Текст книги "Марк Аврелий и конец античного мира"

Автор книги: Эрнест Жозеф Ренан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Лишь косвенно и путем вывода из посылок христианство оказалось могучим пособником в улучшеши участи раба и в ускорении отмены рабства. Роль христианства в этом воироее была ролью просвещенного консерватора, который служит радикализму своими принципами, но говорит в духе очень реакционном. Выставляя раба способным к добродетели, героем в мученичестве, равным господину и, быть может, превосходящим его с точки зрения царствия Божия, новая вера делала рабство невозможным. Дать рабу нравственное достоинство, значило уничтожить рабство. Одних церковных собратий было бы достаточно для разрушения этого жестокого установления. Античный мир сохранил рабство лишь путем исключения невольников от участия в патриотических культах. Если бы они приносили жертвы вместе с господами, их нравственный уровень был бы возвышен. Посещение церкви было лучшим уроком религиозного равенства. Что же сказать о причащении, о совместном мученичестве? С той минуты, как невольник исповедует ту же веру, что и его господин, молится в одном с ним храме, невольничество уже близится к своему концу. Чувства Бландины и ее "телесной госпожи" суть чувства матери и дочери. В церкви господин и невольник назывались братьями. Даже в самом щекотливом из всех вопросов, в вопросе брачном, проявлялись чудеса: некоторые отпущенники получали в жены высокородных дам, feminoe olarissimoe.

Как и естественно предположить, владедец-христианин всего чаще обращал в христианство и своих рабов, не допускал, однако, неразборчивости, которые населила бы церковь людьми недостойными. Считалось добрым делом идти на невольничий рынок и там, по указанию благодати, выбрать какое-нибудь выведенное на продажу грешное тело, для обеспечения, ему спасения. "Купишь раба, душу выиграешь", гласила употребительная пословица. Еще более распространенным и законным видом прозелитизма был прием найденышей, которые тогда становились христианами alumni. Иногда, некоторые церкви на собственный счет выкупали своих членов из рабского состояния. Это сильно возбуждало желания несчастных, которым не оказывалось этой милости. Правоверные наставники не поощряли этих опаисных притязаний. "Пусть продолжают служить во славу Божию, для получения от Бога гораздо лучшей свободы". Раб, или отпущенник, достигал высших церковных должностей, если его патрон или владедец этому не противился.

Собетвенно христианством основано было равенство перед Богом. Климент Александрийский, Иоанн Златоуст в особенности никогда не пропускает случая утешить раба, назвать его братом свободного человека и не менее его благородным, если он покоряется своему положению и служит во славу Божию, охотно и от сердца. В церковной литургии есть молитва о "страждущих в горьком рабстве". Уже иудаизм выражал по тому же предмету правила сравнительно гуманные. Он в самой широкой мере поощрял отпуска. Собственно между евреями рабство было очень смягчено. Ессеи и терапевты пошли дальше: они объявили невольничество противным естественному праву и совершенно обошлись без невольничьего труда. Христианство, менее радикальное, не прекратило рабства, но прекратило нравы, вызванные рабством. Рабство основано на отсутствии понятия о братстве между людьми; это понятие его и разлагает. Начиная с V века, освобождение рабов, выкуп пленных стали делами благотворительности, наиболее рекомендуемыми церковью.

Те, которые вообразили в христианстве революционное учение о правах человека и в Иисусе усмотрели предшественника Туссена-Лувертюра, ошиблись совершенно. Христианство не вдохновляло никакого Спартака; истинный христианин не возмущается. Но поспешим сказать, что не Спартак прекратил рабство: гораздо скорее это сделала Бландина, и всего более крушение греко-римского мира. Античное рабство, в действительности, никогда не было отменено; оно рухнуло или, точнее, преобразилось. Инерция, в которой Восток погряз, начиная с полного торжества церкви в V веке, сделала раба ненужным. Нашествие варваров на Западе имело подобные же последствия. Общая отрешенность, овладевшая человечеством, вслед за падением Римской империи, привела к бессчетным отпускам невольников. Раб был жертвой, переживающей языческую цивилизацию, почти ненужным остатком мира роскоши и досуга. Считали возможным освободит душу от ужасов загробной жизни, освободив брата, страждущего здесь на земле. Невольничество сделалось, впрочем, по преимуществу сельским и предполагало связь между человеком и землей, которая впоследствии должна была развиться в собственность. Что же касается философского принципа, что человек может принадлежать только самому себе, то он явился в качестве общественного догмата лишь гораздо позднее. Сенека, Ульпиан провозгласили его в теории; Вольтер, Руссо и французская революция сделали его основанием новой веры человечества.

