся и облокотился о шкаф, ближайший к окну. Я, сидя наполовину в кресле, наполовину на подлокотнике, находился где-то посередине между ним и дверью. Тогда как госпожа Штумпе, храни её Господь, подошла ближе и образовала третий угол треугольника.

– Разве вы не собирались уехать сегодня же, – спросил я, – в Кривиц или Гревесмюлен (Пинкельпот)?

Ответа не последовало. Человек, казалось, изучал наш треугольник. Примеривался. Затем выглянул на улицу, там внизу проезжал комби баклажанного цвета.

– В таком случае, вы, может быть, огласите ваше решение, – сказал я, – пока не поздно.

* * *

– Пока вы целы и невредимы, – сказала госпожа Штумпе.

Боже мой, как я любил эту бабу!

На выходе из кабинета я возле самой лестницы сделал ему подножку, так что человек из Одессы чуть не растянулся. Внизу его уже поджидала госпожа Штумпе, я видел блеск в её глазах, медленный разворот и стойку на ширине плеч.

Когда он вышел за дверь, она крикнула ему вслед:

– И попробуйте только явиться сюда ещё раз!

•••

Ночью я видел во сне дядю.

– С точки зрения нравственности, – сказал он, – я бы с удовольствием жил на Герхард-Эппельман-штрасе.

В моём сне он был очень маленький – миниатюрное издание самого себя, – но пропорциональный, печальный господин, творец маленьких творений.

– Если только представить, что госпожа Штумпе возьмёт и бросит здесь все дела, то хоть ложись и помирай.

Искусство, по его мнению, приходит с умением.

– Но на тебе ведь нет никакой вины, – сказал я ему.

После этого он взглянул на меня с такой любовью, что у меня перевернулось сердце.

Он стоял где-то наверху, на лестнице, которая во сне казалась ещё выше, и совершал лёгкие порхающие движения руками, как будто собирался взлететь. При этом присутствовали:

пенсионер в качестве пастора,

господин Краус как натура эмоциональная,

отец троих детей,

щуплый очкарик,

курильщик,

растлитель детей,

однорукий рабочий,

некто из органов власти и Фридеман Бах – а это кто такой?

– Ну, тот самый, который разъезжал по стране, пиликая на скрипочке, и издавал сатанинский смех, – сказал дядя.

Но до того как дядя взлетел, я успел проснуться. Или, лучше сказать, предусмотрительно проснулся, потому что однажды уже видел во сне перечисления и запомнил, что это не к добру.

И тогда я проснулся. И должен сказать, дядя действительно полетел.

7. Каше

Многоуважаемый господин президент Бундесбанка,

поскольку Вы не любите Вашу профессию, я не посылаю Вам копию моего письма к моему поверенному от 11 янв. с приложением для ознакомления. Как Вы, собственно, выдерживаете это? О том, что Вы годитесь только для денежных сделок, мне говорила ещё госпожа Дор-стен-Хаймзик из балтийского филиала Кюлюнгсборн. Моего прежнего и теперешнего адвоката, юрисконсульта д-ра Карло из Борстеля 10433, я благодарю вовсе ни за что. Я дал ему на защиту 100 марок. Но толку никакого.

Подп. неразб.

В тот день дядя окрылённо взбежал вверх по лестнице, размахивая этим письмом и крича:

– Вот он где теперь у меня, попался, ублюдок!

Кажется, он по какому-то обороту в тексте догадался, где следует искать отправителя, который тиранил его уже полтора года.

Я высунул голову из двери и с любопытством спросил:

– Где?

Но прежде чем продолжить рассказ, я должен обязательно упомянуть, что во время всех последующих событий я, небритый и ещё в пижаме, имел не очень презентабельный вид и присутствовал при всём случившемся в некотором роде заочно: только через дверную щёлку. Поэтому вынужден кое-что домысливать.

– Где?

– На Гудрун-штрасе, номер пять! – победно воскликнул дядя. – На бывшей Гудрун-, а теперь на Эппельман-штрасе!

Это и был тот самый момент, когда госпожа Штумпе впустила внизу делегацию; я предполагаю, что её впустила всё-таки госпожа Штумпе, хотя никак не могу себе объяснить, почему этим людям в столь ранний час не было указано на дверь.

