Текст книги "Аннибал. Юлий Цезарь. Марк Аврелий."

Автор книги: Эрнест Жозеф Ренан

Соавторы: Теодор Моммзен,Фулер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

VII

Марк Аврелий, подобно христианским аскетам, доходил в самоотвержении до неумолимой суровости. Постоянство его в спокойствии, безмятежности духа – добыто им путем громадных усилий. Правда, он не знал злых побуждений, ему не приходилось душить в себе никакой страсти, но, чтобы постоянно держаться на ледяной вершине стоицизма, Марку приходилось насиловать природу и подавлять в себе благие порывы... Беспрестанное повторение одних и тех же доводов (хоть в разных выражениях и образцах) в пользу мысли о суетности и тщете всего земного, достаточно свидетельствует о той борьбе, которую вел с самим собой этот удивительный человек. Чтение книги Марка Аврелия укрепляет дух, но не утешает... Полное самоотречение автора не прошло ему даром: летописцы как бы воспользовались равнодушием императора к славе и «замолчали» его. Марий Максим и Дион Кассий писали о нем с любовью, но без таланта (как видно из уцелевших отрывков их сочинений); если нам сколько-нибудь известна жизнь этого славного правителя, то только благодаря посредственной биографии его, составленной Юлием Капитолином, сто лет спустя после смерти Марка Аврелия, при императоре Диоклетиане, особенно почитавшем высокопоставленного мудреца.

Если не осталось хороших биографий этого императора, то, к счастью, осталась шкатулочка его, а в ней – те двенадцать тетрадок, о которых выше было упомянуто, составившие чудесную книжку – лучше книги Эпиктета.

Стремление стать выше радостей и горестей жизни, смирение и покорность судьбе, постоянно изощряемые Марком Аврелием, с каждым днем становились все необходимее ему. Дело в том, что чудовище-зло, побежденное на короткий срок господством философов, снова подняло голову... Прогрессивное движение, вызванное правлением Антонина и Марка, оказалось, конечно, не весьма глубоко захватившим общество: волна прогресса прошла только по поверхности житейского моря, наведя кое на что внешний лоск. Римляне, под личиной «обновленных», ловко лицемерили, желая понравиться двум названным императорам, а вся масса народа осталась по-прежнему грубой, невежественной. Воинский дух в армии ослабевал, и только в сфере законодательства успехи оказались действительными и прочными. В общем и не могло быть иначе: продолжалось то, что раз уже началось, а именно – древний мир разлагался, разваливался, и чувство глубокой тоски овладевало всеми... А пока медленно шел процесс отживания старого языческого строя, уступившего место новому – христианскому.

Марк Аврелий спокойно, неуклонно исполнял обязанности, наложенные на него судьбой. Война, придворная жизнь, церемонии и всякие шумные зрелища были одинаково ему тягостны, но, тем не менее, везде, где было «необходимо», толпа могла увидеть кроткое, ясное лицо императора. Всякое дело исполнял он добросовестно, как будто только о нем и думал, но не оно у него было на уме: мысль о смерти – вот что постоянно занимало Марка, который чувствовал, что здоровье изменяет ему, что силы ослабевают... Так, однажды, будучи вынужден отложить книгу (слишком тяжела она была для ослабевшей его руки), он отметил в тетрадке:

«Вот, и не дозволяется тебе больше читать! Да, но ничто не мешает всегда и неуклонно охранять свое сердце от всяких побуждений к жестокости; ты еще можешь так же беспрепятственно презирать и удовольствие, и огорчение, оставаясь превыше пустой славы; тебе дозволяется не сердиться на глупых и неблагодарных, напротив, ты в силах еще продолжать делать им добро»...

Такая светлая душа императора сделала его особу почти священною в глазах народа, но увы – сам Марк, обладая такой душой, почитаемый народом, все-таки не мог не претерпеть тяжких испытаний, вызванных отчасти его же чрезмерным мягкосердечием. Щепетильная добросовестность Марка обусловила его первую важную ошибку – именно в деле выбора себе товарища по управлению государством: выбор пал, по несчастью, на Луция Вера, человека слабого, легкомысленного. Императору приходилось проявлять просто чудеса такта и терпения, чтобы вовремя удержать «товарища» от совершения зловредных глупостей, безумных поступков, и все-таки Марк ни разу и виду не показал, как тяжело ему было от такого соправителя... Из боязни ли огорчить, оскорбить ближнего своего, или из чувства уважения вообще к человеческой природе, но только Марк Аврелий почти никогда не решался признаться, что прекрасно видит зло и понимает, откуда оно идет и вот поэтому вся жизнь его прошла в постоянном притворстве перед самим собой.