Глава 33. Христианская империя

Итак, несмотря на некоторые кажущиеся противоречия, давние и глубокие причины требовали, чтобы империя сделалась христианской. Христианское учение о происхождении власти казалось нарочно созданным, чтобы сделаться учением римского государства. Власть любит власть. Людей настолько консервативных, как епископы, должна была страшно соблазнять мысль о примирении с общественной силой, действие коей они вообще признавали полезным. Иисус преподал правило. Для него, образ на монете высший критерий законности, далее коего углубляться не следует. В разгар царствования Нерона, св. Павел писал: "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению". Несколышми годами позднее, Петр или тот, кто от имени его писал послание, известное под именем Prima Petri, выражается почти таким же образом. Климент также преданнейший верноподданный Римской империи. Наконец, мы видели, что св. Лука с полным уважением относится к императорской власти и принимает предосторожности, чтобы ее не оскорбить.

Конечно, были экзальтированные христиане, которые вполне разделяли негодование евреев и мечтали единственно о разрушении идолопоклоннического города, отожествляемого ими с Вавилоном. Таковы были авторы апокалипсисов и авторы сказаний Сивиллы. Для них Христос и цезарь были понятия несогласимые.

Но верующие больших церквей смотрели на вопрос совершенно иначе. В 70 году, иерусалимская церковь, под влиянием чувства более христианского, чем патриотического, покинула революционный город и пошла искать мира за Иорданом. Во времена восстания Бар-Козибы, отчужденность выяснилась еще резче. Ни один христианин не захотел принять участия в этой попытке слепого отчаяния. В своих апологиях, св. Юстин никогда не оспаривает принципа империи; он хочет, чтобы империя ознакомилась с христианским учением, одобрила его, так сказать, скрепила его своею подписью и наказала тех, которые на него клеветали. Мы видели, что первый ученый времен Марка Аврелия, Мелитон, епископ сардский, предлагал империи свои услуги еще гораздо определеннее и изображал христианство, как основу наследственной империи по божественному праву. В своем трактате "Об истине", сохранившемся на сирийском языке, Мелитон выражается как епископ IV века, который бы объяснял Феодосию, что его первейший долг обеспечить торжество истины (не сказав нам, увы по какому признаку узнается истина). Все апологеты льстят любимой идее императоров о наследственности в прямой линии, и уверяют их, что молитвы христиан доставят после их смерти престол их сыну. Когда империя станет христианской, то преследуемые сегодня найдут, что вмешательство государства в область совести вполне законно.

Ненависть между христианством и империей была ненавистью людей, которые со временем должны полюбить друг друга. При Северах, язык церкви остается тем же, каким был при Антонинах, жалобным и нежным. Апологеты выставляют на показ своего рода легитимизм, притязание, будто церковь всегда, с самого начала, приветствовала императора. Принцип св. Павла приносил свои плоды: "Всякая власть от Бога; держащий меч получил его от Бога на добро".

Такое корректное отношение к власти обусловливалось внешней необходимостью столько же, сколько и принцицами, преподанными церкви ее основателями. Церковь уже сделалась больной ассоциацией и прежде всего была по существу консервативна; она нуждалась в порядке и законных гарантиях. Это удивительно проявилось в деле Павла Самосатского, антиохийского епископа при Аврелиане. В это время, епископ антиохийский уже мог считаться высокопоставленным лицом. Имущество церкви было в его руках; множество народа жило его милостями. Павел был человек блестящий, чуждый мистицизма, светский, роскошный вельможа, старавшийся сделать христианство приемлемым для светских людей и власти. Как и следовало ожидать, пиетисты признали его еретиком и добились его смещения. Павел воспротивился и отказался покинуть епископский дом. Вот что смиряет самые гордые секты: они являются собственницами; а кто же может разрешить вопрос о владении или пользовании, как не гражданская власть? Вопрос был представлен императору, бывшему тогда в Антиохии, и последовало оригинальное зрелище императора, язычника и гонителя, призванного решить, кто был настоящий епископ. Аврелиан проявил в этом случае довольно замечательный светский здравый смысл. Он потребовал переписку обоих епископов, отметил того из них, который имел сношения с Римом и Италией, и решил, что он и был епиокоп антиохийский.