А может, сам дядя оставил входную дверь открытой после того, как достал из ящика почту.

Я не могу поверить в самоубийство, потому что дядя в это утро был в очень приподнятом настроении.

– Сто марок, ха, – кричал он, – сто марок!

Люди внизу, однако, зафиксировали только «теперь на Эппельман-штрасе», ведь каждый слышит то, что важно лично для него, – и из-за этого заранее разозлились на дядю.

Я с большим сомнением отношусь к свидетельским показаниям одного водителя автобуса, который утверждал, будто, проезжая мимо, видел перед домом номер семнадцать группу людей, которых не пускали внутрь. Какое там не пускали, они были уже внутри! Наверное, этот человек перепутал наш дом с булочной на Виланд-штрасе, там по утрам тоже всегда собираются люди, чтобы купить вчерашний хлеб: самый лучший хлеб стоит всего лишь три марки.

Я могу свидетельствовать – и буду свидетельствовать, – что люди вошли внутрь непрошеными. Я имею в виду не очередь в булочную, а нашу группу.

То же самое, кстати, относится и к почтовому рассыльному, который, прижав к животу пакет, появился в вестибюле чуть позже – когда всё общество, распаляясь в перебранке с дядей, поднялось уже до середины лестницы, а тот, стоя наверху, ожесточённо размахивал руками.

Где была в это время госпожа Штумпе? Да, где же она была?

Когда я воссоздаю всю картину происшедшего, она выстраивается следующим образом: на самом верху, видимый мне лишь отчасти, стоит дядя в своём утреннем халате – не в том, который с жёлтым, а в другом. Ближе всех к нему оказался разъярённый мужчина в рабочем халате, как выяснилось позже – отец одного из футболистов. Непонятно, ему-то здесь что было нужно?

Должно быть, он поднимался по лестнице быстрее всех, потому что вся остальная группа, состоящая из супружеской пары учителей, хозяина пивной и архитектора, жившего по соседству, находилась ещё на целый лестничный марш ниже.

Ах да, ещё окружной инспектор, он тоже присутствовал (неофициально). И была ещё вторая учительница, которая ковыляла самой последней и не попадала в поле моего зрения.

– Куда это вы направляетесь?

– Нам нужно к Маузерам!

– Они в отъезде! – крикнул дядя.

– Тогда мы к Хартенбергам.

– Они тоже в отъезде, они в отъезде! – вскричал дядя несколько даже визгливо, что нельзя ставить ему в вину, – я и сам был уже близок к тому, чтобы выйти из себя. Я бы вмешался, – хотя и мне тоже нельзя поставить в вину, что я не сделал этого, – не будь я в пижаме и имей более презентабельный вид.

– Я прошу вас немедленно покинуть дом! – крикнул дядя и добавил: – Дом на Эппельман-штрасе, номер семнадцать.

– Ах вы подлый человек, – вполголоса сказал кто-то из толпы.

Они продолжали двигаться вверх, тесня дядю, а тот человек в рабочем халате – да, мне кажется, я это видел, – тот человек уже стоял у дяди за спиной. Правда, поклясться бы я не мог.

А может, то была рука, принадлежавшая кому-то другому, кого мне следовало бы ещё присочинить, – левая рука. Рука левого художника.

Который в ту минуту произнёс:

– Вы абсолютно эгоистичный тип.

– А вы нарушили неприкосновенность моего жилища, моего частного владения, – выложил свой козырь дядя, – вы посягнули на мою собственность, если вам вообще известно, что это такое. Это мой – как человека – преимущественный признак.

Естественно, против этого нечего было возразить, тем не менее толпа загалдела так, как будто он поднял её на смех. Одна женщина даже заверещала от возмущения. Кстати, впоследствии мы узнали, что госпожа Штумпе всё это время находилась в подвале, – видимо, не могла налюбоваться машиной: новой, голубой, офсетной. Я ведь знал, что у неё есть ключи от всех дверей. Однако это было не объяснение.

– Я вас не понимаю, – сказала одна женщина, жена учителя, вполне по существу сказала, – почему вы чините нам такие препятствия?