После Луция Вера вторым источником огорчений и страданий Марка была императрица Фаустина. Сначала, может быть, она и любила мужа и была даже счастлива в очаровательной обстановке своего жилища, в этом «уголке пресветлых радостей», как выразился император в письме к одному из своих друзей. С течением времени, однако, Фаустине прискучила эта скромная и благообразная жизнь в «уголке», где ей слишком часто приходилось выслушивать прекрасные сентенции, чуть не осязать суровую добродетель и созерцать лицо супруга, отуманенное томной грустью... Императрице не по нутру было отвращение мужа ко всему, что напоминало шум и блеск придворной жизни; этой женщине, молодой, чрезвычайно красивой, капризной и обладавшей страстным темпераментом, все это было просто несносно, и она, понятно, возненавидела мужниных друзей, стала безучастной в жизни мужа и начала искать на стороне приятных развлечений. Марк все это понял и, затаив свои страдания, ни разу не изменил своему руководящему правилу: «видеть вещи в надлежащем их виде, а не такими, каковы они в действительности». Оставаясь глухим ко всем намекам и наговорам, император не обращал ни малейшего внимания даже на дерзость актеров, выставлявших его особу на сцене в качестве обманутого мужа и называвших во всеуслышание имена фаворитов Фаустины. Марк с неизменной своей кротостью продолжал относиться к жене, как к «своей доброй и верной супруге», даже после смерти ее никому не удалось заставить отказаться от этого «святого самообмана». Мало того, Марк Аврелий проявил нечто поразительное в этом отношении, когда во время стоянки на берегах Грана написал чудный гимн, в котором благодарил богов за то, что они даровали ему «жену, столь любезную, столь любящую и столь скромную»...

VIII

В последние годы своей жизни Марк действительно дошел до того, что уже принимал воображаемое за существующее и уже не чувствовал никакой горечи от нанесенных ему обид. Но можно себе представить, какую борьбу пришлось ему выдержать с самим собой, чтобы дойти до такого состояния! Он целыми годами страдал, и эти страдания подтачивали его организм, хотя внешне Марк был благополучным человеком; правда, лицо его было бледно, но не только спокойно, а даже безмятежно-ясно. Но ни Луций Вер, ни Фаустина так не угнетали дух императора, как сын его, Коммод, бывший для него воистину адской пыткой.

По какой-то странной жестокой игре природы, у лучшего из людей должен был родиться тупоголовый атлет, способный только к телесным упражнениям, живорез, жестокое, кровожадное чудовище... По умственному своему убожеству Коммод, конечно, возненавидел всех порядочных людей, окружавших его отца, и примкнул к героям римских трущоб. Отец хорошо видел, что ничего путного не выйдет из этого молодца, но, тем не менее, сделал все, чтобы дать сыну хорошее воспитание и образование. Верный, однако, своему характеру, император относительно наследника совершил ошибку.

Для предотвращения больших бедствий, угрожавших империи от грядущего «второго Нерона», Марку не оставалось иного средства, как воспользоваться правом усыновления, т. е. устранить Коммода от императорства, назначив своим преемником более достойного. Но этого-то Марк Аврелий, и не сделал – по причинам, которых нельзя не принять во внимание при обсуждении этого обстоятельства. Дело в том, что Нерва и следовавшие за ним императоры, пользовавшиеся правом усыновления, не имели сыновей, почему им и не приходилось устранять прямых наследников. Если ранее и были случаи усыновления, когда родной сын или внук лишался прав наследия, то, как свидетельствует история, в результате ничего хорошего из этого не выходило. Марк Аврелий, по принципу, стоял за прямое наследование, устранявшее всякое соперничество, всегда сопряженное со смутой. Тотчас после рождения своих близнецов (в 161 г.), он предъявил легионам первого из них – Коммода.

Как видно, отец сначала еще надеялся, что мальчик, обнаруживши дурные наклонности, исправится, но под конец своей жизни увидел, что надежды эти не оправдались... Почти каждая страница последних тетрадок Марка свидетельствует о душевных муках его, при одной мысли о том, что вот какой будет после него «император», и предположение лишить Коммода наследия должно было часто возникать у императора – возникать, чтобы бесследно исчезнуть, так как было уже поздно, да и скандально таким образом исправлять роковую ошибку... В самом деле (мог так думать император), кроме скандала случилось бы вот что: устраненный Коммод сейчас же стал бы во главе военной партии, ненавидевшей философов, и всех, стоящих у кормила отцовского правления, и началась бы кровавая междоусобица... А если подумать, что Коммоду всего-то 18 лет, то неужели он не исправится, не сделается «человеком»! Ведь были же у него такие попытки, ведь слушался же он умных людей?.. Но чем дальше, тем больше приходилось Марку мучиться сомнениями, так как сын не становился лучше... Даже народ заметил, что будущий император ведет себя совсем уже неладно, и в толпе говорили: «Да уж полно – сын ли он императора? Нет, не его это сын! Похож он что-то на одного гладиатора... Гладиатор-то, видно, и есть настоящий отец»... Но, по разным историческим данным, все-таки подтверждается, что Коммод был родным сыном Марка Аврелия, да и лицом походил на него.

