Текст книги "Аннибал. Юлий Цезарь. Марк Аврелий."

Автор книги: Эрнест Жозеф Ренан

Соавторы: Теодор Моммзен,Фулер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

III

«Уважение к человеку» – вот основа поведения этого государя. Он сознавал, что в интересах добра не следует навязывать его людям, т. е. тут насильственные мероприятия вовсе не у места, так как свобода – необходимое условие человеческой жизни. И он желал действительного подъема нравственности, а не внешнего только повиновения законам; он хотел всеобщего блага, но достигнутого путем свободы, а не мерами насилия, считая порабощение одним из великих зол на свете... Вот почему он находил республиканский образ правления идеальным в смысле государственного устройства. Государь – это первый исполнитель закона, и на этом месте он только временно стоит, а потому имуществом государства пользоваться он может, но отнюдь не присваивать его себе, да и не нужна вовсе бесполезная роскошь, напротив: нужно во всем соблюдать строгую экономию. Милосердие государя должно быть неистощимо и притом должно проявляться искренно; сам он должен быть общедоступен и ласков, за личным успехом и похвалами гоняться ему не приличествует.

Правление Марка Аврелия можно назвать счастливым, если не считать тех бед, которых невозможно было предвидеть или предотвратить. Общественная нравственность значительно поднялась, а серьезные недостатки государственного правления были на некоторое время устранены. Император совсем не искал популярности, а народ все-таки обожал его. Он был демократом в лучшем смысле этого слова; древняя римская знать была ему антипатична, и, выбирая людей для осуществления своих мудрых планов, Марк Аврелий никакого значения не придавал происхождению и родственным связям того или иного лица. Впереди всего он ставил добросовестность и познания: это только и могло служить прочной рекомендацией человека.

Общественная помощь, начало которой было положено при Нерве и Траяне, достигла при Антонине, и особенно при Марке, небывалых размеров. Во II веке впервые было провозглашено правило, в силу которого на само государство возлагалась обязанность отеческого попечения о своих членах. Воспитание детей свободных сословий было крайне плохо, как по причине распущенности граждан, так и вследствие дурных экономических условий жизни, и вот педагогическое дело также стало предметом серьезных забот государственных людей.

Со времени правления Адриана смелые учения стоиков начали входить в римское право и постепенно превратили его в «естественное», в право философии. Старые суровые законы уступали исподволь свое место новым, проникнутым чувством справедливости и человечностью. Великие юрисконсульты времен Антонина и Марка Аврелия продолжали это благое дело и благодаря их усилиям была проведена большая часть тех гуманных и мудрых законов, которые из первобытно-дикого, свирепого законодательства соорудили новое, принятое всеми цивилизованными народами.

В древних обществах все слабые и угнетенные народы не находили почти никакой защиты. Марк Аврелий стал в некотором роде опекуном всех тех, кто нуждался в помощи властвующей силы. Бедняки и больные дети уже не оставлялись на произвол судьбы, но и кроме этого император учредил опекунское преторство для ограждения интересов сирот; он велел вести список новорожденных; уменьшил некоторые повинности; упорядочил дело снабжения пищевыми средствами такие пункты, которые особенно нуждались в продовольствии, так что этим были устранены столь частые голодовки в Италии.

Реформами в порядке судопроизводства Рим также обязан этому императору. Особенно много было сделано для улучшения положения рабов. Со времени Антонина и Марка стало признаваться, в принципе, что и господин может быть виноват перед своим рабом. Новые законы ограничивали произвол господина: определялись случаи, когда можно было подвергать невольника телесному наказанию; убийство же его воспрещалось. Рабовладелец, уличенный в жестоком обращении с рабом, обязан был продать его. Раб получил личные права: он стал собственником своего имущества, он мог иметь семью, так что розничная продажа рабов прекратилась; нельзя уже было продать в разные руки невольника-мужа, жену и его детей. Применение пыток при допросах было ограничено. Честь девичья – ограждена.

