Текст книги "Танго ненависти"

Автор книги: Эрнест Пепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

12

Ты снова возвращаешься в суд… Ой, мамочка! Ты снова возвращаешься в суд… У-a! У-a! Ты поднимаешься по ступеням суда, как вор! Ты никогда и подумать не мог, что однажды будешь подниматься по ступеням суда, как вор… И-и-и-и-и! Ты смотришь вокруг себя… Вокруг тебя одни лишь воры! Только воры, мамочка! Только воры! Воры в странных головных уборах, и когда они снимают их по просьбе судебных приставов, бусины на концах их косичек разлетаются, как брызги дождя! Они украли, помогите-спасите! У них нет ни мамочки, ни папочки, никого! И у тебя тоже, у тебя нет ни мамочки, ни папочки, никого. Черт подери! Они срывают колье с женских шеек! Чертовы срыватели золотых колье! Они срывают, срывают, срывают, средь бела дня в этом чертовом мире… Они срывают целые километры золотых цепочек с женских шеек, как другие срывают ямс. Им на все начхать! Им на все начхать, и на тебя, и на этот чертов суд, куда ты пришел. На все начхать!

А еще есть воры без косичек и бусин! Бусины и косички без воров! Дождь из бусин! Хей, Ямайка! Есть воры с белыми воротничками… Воротничками белыми, как снег… Воротничками белыми, как облатка без исповеди! Аллилуйя! Аминь! Они воруют из любви! Из любви к роскошной жизни. Они разграбили все маленькие желания! Они обдурили все маленькие желания! Почему? Почему? Почему? Они разграбили жизнь! Ой! Они воры, мамочка! Воры без стыда и совести! Стервятники, мамочка! Разыскиваемые полицией, мамочка! Самые настоящие преступники с наручниками на запястьях! У них распроклятые взгляды сильнее-любого-человека! У них взгляды дерзкой крови! Они выплескивают дерзкую кровь в залы суда, смущая тишину правосудия. Они выплескивают ответы без слов в лица копам, защелкивающим молчаливые наручники… Они выплескивают! Они выплескиваются, мамочка! И ты здесь, среди них! Ты пытаешься спрятаться в своем отличном черном костюме. Ты великолепен, ты черная ворона… белая ворона… Но ты все равно здесь! Более чем здесь. Ты з-здесь-сь-сь-сь! Ну и где ты? Ты здесь! Повтори-ка, где ты? В суде, мамочка! В суде высшей инстанции, мамочка! Громче! Еще громче! Я не слышу! В суде высшей инстанции! Ой-ой-ой!

В суде высшей инстанции! Ай-ай-ай! Кто в суде высшей инстанции? Ты! Ты – кто такой? Я? Кто я такой?

Я? А-а-а, ты пришел в суд высшей инстанции!

Вау! Вау-ау-ау-ауау ау! Зачем тебя сюда принесло? Здесь полно правонарушителей! Здесь полно воров! Маленьких гнусных воришек, которые толком не умеют воровать! Они попались! Позволили себя схватить! Позволили себя сцапать! Вау! Вау-ау-ау-ауау ау! Зачем тебя сюда принесло в этот мир унесенных безумием преступлений!