– Я вас тоже не понимаю, – отвечал ей дядя. – Почему вы целый день играете на пианино, если не умеете это делать?

– Как вам не стыдно!

– Да ещё стараетесь играть как можно громче и как можно бездарнее.

Засим последовал негодующий выкрик, но не жены учителя, а кого-то из толпы. Это был первый действительно угрожающий крик: кажется, дядя кого-то задел за живое, и я могу предположить кого.

Ах, дядя, подумал я, они же тебя убьют, я тебе всегда это говорил.

– Впрочем, я надеюсь, что вы найдёте отсюда выход так же, как нашли вход. – Этот выпад был направлен, вероятно, против футбольного отца, чтобы и его восстановить против себя, напомнив ту историю с подвалом. – После того, как вы протопали через весь мой дом, Эппельман-штрасе, семнадцать! – желчно добавил дядя.

Тут обозначилось некое движение вверх – не очень заметное, но слаженное, дружное, – и мне вдруг стало ясно, что он хочет покончить с собой. Иначе чем можно объяснить то, что он сказал затем:

– Вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не понимаете. Почему вы не возвращаетесь в вашу резервацию?!

– Ах ты свинья!

– Ага, красный, меня бы удивило, если бы здесь не оказалось хоть одного красного, – пробормотал себе под нос дядя.

– Погоди, мы до тебя ещё доберёмся! До тебя и тебе подобных!

– Сами видите, – сказал дядя, обращаясь к толпе, – вы готовы весь мир разнести в щепки только ради того, чтобы бесплатно ездить на автобусе.

Самоубийца, чистый самоубийца.

– И с вами я тоже не могу считаться, после того что вы понастроили, – продолжал дядя, на сей раз адресуясь, очевидно, к архитектору, жившему напротив. – Вы строите как попало, вы потеряли честь. Ах, да что там, вы же не знаете, что это такое, – поправил себя дядя, – как же я мог забыть!

Дамы и господа, следовало бы мне выкрикнуть из моей дверной щели, да не слушайте вы его, это бессмысленно, это вырвано из контекста, вы даже не знаете, о чём он говорит. Но совсем не о том, о чём вы думаете!

– Знаю я вас – я знаю, кто вы такие! Вы являетесь сюда, топаете через мой дом и хотите меня убить, потому что я думаю иначе, чем вы. Так вот, у меня есть для вас новость: я никогда не стану таким, как вы. Никогда. Во веки веков.

И что, разве они убили его после этого? Разве они схватили его, оторвали от пола и швырнули вниз на каменные плиты? Нет. Если разобраться, они проявили долготерпение, достойное удивления. И то сказать, это были солидные, приличные жители нашей улицы, которые всего лишь собирали подписи под петицией против переименования улицы. Они никого не собирались убивать. И уж тем более они никак не могли отвечать за какое-то условное, отвлечённое «человечество».

Это были господин и госпожа Дённинг-хаус, господин Зибер, господин Штравицке, госпожа Шминке и так далее, всё хорошие люди, а никакое не «человечество», и я не верю, что дядя в своих нападках имел в виду именно их.

Скорее всего, просто роковое совпадение. Всё назревало исподволь и давно. И наконец созрело.

– Что вами движет? Разве мораль? Скорее зависть и подлость, а может, это всего лишь несостоятельность? А то и всё вместе!

Дядя уже не говорил – он вещал.

Размахивая руками, он низвергся на три этажа, прямо на почтового рассыльного, на вымощенный плитками пол.

Рассыльный со своим пакетом пострадал не очень серьёзно. Так что хоть это нельзя вменить дяде в вину.

Может быть, дядя просто потерял равновесие.

•••

Я очнулся среди ночи.

Было два или три – не знаю, у меня нет часов.

Дом стоял, погружённый в тишину и тьму, как душа, обращенная внутрь себя, – я чувствовал её. Душа, в наследование которой я вступил.

Я слышал стены, видел глубину и высоту, всё пространство, замкнутое этими стенами. Душа дяди имела печальный облик.

Но никогда не следует впадать в излишнюю сентиментальность. Посреди ночи я вдруг прозрел.