В богословском отношении, это решение могло бы подать повод ко многим возражениям, но тут становился очевидным тот факт, что христианство уже не могло существовать без империи, и, с другой стороны, что для империи всего бы лучше было признать христианство государственной религией. Мир жаждал религии общин, церквей или синагог, молелен, такой религии, где бы сущность культа заключалась в собрании, в союзе, в братстве. Христианство удовлетворяло всем этим условиям. Его чудесный культ, чистая нравственность, превосходно организованное духовенство обеспечивали за ним будущее.

Несколько уже раз, в течение III века, эта историческая необходимость едва не осуществилась. Это в особенности видно при сирийских императорах, которые, в качестве иностранцев низкого происхождения, не были стеснены предрассудками, и, несмотря на свои пороки, проявили широту взглядов и терпимость, до тех пор небывалые. To же повторилось при Филиппе Аравитянине, на востоке при Зиновии, и вообще при императорах, которые по своему происхождению были чужды римского патриотизма.

Борьба возобновилась с новою яростью, когда великие реформаторы, Доиклетиан и Максимиан, сочли возможным дать империи новую жизнь. Церковь восторжествовала, благодаря своим мученикам. Римская гордость уступила. Константин убедился во внутренней силе церкви и в том, что народы Малой Азии, Сирии, Фракии, Македонии, словом, восточной части империи, уже более чем на половину перешли в христианство. Его мать, бывшая ранее трактирной служанкой в Никомидии, прельстила его картинами восточной империи, с центром близ Никеи, которая бы опиралась на сочувствие епископов и на массы бедных, расписанных по церквам и составлявших в больших городах общественное мнение. Константин положил начало тому, что назвали "церковным миром", но что в действительности было господством церкви. С точки зрения Запада, это нас удивляет; так как там хриетиане составляли лишь незначительное меньшинство. На Востоке, политика Константина была не только естественна, но обязательна.

Реакция Юлиана была бессодержателышм капризом. После борьбы, наступила интимная связь и любовь. Феодосий положил начало христианской империи, то есть тому, что церковь в продолжение многовековой своей жизни всего больше любила, империи теократической, коей церковь совтавляет основную раму, и которая, даже после ее разрушения варварами, остается вечной мечтой христианской совести, по крайней мере в романских странах. Многие, действительно, вообразили, что с Феодосием христианство достигло конечной своей цели. Империя и христианство отождествились до такой степени, что многие ученые стали понимать конец империи, как конец света, и применили к этому событию апокалипсические образы конечной катастрофы. Восточная церковь, которую варвары не стесняли в ее развитии, никогда не расставалась с этим идеалом; Константин и Феодосий остались ее полюсами; она до сих пор за них держится, по крайней мере, в России. Огромное общественное ослабление, составляющее необходимое последствие такого порядка вещей, обнаружилось вскоре. Пожираемая монахизмом и теократией, восточная империя явилась готовой добычей ислама, христианин сделался на Востоке существом низшего порядка. Получился тот страшный результат, что страны, которые создали христианство, стали жертвой своего дела. Палестина, Сирия, Египет, Кипр, Малая Азия, Македония являются теперь странами погибшими для цивилизации и подчиненными самому суровому игу нехристианской расы.