Ты оглядываешь здание суда… Огромный темный зал. Повсюду скамейки. Одинаковые скамейки, похожие на беспросветные дни. Скамейки для блох и клопов, для всякой швали и дряни. Скамейки для тебя. Ты садишься, взгляд задерживается на твоем адвокате. Твой адвокат роется в груде бумаг. Бумаг с дерьмом! Твой адвокат роется в груде бумаг, как бродяга роется в помойке. Он достает несколько листков! И вдруг ты понимаешь, что вся твоя жизнь – дерьмо и она зависит от этих бумажек. Аминь! Ты говоришь «Аминь!» Господу! Ты хочешь верить во всех Великих Богов. В Великого Бога индусов, в Великого Бога чернокожих, в Великого Бога мусульман, в Великого Бога евреев! Великий Бог – он здесь… Он здесь, прямо напротив тебя. Он смотрит на тебя с высоты креста. С высоты креста, повешенного на стену суда. Тебя будут судить! Ты будешь распят! Тебя подвесят за яйца! Тебя линчуют! Вау! Ты всего лишь несчастный муж, который хочет развестись… Твоя голова звенит, как колокол. Твоя голова-колокол звенит, звенит, звенит… Твой мозг плавится, покрывается коркой, как пирог в печке у булочника… Твой мозг не может понять, что ты тут делаешь, за что тебя судят и, возможно, осудят эти люди в черных одеждах, одеждах, напоминающих самую темную темницу, в которой глотают пыль мертвые и бесполезные дни. Судьи спокойно передвигаются туда-сюда, ведь они не запятнаны грехом развода, позорного развода, который ты тянешь за собой, как ядро каторжника. И теперь ты предстал перед высоким судом. Груз развода тяжел, он полностью ложится на твои плечи, невзирая на то, что у тебя вырвали опору твоей невиновности, о которой ты не перестаешь кричать, кричать где-то в самой глубине себя самого, хотя никто тебя сейчас не слышит. Это старинная арена, на которой дикие львы разрывают первых христиан. Сейчас ты на этой арене. Ты не способен понять, постичь горы макиавеллиевских планов, зародившихся в изобретательной и коварной головке Ники, злобствующей, как фурия. Она пытается последовательно сломить твое сопротивление, твою силу духа, чтобы ты превратился в беззащитного краба, лишенного твердого панциря, который хочет спрятаться в норе ее сердца, извергающего раскаленную лаву и раскаленную пену, такую же горячую и жгучую, как дьявольские жаровни ада. Судьи поджидают тебя с терпением затаившегося паука, без раздумья влезающего в твою судьбу, судьбу горемыки-пса, которому вот-вот отрежут и хвост, и яйца, отрежут рукой чернокожего хирурга, абсолютно не заботящегося о текущей крови и риске возникновения гангрены… Вау! Вау-ау-ау-ауау ау!

Даже муха, кружащая в липком воздухе суда, – не друг тебе! Где это вы видели, чтобы у обвиняемых были друзья? Ты сам – не друг себе, потому что какая-то твоя часть категорически отказывается находиться на скамье подсудимых. Потерянный, обескураженный, ты шепчешь: «An moué!» Действительно, в чем тебя обвиняют? Ты меня бесишь своим молчанием! В чем? Ну, дружище! А главное, кто тебя обвиняет?.. Вот она… Кто она-то? А, Ника! Но я не понимаю! Разве это не твоя жена? Разве это не мать твоих маленьких сорванцов? Разве такое возможно? О, она хочет, чтобы тебя осудили и вынесли приговор! Чтобы ты отправился в тюрьму! Потому что ты ее бросил! Ну, этого просто не может быть! И все-таки это есть!

Ника вся в праздничном. Она нацепила свои ангельские крылья, предназначенные для праздника невинных. Над ее головой светящийся ореол. Святая Дева Мария рядом с ней грешница. Она нарядилась так, как будто собралась на крещение или первое причастие. Она чувствует во рту вкус святой облатки. Блаженство! Аллилуйя! Так она себя видит. А что видишь ты? Женщину, увешанную драгоценностями, сломя голову ворвавшуюся в пьесу, в которой она автор, режиссер и актриса. Когда называют ее имя, она громко заявляет, она кричит, чтобы услышал каждый: «Это я. Это действительно я. Я подаю иск на своего мужа!» Чувствуется, что она готова к нападению, Ника, она готова бороться, затоптать любого, кто встанет на ее пути, затопить всю землю, опустошить, уничтожить…