Марк Аврелий, конечно, находил опору в юристах (по вопросу о рабах), зная, что юристы, следуя учению стоиков, смотрят на невольничество, как на нарушение «естественного права», и поэтому весьма склонны, где только можно, восстановить это право. Император особенно старался поощрять отпущение рабов на волю и признал – в некоторых, определенных законом, случаях – право невольника на наследство своего господина.

Одновременно с этими законами власть стремилась установить более разумные, человечные отношения между членами семьи. Злоупотребления родительской властью, возмутительные, доходящие до безобразия, но как бы освященные древним правом, были приостановлены. Сыну в отношении отца вменялись определенные обязанности, но сын, уже, как прежде, не мог быть вещью своего отца, а на родителей возлагалась обязанность воспитывать своих детей. По древнему римскому праву мать почти не считалась членом семьи, но при Марке, в силу нового закона, дети могли быть наследниками матери и наоборот; таким образом в самом законодательстве нашлось место родственным чувствам, что согласовалось с «естественным правом».

Прекрасные постановления касательно торговли, купли и продажи рабов, узаконения о доносчиках и клеветниках – положили конец множеству злоупотреблений. Общие уголовные законы были смягчены; обвиняемый мог иметь защитника. Не находя возможности при данных условиях совершенно отменить жестокие наказания по судебному приговору, Марк Аврелий, в силу своей верховной власти, всегда смягчал наказание преступнику. Замечательно, что тогда впервые были предусмотрены случаи «невменяемости» лица, совершившего уголовное преступление (например, вследствие умопомешательства).

Для такого гуманного императора цирковые зрелища, разумеется, вовсе не были приятны; отвратительные драки гладиаторов между собою или с каким-нибудь зверем были ненавистны ему, но тут он ничего не мог сделать, так как эти представления вошли в обычай: дымящаяся кровь на арене цирка так же была нужна толпе, как насущный хлеб... И когда Марк распорядился вооружить гладиаторов для войны с германцами – народ чуть не взбунтовался, раздались крики: «Это он хочет лишить нас наших удовольствий! Он хочет, чтобы мы занимались философией!..» Так кричала толпа, все-таки любившая императора... Его не любили «завсегдатаи» цирка. Вынужденный уступить общественному мнению, Марк Аврелий только в крайних случаях посещал цирк. Сидя в императорской ложе, он делал вид, что читает или, давая аудиенции, даже подписывал бумаги, причем ни малейшего внимания не обращал на насмешки среди публики. Раз как-то на потеху толпе лев, выдрессированный каким-то рабом для травли людей, разорвал несколько человек, конечно же, прославив своего учителя. Публика зашумела, прося даровать свободу этому невольнику, благо, что сам император был в цирке. Марк не без досады сказал: «Да, но этот человек ничего достойного свободы не сделал!»

IV

Никогда прежде, т. е. до императора Марка Аврелия, задача общего блага не выдвигалась так настойчиво, упорно, на первый план. Идеал Платона почти осуществлялся: римляне управлялись философами. Греческая философия, преследуемая в продолжение двух веков издевательством грубых римлян, наконец восторжествовала. Уже при Антонине философы играли в римском обществе заметную роль, но во время Марка они еще стали виднее, так как он буквально был окружен ими. Прежние его наставники сделались министрами; император воздает почести им, воздвигает статуи, которые ставит даже среди своих пенатов (домашних богов). Консульское звание давалось прежде только лицам из римской знати, а теперь консулом мог быть человек без «родословного древа». Марк проявил широкое гостеприимство в отношении риторов и философов, так что в то время среди ученых и мудрецов началось «переселенческое» движение в Рим. Между этими странниками, конечно, были и дюжинные умы, и просто шарлатаны; пользуясь такой слабостью императора, они вели себя заносчиво, оскорбляли римлян, а оскорбляемые осыпали их насмешками, подтрунивали над «философским плащом» и над безобразной прической «мудреца», даже борода и ногти философа осмеивались. Этих пришельцев обвиняли в жадности, обжорстве, нахальстве, мстительности... «Гостеприимный хозяин» видел недостатки своих гостей, но, оставаясь мудрым, никогда не смешивал самого учения со слабостями и прорехами в совести тех, которые возвещали это учение: Марк хорошо знал, что немного найдется людей, способных не разъединить слова с делом.