К счастью, на Западе дела приняли совершенно иное направление. Западная христианская империя вскоре погибла. Город Рим получил от Константина самый тяжелый удар, когда-либо им испытанный. В выгоде от Константина осталось, конечно, христианство; но прежде всего Восток. Co времени смерти Марка Аврелия, Восток, то есть половина империи, говорившая по-гречески, стал более и более брать верх над Западом, говорившим по-латыни. Восток был свободнее, живее, цивилнзованнее, политичнее. Уже Диоклетиан перенес средоточие всех дел в Никомидию. Построив на Босфоре Новый Рим, Константин заставил старый Рим быть только столицей Запада. Таким образом, обе половины империи стали почти чуждыми одна другой. Константин был истинным виновником раскола между латинской и греческой церковью. Можно также сказать, что он подготовил отдаленную причину возникновения ислама. Христиане, говорившие по-сирийски и по-арабски, преследуемые или нелюбимые византийскими императорами, сделались одним из важнейших элементов в составе будущих последователей Магомета.

Перевороты, последовавшие за разделением двух империй, нашествия варваров, которые миновали Константинополь и всею тяжестью обрушились на Рим, низвели древнюю столицу мира до роли ограниченной, часто смиренной. Церковное глевенство Рима, столь очевидное во II и III веке, уже не существует с тех пор, как Восток получил обособлелную жизнь и отдельную столицу. Христианская империя, зто восточная империя, с своими вселенскими соборами, православными императорами и придворным духовенством. Так шло дело до VIII века. Рим, между тем, постепенно возмещал себе утраченное, благодаря серьезности и глубине своего организационного мастерства. Мощные были люди св. Дамас, св. Лев, Григорий Великий. С изумительным мужеством папство работает над обращением варваров; оно привязывает их к себе, делает их своими клиентами, подданными.

Высшим созданием политики папства был его союз с Карловингским домом, и смелый шаг, которым оно восстановило в этом доме западную империю, умершую 324 года перед тем. В действительности, западная империя была разрушена лишь по-видимому. Ее предания жили в высшем римском духовенстве. Римская церковь была, так сказать, хранительницей печати древней империи, и воспользовалась ей, чтобы подложным образом придать подлинность неслыханному акту дня Рождества 800 года. Мечта о христианской империи возродилась. Духовной власти необходим светский меч, светский викарий. В природе христианства отсутствует военный дух, присущий, например, исламу; она не могла выделить из себя ополчения; значит, оно должно было получить его извне, от империи, от варваров, от верховной власти, установленной епископами. Отсюда до мусульманского кадифата бесконечно далеко. Даже в средние века, когда папство допускает и провозглашает мысль о вооруженном христианстве, ни папа, ни его легаты никогда не становятся военными вождями. Священная империя, с варваром Феодосием, держашим меч для защиты Христовой церкви, вот идеал латинского папства. Запад спасся от него, лишь благодаря германской строптивости и парадоксальному гению Григория VII. Папа и император поссорились на смерть; национальности, задушенные Константинопольской христианской империей, получили возможность развиваться на Западе, и свободе был открыт путь.

Эта свобода почти ни в чем не была делом христианства. Христианская верховная власть даруется Богом. Государь, намеченный духовенством, помазанник Божий. А государю милостью Божьей слишком трудно быть конституционным государем. Трон и алтарь становятся неразделимыми выражениями. Теократия – такой яд, от которого нельзя очиститься. Понадобились протестантство и революция, чтобы возникла мысль о возможности либерального христианства, и это либеральное христианство, без папы и государя, еще недостаточно себя показало, чтобы можно было говорить о нем, как о факте достоверном и прочном в истории человечества.

Глава 34. Позднейшие превращения

Таким образом, религия, созданная для внутреннего утешения совсем маленького кружка избранников, сделалась, по неслыханному счастью, религией миллионов людей, составляющих самую деятельную часть человечества. В победах религиозного порядка еще более, нежели в других, побежденные предписывают законы победителям. Вступая в маленькие церкви праведников, толпы вносят в них свои несовершенства, иногда свои пороки. Усваивая себе культ, не для нее созданный, каждая расаипреобразовывает его по потребностям своего воображения и сердца.