Жестокая. Ника. Жестокая. Она держит в руках клеши для кастрации рабов. Она смеется, представляя, как несчастный кричит и корчится. Roye! An mouééééé! Расправив крылья, она опускается на скамейку. Совсем рядом с тобой. Совсем рядом. Ты ощущаешь ее ангельский аромат. Духи из дорогого магазина. Она садится рядом с тобой, изо всех сил стараясь не помять крылья. Опускается на скамейку… Время от времени она принюхивается, чтобы убедиться, что ты уже источаешь запах животного страха. Запах парня с Юга, уже вымазанного в дегте, вывалянного в перьях, которого только осталось сжечь. Потом, если понадобится, труп повесят для всеобщего обозрения… Ты источаешь запах животного страха. Внешне ты кажешься таким спокойным. Но внутри – все по-другому. Совсем по-другому. Все по-другому, у тебя твое право, твое дело. Ты должен выиграть в этой игре. Хотя какая же это игра – это бойня. В глубине души Ника танцует. Она остается на скамейке, но она танцует. Она кружится. Ее ноги двигаются в ритме танго. Она отбивает каблучками по каменным плитам мелодию мазурки, которая звучит лишь для нее. Она танцует! Она получит твою голову на блюде правосудия. Правосуууудие! О, Ника, жизнь зовет меня, отпусти! Отпусти меня! Я ничего не крал… если я что и украл, то это глаза Мари-Солей. Ее сияющие глаза. Ее пламенеющие глаза. Она отдала мне их! Я ничего не крал. Я уже прошел через тридцать четыре мучения! О! Я уже прошел через тридцать четыре мучения, о! Нет такой тюрьмы, которая удержит меня! Ах, нет любви! Нет любви на этой земле! Когда любовь уходит, остаются лишь оковы! Поцелуй их! Поцелуй оковы, поцелуй железо, пока оно не проткнуло тебя насквозь… Ты идешь сквозь, сквозь… Ты сквозишь, ты говоришь совсем один. Говоришь со своими кровяными тельцами. Ты болтаешь со своей нервной системой, со всеми нейронами. Никто не слышит. An moué-é-é-é-é! Никто не слышит…

Ты вспоминаешь роскошное утро, когда солнце начинало свое каждодневное кружение. Роскошное утро, словно солнечный подарок. Сквозь лобовое стекло машины ты смотришь удивительный кинофильм о величии природы. Холмы, как гордые верблюды, склоняются, чтобы отхлебнуть из переливающегося источника зелени. Она повсюду – зелень. Она дарит деревьям тысячи рук, каждую из которых ласкает ветер. Она бежит вдоль дороги и распевает в полный голос. Она украшает свою голову цветочной короной, и яркие лепестки гибискуса спорят с лепестками кротона. Ты едешь неспешно, чтобы насладиться красотами пейзажа. И вдруг ты замечаешь ее, твою лучшую подругу детства. Она, пританцовывая, спускается с холма. Она нисколечко не торопится, и кажется, что она плывет. Она движется в одном ритме с гребнем зелени, очерченным утренним солнцем. Ты останавливаешься и предлагаешь подвезти ее. Она садится на переднее сиденье, рядом с тобой, и вы едете в город, по дороге весело болтая, как старые добрые друзья. Вы все время говорите, говорите, перебивая друг друга. Едете в город и говорите, едете и говорите обо всем и ни о чем, просто как старые друзья. И вот вы приехали. Башни убили зелень. Машины толкаются, гудят, мешают друг другу у трехцветного светофора. Внезапно тебя подрезает какая-то машина и останавливается прямо перед твоей. Из нее вылетает женщина-фурия, набрасывается на тебя с бранью, вопит, что у нее нет денег прокормить детей. Она рычит и стучит ногами. Она орет так громко, что перекрывает шум протестующих гудков. Ты ничего не отвечаешь, а твоя потрясенная подруга быстро уходит. Ника, разъяренная твоим молчанием, в бешенстве садится в свой автомобиль и резко стартует.

Адвокат просил тебя добыть хоть какие-нибудь доказательства или свидетельства. Через несколько дней ты встретился со своей попутчицей и спросил ее, не выступит ли она свидетелем. Она согласилась. Ты набрасываешь черновик ее заявления. Она говорит: «О'кей». Ты отпечатываешь его на машинке. Она подписывает заявление и дает тебе копию своего удостоверения личности. Ты складываешь все бумаги в папку и оставляешь их в секретариате твоего адвоката. Потом, неизвестно каким образом, бумаги попадаются на глаза Нике. Она узнает твой почерк. Она отправляется на поиски твоей попутчицы. Она настраивает твою подругу детства против тебя самого, и вот ты в силках. Судьи должны разобраться, заверяет тебя адвокат. Судьи не желают разбираться. Ты подаешь встречный иск. И вот теперь вы оба в силках правосудия. Ой-ой-ой, мамочка!