«Уважай истинных философов, снисходя, без порицания, к мнимым мудрецам, но не давайся им в обман» – таково было правило императора. В бытность свою в Александрии он расхаживал по городу без всякой свиты, носил «плащ философа» и жил, как жили тогда мудрецы. В Афинах Марк Аврелий открыл кафедры по всем наукам, назначив лекторам большое содержание.

Понятно, что приверженцы и охранители древних преданий, более всего ценившие в человеке непреклонность, суровость и воинскую доблесть, не были довольны новым порядком вещей, в силу которого высшие должности в государстве занимались «выскочками», т. е. лицами без «родословного древа», без военных талантов, но зато с несомненными признаками восточного происхождения... А сынов Востока истинные римляне всегда глубоко презирали. Авидий Кассий, храбрый воин, талантливый государственный человек, просвещенный, несмотря на любовь свою к императору, все-таки примкнул к партии недовольных новым порядком вещей... «Для управления государством, – говорил Авидий Кассий, – нужна не философия: тут нужно нечто другое»... Он кончил тем, что, к своему несчастью, стал во главе заговора против того, которого прежде в шутку называл «доброй любомудрией», т. е. философией.

Если бы такой человек, как Марк Аврелий, не обладал замечательным практическим смыслом и знанием людей, то пристрастие его к философам (не всегда стоявшим на высоте своего признания) могло бы вовлечь его во множество ошибок; но он умел выбирать людей среди окружающих его мудрецов, к которым относился не как к наставникам и друзьям, а скорее, как к братьям и сотоварищам по управлению.

Не лишним будет заметить, что в Риме значение философов возрастало постепенно. Греческие ученые издавна были воспитателями и учителями в семьях знатных римлян, а во II веке все, можно сказать, высокопоставленные особы и обеспеченные лица занимались философией; во всех больших городах существовали школы, в которых представители различных политических систем публично читали лекции, за что и получали вознаграждение от казны. Философия все более и более принимала характер религии: у той или другой философской школы были, как и у христианства, свои проповедники, миссионеры, духовные отцы и казуисты. Знатные люди содержали при себе философа, и он был другом вельможи, советником и даже стражем его духовной жизни. В горе и в беде обращались к «собственному» мудрецу, ища у него нравственной поддержки, утешения, а когда наступал смертный час, философ должен был научить мужественно расстаться с жизнью... И в то время первою обязанностью философа было: просвещать людей, оказывать им нравственную поддержку и вообще наставлять на истинный путь, что в отношении «власть имущих» мудрец должен был исполнять еще усерднее, так как от степени мудрости и чувства справедливости правящего лица зависело благополучие не одной сотни тысяч людей.

Философы, по мере сил своих, действовали в этом направлений. Такое господство философов имело влияние на улучшение общественности и личной нравственности, на смягчение нравов и укрепление лучшего, человеческого образа жизни. Впервые, можно сказать, в этом веке возникло представление о государстве, управляемом не страхом и трепетом, а мудростью и разумной благосклонностью. Естественно, поэтому военный блеск тогда несколько померк и в известной степени пришли в упадок тогдашние искусство и литература. Дело вот в чем: философы и ученые (литераторы) были далеко не одно и то же. Первые относились с презрительным состраданием к тщеславию «сочинителей», пристрастию их к внешним успехам, а сочинители злостно подсмеивались над варварским слогом своих противников, подтрунивали над их манерами, плащами и бородами... Марк Аврелий не долго колебался, к какому лагерю пристать, и открыто стал на сторону философов, а затем начал пренебрегать родным языком, отдав предпочтение греческому, на котором писали любимые его авторы. С этого времени и стала падать латинская литература, а вместе с нею ваяние и живопись. Под влиянием, с одной стороны, философии, а с другой – христианства люди уж слишком отрешались от форм красоты, видя в них одну суетность, и жаждали только одного: лучшей жизни для угнетенных, обездоленных и мягкости сильных мира.