В первоначальном христианском представлении, христианин был совершенен; грешник, уже по одному тому, что он был грешник, переставал быть христианином. Когда начались массовые обращения целыми городами, все изменилось. Предписания евангельекого самоотвержения и отречения стали неприменимы; их превратили в советы, предназначенные исключительно для тех, которые стремились к совершенству. Где же могло осуществиться это совершенство? Свет, каков он есть, исключает его совершенно. Тот, кто покусился бы применять в свете букву Евангелия, разыграл бы роль простофили и идиота. Оставался монастырь. Логика вновь вступала в свои права. Христианская мораль, мораль маленьких общин и людей, удалившихся от мира, создавала для себя необходимую ей среду. Евангелие должно было привести к монастырю. Христианство, вполне организованное, не может обойтись без монастырей, то есть без мест, где евангельская жизнь, невозможная нигде больше, могла бы быть применяема. Монастырь есть совершенная церковь; монах – истинный христианин. Поэтому, самые действительные задачи христианства выполняются только монашескими орденами. Эти ордена не только не были проказой, привязавшейся извне к делу Иисуса, но были, напротив, внутренним, неизбежным последствием этого дела. На Западе они имели более преимуществ, чем неудобств, потому что германское завоевание выставило против монаха могучую военную касту; Восток, напротив, был действительно изъеден монахизмом, представлявшим лишь самую лживую внешность христианского совершенства.

Посредственная нравственность и природная склонность к идолопоклонству, вот те жалкие настроения, которые вносили в церковь толпы, загнанные туда, частью насильно, с конца IV века. Человек не изменяется в один день. Крещение не производит мгновенных чудотворных действий. Эти языческие массы, едва ознакомленные с Евангелием, оставались теми же, какими были накануне обращения: на Востоке, злыми, эгоистичными, развращенными; на Западе, грубыми и суеверными. В том, что касалось морали, церкви достаточно было настаивать на своих правилах, которые почти все значились в книгах, почитаемых каноническими. В том, что касалось суеверия, задача быда гораздо щекотливее. Перемены религии, говоря вообще, бывают только наружными. Каковы бы ни были его обращения или отступничества, человек остается верен первому культу, который он исповедывал и более или менее любил. В церковь вошло множество идолопоклонников, нисколько не изменившихся в сущности и передававших те же настроения своим детям. В религиозной общине, которая до сих пор была всего более чужда суеверию, оно теперь полилось многоводной струей.

Если исключить некоторые восточные секты, то первые христиане были самыми несуевернейшими из людей. Христианин, еврей могли быть фанатиками; но они не были суеверны, как галлы или пафлагонийцы. У них не было амулетов, ни священных изображений, ни предметов культа, кроме божественных ипостасей. Обращенные язычники не могли приспособиться к такой простоте. Культ мучеников был первой уступкой, вырванной человеческой слабостью у слабости духовенства, которое хотело быть всем для всех, чтобы всех привести к Иисусу Христу. Святые тела проявили чудотворную силу, сделались талисманами. Места их успокоения были отмечены особой святостью, предпочтительно перед другими местами, посвященными Богу. Отсутствие всякого понятия о законах природы вскоре открыло путь необузданному чудотворству. Расы кельтская и италийская, составляющия основу населения Запада, самые суевернейшие из рас. Множество верований, которые первобытное христианство признало бы святотатственными, проникли таким образом в церковь. Та делала все, что могла. Ее старания улучшить и воспитать грубые новообращенные толпы представляют одну из лучших страниц человеческой истории в продолжение пяти или шести столетий, соборы заняты борьбой с древннми натуралистскими суевериями, но ревнителям чистой веры пришлось уступить. Св. Григорий Великий помирился с этим и советовал миссионерам не уничтожать обрядов и мест поклонения англо-саксов, а только посвящать их новому культу.