Я встал, вышел из комнаты и поднялся этажом выше. Госпожа Штумпе проснулась и схватилась за свой «тридцать восьмой».

– Если вы меня застрелите, то вам никогда уже не узнать того, что знаю я, – сказал я в полутёмную комнату со своеобразным запахом. То был запах мыла, только ещё более синтетический. – После того как дядя ушёл от нас, а мы даже не смогли воспрепятствовать ему, мы должны спасти хотя бы то, что он оставил нам в этом доме.

Я присел на кровать.

– Подумайте хорошенько, где кончалась линия?

Госпожа Штумпе, всё ещё с револьвером в руке, растерялась и выглядела в своей ночной рубашке с оборками уже не так угрожающе.

– Линия, госпожа Штумпе! Линия, линия! – нетерпеливо восклицал я. – Да вспомните же ту проклятую линию, которую вы стёрли в припадке чистоплотности в чертёжной комнате, – уж не знаю, что вы там при этом думали.

Госпожа Штумпе, до которой постепенно доходит, что её не собираются убивать, опускается на кровать.

– Ва… ва…

– Эта проклятая линия доходила только до ниши или заходила внутрь ниши? Госпожа Штумпе! Соратница! Эй!

Это «эй», должно быть, каким-то образом подействовало: соратница молниеносно проснулась, сварила кофе – для этого мы спустились на кухню – и направилась за мной в чертёжную комнату на втором этаже, где мы сообща обследовали пол. Но от линии, которую нам оставил дядя, ни на столе, ни на полу не было и следа. Ни пятнышка. Госпожа Штумпе знает своё дело.

Я считал, что линия пролегала несколько выше, к окну, госпожа Штумпе смотрела на две ладони ниже. Наконец мы сошлись на ширине одной ладони.

Выпили кофе. Поговорили о старых временах. Небо снаружи постепенно серело, проехал первый автомобиль, сосед хлопнул дверью.

Госпожа Штумпе сварила ещё кофе. Не то чтобы мы тут обнялись в едином порыве, но всё-таки мы делали общее дело, а это сближает, да, можно сказать и так.

Вопрос состоял только в том, кончалась ли линия перед нишей или в самой нише, между каминным дымоходом и окном.

В конце концов мы спустились этажом ниже, в рабочую комнату, такую же в плане, с точно такой же нишей, только боковая стена здесь отсутствовала.

Потом мы пошли в подвал.

В то мгновение, когда мы спускались по лестнице, я уже знал, чего нам ожидать. Собственно, я знал это уже давно, по нарастающей, по мере того как узнавал дядю ближе. Я имею в виду его устаревшую, совсем не в духе времени, профессиональную гордость: конечно, никакого каше в том виде, как его могли себе представить люди из Одессы, не было. И уж тем более не было никаких низкокачественных изделий.

Всё, что он мог мне оставить, я уже получил. Он сделал из меня то самое каше.

– Что у нас здесь? – сказал я, когда мы вошли в подвал. – У нас здесь пусто.

Госпожа Штумпе огляделась, как будто никогда раньше здесь не бывала.

– У нас здесь топливный резервуар, но он нас не интересует, ведь в нём ничего нет, – великодушно заявил я, – совсем ничего (как мы с ней оба хорошо знали).

* * *

– У нас здесь стол.

Единственный предмет мебели стоял, если хорошо подумать, ровно на том же месте, что и его близнец двумя этажами выше, в чертёжной комнате.

– Бросается в глаза, – сказал я госпоже Штумпе, – что в плане помещения полностью соотносятся, если не учитывать разную толщину стен, то есть полностью совпадают: здесь всё в точности как наверху!

Думаю, только теперь, именно в этот момент, я наконец полностью завладел её вниманием.

– Допустим, что и этот стол стоит на том же месте.

Действительно.

– Тогда проведём ту линию, которая наверху, к сожалению, уже отсутствует; смотрите, проецируем её в той же позиции…

Ибо именно это наверняка и хотел внушить мне дядя, если принять во внимание его менталитет, его изобретательность и – что тоже нельзя недооценивать – его исключительную тягу к проведению линий.

– Тогда эта линия протянется, – я воспроизвожу её карандашом, как умею, – примерно вот так, и здесь…

Госпожа Штумпе предельно внимательна.