Господствовавшее в то время философское учение было в высшей степени нравственно, но, оставаясь мало научным, оно не возбуждало жажды исследований. Философия эта могла уживаться со всею религиозною обрядностью того времени, а в этой обрядности догматизм почти отсутствовал. Учение стоиков, так много сделавшее для очищения и подъема души, было бессильно против суеверия: не ум, а сердце стоика делалось возвышенным; а так как истинно ученых было весьма немного, то суеверие процветало беспрепятственно... Доходило до того, что полупомешанные колдуны, или просто фокусники, не боясь законного преследования, дурачили суеверную толпу, не без успеха для себя, а она слепо верила в очевидную нелепость.

Умственный прогресс, таким образом, вовсе не соответствовал прогрессу социальному. Приверженность к государственной религии поддерживала суеверие толпы и препятствовала устройству правильного народного образования. Император делал все, что от него зависело, и не он, конечно, виноват в указанном порядке вещей. Задача, преследуемая им, – усовершенствование людей в нравственном отношении – требовала для своего разрешения ряда столетий... Марк Аврелий, однако, не обольщался светлыми призраками, что видно из такой его записи:

«Каких жалких политиков представляют эти людишки, воображающие, что они могут двигать жизнь вперед согласно законам философии!.. Все это мальчуганы, которым нужно еще нос утирать... Чего ты, смертный, хочешь? Поступай так, как в данное время требует природа, а если можешь – опережай ее, и не заботься о том, замечает ли кто-нибудь твои поступки... Нет, не надейся на осуществление когда-нибудь на земле Платоновой республики! Будь доволен и тем, если тебе удастся хоть немножко улучшить положение вещей... Это «немножко» не считай маловажным успехом. В самом деле, как переменить в человеке один строй мысли на другой? Где средства для этого? А без такой перемены все твои усилия дадут в результате послушных рабов или лицемеров, людей, прикидывающихся убежденными»...

V

Философия, так заполонившая сердце Марка Аврелия, была враждебной христианству. Император считал священной своей обязанностью поддерживать древнеримскую религиозную обрядность во всей ее неприкосновенности – и этого одного было более чем достаточно, чтобы сделать императорство его неблагоприятствующим для нового учения. Римские предания имели для Марка догматический характер: он стремился к добродетели, «как человек» и «как римлянин». Предубежденность его к новой религии была понятна: будучи стоиком, он не мог думать иначе, но эта предубежденность еще усиливалась в нем чувствами патриота... Таким образом и случилось, что одному из лучших людей пришлось совершить один из самых тяжких грехов, а именно – грех религиозного преследования.

Грех этот, однако, можно объяснить всем строем тогдашней жизни и обязанностями императора по отношению к народу. Христианство было совершенно новым явлением, непонятным особенно образованным тогдашним людям, которые думали, что выше той нравственности, той философии, которой они строго держались, ничего не может быть. Император, конечно, знал многих христиан, но их убеждения так резко противоречили всему римскому, всему общепринятому, утвержденному и освященному правами, что они не могли внушать ему доверия. Императору говорили, что христиане не скрывали своей радости, когда какое-нибудь бедствие обрушивалось на «языческий» Рим, ему говорили о пророчествах этих «новых» людей о скором падении империи; все это не могло ему нравиться, и его философия поддавалась тому же чувству, которое жило в римлянах. А презрение римлян к христианству усиливалось еще тем обстоятельством, что учение это возникло в Иудее, среди евреев, а к евреям римляне издавна относились, как к фанатикам, опасным и непокорным. Достоверно неизвестно, было ли когда-нибудь в руках императора Марка Евангелие, читал ли его, знал ли имя рожденного в Назарете, но Марка-стоика удивляло мужество христианских мучеников; однако и тут неприятно поражали его торжествующий вид умирающих и всегдашняя готовность этих людей броситься в объятия смерти... Правда, по учению стоиков, смерть нужно встречать мужественно, но искать ее – этого они не допускали. Эпиктет, например, смотрел на героизм «галилеян», как на результат закоренелости фанатизма.