Таким образом, произошло странное явление; пышная растительность языческих басен и верований, которую первобытное христианство считало себя призванным уничтожить, сохранилась в наибольшей своей части. Христианству не удалось, как удалось исламу, уничтожить "времена невежества", т. е. воспоминания о предшествовавшем; напротив, оно сохранило почти все эти воспоминания, скрыв их под легким хрисгианским налетом. Грвгорий Турский так же суеверен, как Элиан или Элий Аристид. В VI, VII, VIII, IX, X веке, мир пребывает в язычестве более грубом, чем когда-либо. Ранее успехов начального образования в наши дни, наши крестьяне не отступались ни от одного из своих маленьких галльских божков. Поклонение святым было покровом, под которым восстановился политеизм. Это нашествие идолопоклоннического духа прискорбно обесчестило новейший католицизм. Сумасбродства Лурда и Салетты, размножение чудотворных икон, Святое Сердце, обеты, богомолия делают из современного католицизма, по крайней мере в известных странах, религию, настолько же материалистическую, как любой культ Сирии, побораемый Иоаном Златоустом или прекращенный эдиктами императоров. Церковь действительно занимала по отношению к языческим культам, два положения: или борьбы на смерть, как в Афаке и Финикии; или компромисса в тех случаях, когда старое верование более или менее податливо принимало христианскую окраску. Всякий язычник, принимавший христианство во II и III в., ненавидел прежнюю свою религию; тот, кто его крестил, требовал, чтобы он возненавидел своих прежних богов. Этого не делали ни с галльским поселянином, ни с франкским, или англо-саксонским воином; его прежняя религия считалась столь незначителъной, что не заслуживала ненависти, ни серьезного опровержения.

Ту же любезность, которую христианство, сделавшееся религией массы, оказало древним культам, оно проявило и по отношению ко многим греческим предрассудкам. Оно как бы устыдилось своего еврейского происхождения, и всячески старалось его скрыть. Мы видели, что гностики и автор послания к Диогнету выражались в том смысле, будто они верят, что христианство родилось самопочинно, без огношения к иудаизму. Ориген, Евсевий не смеют этого говорить, так как факты им слишком хорошо известны; но св. Иоанн Златоуст и вообще отцы, получившие высшее эллинское образование, не знают истинных корней христианства и не хотят их знать. Они отбрасывают всю иудео-христианскую и хилиастическую литературу; православная церковь преследует произведение этой литературы, и эти книги спасаются лишь в том случае, если уж имеются их переводы на латинский или восточные языки Апокалипсис Иоанна спасся единственно в виду его кровной связи с самым сердцем канона. Пресекаются в самом корне стремления к единобожному христианству, без примеси метафизики и мифологии, к христиааству, мало различающемуся от рационального иудейства. Именно такой была попытка Знновии и Павла Самосатского. Подобные стремления произвели бы христианство простое в виде продолжения иудаизма, нечто сходное с тем, чем явился ислам. Если бы они удались, то, конечно, предупредили бы успех Магомета у арабов и сирийцев. Сколько фаватизма тогда бы не проявилось! Христианство есть издание иудаизма, приспособленное к вкусу индо-европейскому; ислам есть издание иудаизма, приспособленное ко вкусу арабов. Магомет, в сущности, только возвратился к иудео-хрнстианству Зиновии, в силу реакции против метафизического политеизма Никейского собора и последующих соборов.

Другим последствием происходивших в IV, V веке массовых обращений было все более и более резкое обособление духовенетва от народа. Эти невежественные толпы могли только слушать. Церковь очень скоро пришла к тому, что сделалась исключительно духовенством. Такое превращение не только не возвысило средний уровень христианства, а, напротив, понизило его. Опыт доказывает, что маленькие церкви, не имеющие духовенства, либеральнее больших. В Англии, квакеры и методисты больше сделали для церковного либерализма, чем установленная церковь. В противность тому, что мы видели во II веке, когда высокий, разумный авторитет епископов и пресвитеров отсекал крайности и сумасбродства, теперь и отныне станут для духовенства законом потребности самой низменной его части. Соборы повинуются монашеским толпам, низменнейшим фанатизмам. Во всех соборах берет верх наиболее суеверный догмат. Арианство, оказавшее редкую заслугу обращения германцев ранее их вступления в империю, и которое могло бы дать миру христианство, способное сделаться рациональным, задушено грубостью духовенства, которое требует нелепости. В средние века, это духовенство становится феодальным. Евангелие, книга демократическая по преимуществу, захватывается теми, которые взяли на себя его истолкование, и те благоразумно скрывают все ее смелости.