– …она заканчивается маленькой стрелочкой, смотрите же, перед нишей или в нише. Где она была, внутри или снаружи? – Где ниша? – спрашивает госпожа Штумпе.

– Ага!

* * *

Ниши, то есть углубления между стеной и каминным выступом, здесь нет.

Я увидел это сразу же, как только вошёл сюда, и мог бы вообще не проводить эту линию: нарисовал я её исключительно для госпожи Штумпе.

Было раннее утро, но уже перевалило за семь часов, рабочий день начался: кто-то уже завёл мотор, скрипнули шины, раздался легкий треск.

– По крайней мере, нет необходимости соблюдать тишину, – сказал я госпоже Штумпе.

Я взял молоток и зубило и занялся кладкой, которой замуровали нишу за каминным выступом (от выступа и следа не осталось).

Кладка была толщиной в один кирпич, относительно свежая, если судить по цементу. Где-то посередине, примерно там, куда указывала дядина стрелочка, один кирпич подался вглубь. Тут мы оба взволнованно задышали.

– Госпожа Штумпе, – воскликнул я, – это здесь!

А она:

– Боже всевышний, Боже всевышний!

Вот оно. Как только выпал один кирпич, обрушилась вся кладка. Поднялась туча пыли, мы закашлялись и стали хлопать друг друга по спине.

Соседи за стеной могли подумать, что воскресла целая орда дядь, до такой степени мы забылись, хотя у нас были все основания вести себя тихо.

Пыль улеглась, и мы увидели миллионы. Пачки громоздились штабелями до потолка: сотни, пятидесятки, двадцатки, десятки. Одной только бумаги было изведено гигантское количество – настоящий «Фермойген», тончайшее качество без водяных знаков, то есть теперь уже с водяными знаками (которые, как мы знаем, никакие не водяные).

Мы были потрясены.

Портрет молодого человека работы Альбрехта Дюрера (оригинал находится в коллекции принца Людвига фон Гессена), жена патриция Элизабет Тухер, мужчина с ребёнком (швабский мастер, около 1525 года), космограф Себастьян Мюнстер с картины Кристофа Амбергера.

Госпожа Штумпе побледнела – я ещё никогда не видел её такой бледной.

И всё это теперь не имело никакой цены – я чуть не сказал: было бесценно, – искусство для искусства в высшем смысле, сделано только ради того, чтобы быть сделанным. Ничего более страстного, более прекрасного и более свободного быть не могло.

Можно даже сказать, что я радовался, видя, что дядя остался верен себе до конца, – если говорить о радости в таких обстоятельствах не было бы преувеличением.

– О боже! – Госпожа Штумпе закрыла лицо руками. – Столько старых денег, о боже!

Бог, сказал бы я, обладает хорошим чувством юмора, гораздо большим, чем нам кажется.

Одни оттенки чего стоили! Чёрно-синее, отливающее фиолетово-красным, зелёное и зелено-чёрное, оливково-красное, переходящее в чёрно-коричневое, красновато-коричневое и совсем уж коричнево-оливковое с переходом в жёлто-красное. Великолепие – но отменённое и оттого ещё более великолепное.

А эти переливчатые волнообразные линии, так называемые guilloches, двуцветные розетки с яркими числами номиналов, орнаментальные гравюры с парусниками, скрипками, орлами и триумфальными арками!

А факсимильные подписи президента Карла Блессинга и вице-президента д-ра Трёгера со множеством тональностей, преимущественно индиго и благородного хлебно-коричневого цвета. Настоящие произведения искусства. Само собой разумеется.

Не говоря уж о декоративных лентах, зубчиках, узорах. А филигранная защитная штриховка! Загадочные орнаменты – о таких только мечтать!

Мы стояли перед всем этим богатством – счастливые, но поверженные, – и кто упрекнёт нас в том, что мы с госпожой Штумпе плача бросились в объятия друг друга.

Ослеплённые миллионами и вместе с тем ограбленные на ту же сумму, поскольку то были деньги «до седьмого седьмого» – надеюсь, это вы уже и сами поняли.

Но мы это и предвидели.

После всего, что было.