Не препятствуя преследованию христиан, император все-таки старался смягчить строгость законов против них, и нельзя свалить всю ответственность на него за те жестокости, которые совершались вне Рима, в провинциях, над христианами. Толпа оставалась безжалостною, невежественною, привычной к кровавым расправам, к кровавым представлениям цирка. Наиболее страшные гонения обусловливались именно взрывами народной ненависти и нетерпимости, теми поступками, к которым можно применить слова Христа: «Не ведят бо что творят». Случалась ли голодовка, происходило ли наводнение, или разражалась какая-либо эпидемия, народ волновался и кричал: «На арену их, христиан! В цирк!

Львам!» Разные бедствия, претерпеваемые страной, народ считал посланными свыше – разгневанными богами – и поэтому усердствовали в набожности, требуя умилостивления верховных мстителей всеобщими жертвоприношениями, а христиане, конечно, отказывались участвовать в языческих молениях. Поэтому «галилеяне» и считались плохими гражданами, даже врагами отечества: равнодушие их к общественным бедствиям было слишком очевидно для толпы.

Допуская гонения на христиан, Марк Аврелий все-таки оставался «великим государем по милосердию своему и доброте», что подтверждают современник его Тертулиан и другие христианские писатели.

VI

Около 166 года некоторые германские племена образовали в Богемии, Моравии и в северной части нынешней Венгрии могущественный союз. Теснимые с севера готами, маркомане, вандалы, квады, свевы и другие варварские племена двинулись к границам римской империи. От их страшного натиска дрогнули римские легионы и начали отступать... Вся Италия ужаснулась! И тут Марк Аврелий оказался на высоте своего призвания. Он не любил вообще войны, но не мог в таком случае не поднять меча. Необходимость заставила его воевать, и тем не менее войну он повел хорошо, сделавшись «по обязанности» великим полководцем, что засвидетельствовано историей.

К ужасам вспыхнувшей войны прибавилось другое бедствие – страшная чума.

Римляне в отчаянии отправились за помощью к своим богам. Император, в качестве главного жреца (понтифекса), присутствовал на жертвоприношениях, и на одном из них он погрузил в сосуд с жертвенною кровью дротик, принесенный из храма Марса, а затем дротик этот был им брошен по тому направлению, где был неприятель. Началось всеобщее вооружение.

С этого времени Марк Аврелий зажил лагерною жизнью около Вены, на берегах Грана и в Венгрии, и тут, несмотря на беспредельную тоску, временами охватывающую его душу, он «изрядно» воевал с маркоманами и квадами. Солдаты любили его и исполняли свое дело старательно, так что варвары были отброшены на левый берег Дуная.

Марк, оставаясь добродушным мудрецом, даже к этим диким полчищам относился по-своему, т. е. по-человечески, стараясь действовать на них силою слова, убеждением, проповедуя им о справедливости и благообразии поступков... Старания его отчасти увенчались успехом: он успел-таки внушить этим дикарям уважение к себе.

Если бы императору не пришлось возвратиться в Рим (для подавления смуты вследствие действий Авидия Кассия) ему, может быть, удалось бы сделать из Маркс-мании и Сарматии две римские провинции и, таким образом, спасти будущность империи.

Самым тяжким лишением для Марка Аврелия во время этого похода было отсутствие общества его друзей – ученых и философов: все они остались в Риме, испугавшись неудобств и разных неприятностей лагерной жизни. Занятый весь день военными делами, Марк по вечерам уединялся в своей палатке, и тут только мог заняться своим рассмотрением совести, докапываться до причин тех или других побуждений размышлять о безопасности борьбы, которую так мужественно вел... Остановившись на мысли о суетности всего земного, он начинал сомневаться в законности своих собственных побед над врагом. «Вот паук поймал муху (писал Марк) и, наверное, гордится своею ловкостью; изловивший зайчика тоже хвалится охотничьими талантами; вон тот выудил сардину и радуется, тогда как этот хвастается победой и одолением дикого кабана, а другой... тоже победой и одолением сарматов! С принципиальной точки зрения все они разбойники».