Итак, христианство подверглось той участи, что победа почти довела его до погибели, как корабль, который бы едва не затонул по вине набившихся в него грубых пассажиров. Никогда основатель религии не имел последователей, которые бы меньше на него походил, нежели Иисус. Иисус горадо более великий еврей, нежели великий человек; его ученики превратили его в нечто всего более антиеврейское, в человека-Бога. Прибавки к его делу, сделанные суеверием, метафизикой и политикой, совершенно закрыли великого пророка, так что всякая реформа христианства должна состоять, по-видимому, в отсечении фиоритур, прибавленных нашими языческими предками, и в возвращении к чистому Иисусу. Но величайшая ошибка, в какую можно впасть при изучении истории религий, заключается в мнении, что религии имеют внутреннюю, собственно им принадлежащую, абсолютную ценность. Ценность религии зависить от народов, которые их принимают. Ислам был полезен или пагубен, в зависимости от рас, которыми он был усвоен. У приниженных народов Востока, христианство очень плохая религия, внушающая очень мало добродетели. Действительно плодотворным христианство стало у наших западных рас, кельтских, германских, итальянских.

Совершенно еврейское при своем возникновении, христианство постепенно совлекло с себя почти все, что передала ему раса; так что мнение тех, которые его считают религией по преимуществу арийской, справедливо во многих отношениях. Целые века мы в него влагали все навыки нашего чувства, все наши стремления, достоинства, недостатки. Толкование, в силу которого христианство как бы пребывало уже изваянным внутри Ветхого Завета, ошибочно в высшей степени. Христианство было разрывом с иудаизмом, упразднением Торы. Св. Бернард, Франциск Ассисский, св. Елизавета, св. Терезия, Франциск Салийский, Винцент де Поль, Фенелон, Чаннинг ни в чем не были евреями. Это люди нашей расы, чувствующие нашими сосудами, мыслящие – нашим мозгом. Христианство было традиционной канвой, на которой они изображали свои творческие мечты; но их гений всецело принадлежит им. Каждая раса, заимствуя порядки прошлого, приписывает их себе, делает их своими. Таким образом, Библия принесла плоды, которые не принадлежат ей. Иудаизм был только дичком, на котором арийская раса вырастила свой цвет. В Англии, в Шотландии, Библия сделалась народной книгой той арийской ветви, которая всех менее похожа на евреев. Вот каким образом христианство, столь очевидно еврейское по происхождению, сделалось национальной религией европейских рас, которые принесли ему в жертву свою древнюю мифологию.

Отказ от наших древних племенных традиций в пользу христианской святыни, отказ в сущности несерьезный, был по внешности так безусловен, что прошло около полуторы тысячи лет, раньше чем явилась возможность вновь заговорить о совершившемся факте. Могучее пробуждение национальных стремлений проявившееся в XIX веке, это своего рода воскресение умерших рас, происходящее на наших глазах, не могло не вызвать воспоминания о нашем отречении перед сынами Сима и не послужить в этом отношении почвой, для известной реакции. Хотя, конечно, вне кабинетов сравнительной мифологии, никто теперь не подумает о воскрешении германских, пелазгических, кельтских и славянских божеств, но для христианства все-таки было бы лучше, чтобы эти опасные образы исчезли бесследно, как это произошло при водворении ислама. Расам, претендующим на благородство и самобытность во всем, показалось обядным быть в религии вассалами презираемой семьи. Пылкие германцы не скрыли своего оскорбления; несколько кельтоманов проявили подобные же чувства. Греки, которым воспоминания о древнем эллинизме возвратили их значение в мире, не скрыли от себя, что христианство было с их стороны отступничеством. Греки, германцы и кельты утешились, сказав себе, что если они и приняли христианство, то все-таки преобразовали его и сделали его своим национальным достоянием. Тем не менее, справедливо, что современный расовый принцип повредил христианству. Религиозное воздействие иудаизма выяснилось громадным. Одновременно увидали и недостатки Израиля и его величие; устыдились того, что сделались евреями, точно так же, как экзальтированные германские патриоты сочли себя вынужденными относиться тем враждебнее к французскому XVII и XVIII веку, чем более они им были обязаны.