Ко всем невзгодам последних лет жизни императора присоединилось еще и одиночество, столь тягостное для человека с горячим сердцем. Друзей его детства и юности уже не было в живых, да и вообще около него не было никого, кто бы сочувствовал его настроению. Последние тетрадки Марка относятся именно к этой эпохе, то есть, когда он совершенно наедине со своим философским раздумьем всецело отдавался размышлениям о смерти. Вот что он писал тогда:

«Не проклинай смерти, но прими ее благосклонно, потому что она – одно из явлений природы. Разрушение нашего существа такой же естественный факт, как естественны молодость и старость, рост и возмужалость. Если же тебе необходимы особые доводы для большей благосклонности к смерти, то стоит только разобраться в том, с чем она тебя разлучит, рассмотреть ту моральную среду, из которой душа твоя будет изъята. Тебе не следует, однако, быть во вражде с ними (вероятно, с сыном и его приятелями), напротив: ты должен их любить, переносить с кротостью их присутствие, но и не скрывай от себя того, что люди, с которыми ты скоро расстанешься, не разделяют твоих чувствований. Единственно, что может еще вызывать привязанность к жизни – это жить среди сочувствующих нам... А теперь, при виде такого страшного раздора в твоей семье, тебе остается только воскликнуть: «О, смерть, не медли долее»! И вот, скажут: «Это был честный человек, это был мудрец»... Да, но это не помешает, однако, кое-кому втайне подумать: «Ну, наконец-то избавились мы от этого учителя!.. Теперь вздохнем свободно»...

Анализируя понятие жизни и смерти, Марк Аврелий, подобно Сакия Муни, Сократу, Франциску Ассизскому и некоторым другим мудрецам, совершенно победил смерть и мог смеяться над нею потому, что она утратила для него всякий смысл.

IX

В 178 г., 5 августа, император покинул Рим, чтобы отправиться вместе с Коммодом на берега Дуная для окончания войны и основания пограничных провинций. Успех этого похода был блестящий, и желанная цель была уже близка, но, к несчастью, здоровье Марка сильно пошатнулось: Желудок почти отказывался служить, да и позывы на пищу были все реже. Если император заставлял себя есть что-нибудь, то только разве перед речью к солдатам. А в то время, какая-то заразительная болезнь опустошала всю Придунайскую страну, и вот, 10 марта 180 г., Марк Аврелий захворал... Радостно приветствуя приближение смерти, он отказался совсем от пищи и питья и стал держать себя, как человек, сто-•явший одной ногой в могиле... Призвав к себе сына, Марк умолял его закончить войну, а до тех пор не возвращаться в Рим, чтобы не возбудить нареканий поспешным отъездом.

На шестой день болезни император собрал вокруг себя приближенных и стал разговаривать с ними в обычном своем тоне, то есть с легкой иронией о ничтожестве всего земного и о смерти, которой не следует придавать слишком серьезного значения. При виде слез друзей, он сказал: «Зачем оплакивать меня? Замените печальные мысли другими: лучше подумайте, как сохранить армию... Ну, прощайте! Я ведь удаляюсь... всего лишь прежде вас»...

На вопрос: кому поручает он сына? Марк Аврелий ответил: «Вам, если он этого заслуживает, и бессмертным богам».

У него хватило еще сил последний раз представить легионам своего наследника – Коммода. Солдаты были неутешны в своем горе: они боготворили императора и хорошо осознавали, в какую пучину бед повергнет империю смерть его...

На седьмой день, почувствовав близкое веяние смерти, Марк Аврелий допустил к себе только сына, боясь заразительности своей болезни, а может быть, желая избавиться от неприятного посетителя... Затем, как бы собираясь уснуть, император накрыл голову одеялом, затих и в ту же ночь его не стало.

Тело Марка Аврелия отвезено было в Рим и погребено в мавзолее Адриана.

Трогательно было проявление народной любви к покойному императору, которого при его жизни, не величали никаким блестящим титулом, а каждый, соответственно своему возрасту, просто называл его: «Марк, отец мой», «брат мой Марк», «Марк, сын мой»... В день похорон почти никто не плакал – так все были уверены, что император, собственно, не умер, а только вернулся к богам, на время лишь отпустившим его на землю... Ни громкого плача, ни тихих слез не было, но зато многотысячная толпа вдруг и единогласно провозгласила умершего императора «милостивым божеством», причем объявлено было считать нечестивцем всякого, у кого в доме не будет изображения Марка Аврелия. Насколько к такому требованию римляне отнеслись сочувственно – это видно из того, что спустя сто лет, статую этого императора можно было видеть во многих домах Рима среди прочих пенатов или божеств – покровителей дома и государства.