«Беседы Эпиктета» были любимою книгою Марка Аврелия. Он перечитывал ее с наслаждением и, так сказать, бессознательно, невольно стал подражать этим «беседам», что и было причиною написания другой книги под заглавием «По поводу самого себя»: она составлена по записи отдельных, отрывочных мыслей Марка (из двенадцати тетрадок императора), появилась под таким заглавием уже после его смерти. Писал он свои заметки и «мысли» совсем просто, без украшений, исключительно для себя, с единственной целью – излить душу, высказаться только одному существу – Богу. Строго говоря, император не принадлежал ни к какой философской школе, "хотя в основе его умозрения главным образом лежало учение стоиков, но переработанное в духе римлянина. В книге «По поводу самого себя», не имеющей никакой догматической основы, не следует искать учености, но зато эта книга никогда не устареет: смело можно сказать, что всякий найдет в ней для себя много поучительного. Автор не решает никаких спорных вопросов, а просто излагает свои мысли, но эти мысли в высшей степени гуманные. Что касается теологии Марка Аврелия, то она у него сбивчива, противоречива; он не имеет определенного взгляда на душу так же, как и на бессмертие души, но это нисколько не мешало ему быть религиозным, а главное – высокой нравственности человеком. Идеи нравственного порядка он совершенно отделял от идей теологических и, например, чувство долга ставил вне всякой зависимости от метафизических понятий о первопричине. В одной из его тетрадок записано следующее:

«Если боги действительно существуют, то необходимость навсегда покинуть людское общество не имеет в себе ничего ужасного. Если же богов нет или они есть, да вовсе не занимаются человеческими делами, Тогда нечего и дорожить жизнью, которая не покровительствуется свыше... Но, конечно, высшие существа есть, и они принимают близко к сердцу человеческое житье-бытье»...

Есть у Марка и такие мысли:

«Человеку дано некоторое количество дней для прожития их на земле; эти дни он должен прожить согласно законам природы; когда же наступит час разлуки с жизнью, ему надо с чувством кротости подчиниться этой необходимости, как подчиняется падению с родной ветки созревшая оливка: падая, она благословляет и само дерево, и ветку, продержавшую ее до этого момента. Все, что тебе, вселенная, угодно – угодно и мне! Все, что совершается во благовремении для тебя – благовременно и для меня. О, мать, природа! Я пользуюсь всеми плодами, которые даруют людям твои времена года. Все от тебя и все в тебе, а потому к тебе все и возвращается».

Несмотря на такую покорность, почти благоговение перед законами природы, Марк Аврелий не мог иногда не возмущаться при мысли о роковой силе судьбы, поставившей человека лицом к лицу с природой, которой «до безнравственности» нет дела до того, что в человеке живет неустанное стремление к правде, добру, самопожертвованию и к героизму... Она, эта природа, с полным презрением относится ко всему этому!.. В такие минуты раздумья смерть представлялась Марку какой-то бессмыслицей, громадной несправедливостью, но... он ловил себя на такой строптивости и смирялся перед тем, что неизбежно, неотвратимо...

«Но как же могло случиться (пишет он в тетрадке), что боги, так мудро и любовно устроившие все для человека, упустили из виду одно немаловажное обстоятельство, а именно: почему люди испытанной добродетели, как бы пребывающие всегда в общении с божеством и любимые им, не оживают после смерти? Почему они угасают навеки, несмотря на любовь богов?.. Хорошо, но раз это так, а не иначе, то знай, что так и должно быть. Ведь если бы Долженствовало быть иначе, то уж, конечно, боги не затруднились бы это устроить; справедливое, в сущности, было бы осуществимо; природа не воспрепятствовала бы тому, что согласно с ее законами... Итак, из того, что есть, следует усмотреть, что противного и не должно быть, в чем и следует убедиться».