Ты пытаешься объяснить суду, как было дело. Крик! Крак! Tim-tim? Что это такое? Сухое дерево! Давным-давно, в некотором государстве, когда дьявол был еще совсем маленьким мальчиком, жили-были мужчина и женщина… Ника встает. Она поворачивается к публике и провозглашает, что ты всегда был подлецом и негодяем. Она хочет заполнить, залить всю аудиторию твоими нечистотами. Ее призывают к порядку и просят говорить лишь по существу дела. Она продолжает ангельским голоском. Ее голосок льется, как напев флейты. Хорошо поставленный голос, выделяющий нужные пассажи. Голос маленькой девочки, которая рассказывает своей маме, даже не подозревая о причиняемой боли, о шалостях отца с одной из соседок. Чем серьезнее становятся обвинения, тем нежнее звучит ее голос. Ангел пролетел. И, пролетая, осенил всех крылом. К прениям переходят адвокаты… Но ты уже далеко. Ты скользишь по волнам своей жизни и спрашиваешь себя, почему ты встретился именно с ней. С ней, которую ты так любил и которая сегодня… Ты чувствуешь, что внутри тебя грустный ребенок зовет свою маму и кто-то рычит от злобы. Но никто этого не слышит. В глубине души ты признаешь, что не всегда был примерным мужем, что совершил немало глупостей, что иногда заблуждался… Но это не заслуживает всех тех маленьких смертей, которым предает тебя она, орудуя бичом трибунала. Ты не негодяй, ты просто устал. Устал от минометного огня, от разрыва реактивных снарядов, от ожидания взрыва атомной бомбы. Грустный ребенок шепчет: «Все, чего я хотел, – это быть счастливым!» Взрослый отвечает: «Счастье имеет свою цену». Все имеет цену. Твоя трагедия в том, что ты хотел быть счастливым в долг. Пришла пора платить по счетам!

Рядом с тобой Ника тихо декламирует басню Лафонтена «Лисица и козел». Ты понимаешь, что для нее ты хитрая лисица, оставившая ее на дне колодца. Ты намеренно ее там оставил. Но ты не хотел этого. Она вырыла свой колодец в полном одиночестве. Ты представляешь ее утомленную, потную, роющую яму. На суд она пришла не одна, со своим спутником. Возможно, они рыли яму вместе, чтобы тебя похоронить…

Ты видишь ее, но не узнаешь. Она тебе незнакома. Ты ее не знаешь. Ты ее никогда не знал. Это невозможно! После двадцати лет совместной жизни! Эти двадцать лет стерлись из твоей памяти. Им нет больше места. Вирус ее ненависти все стер. Ты пытаешься вспомнить что-нибудь приятное. Оно было, но ты не можешь вспомнить. Эта особа, жаждущая твоей смерти, не Ника, которую ты любил. Где Ника? Существовала ли она хотя бы один день? Ты уже не знаешь. Ты ничего не знаешь. Слушающие, хлопайте в ладоши! Барабанщики, бейте в барабаны! Я требую праздника! Я просил сладкого сиропа, но это уксус, мамочка! Давным-давно, в некотором государстве…

Ты на улице. Ты вышел из здания суда. Солнце – не солнце. Твое сердце плавится от боли. Улица – не улица, одна хандра. Ты возвращаешься с заседания суда, и тебе кажется, что все смотрят только на тебя. Все видят твое дерьмо. Ты поднялся и спустился по ступеням здания суда. Ты стал весить больше. В какую игру они играют? Я так давно прошу прошения. В какую игру? В какую игру? Я уже подставил правую щеку, я уже подставил – левую! О, суд, о!

Не все женщины суки. Не все мужчины кобели. Мудрость древних гласит: «Собака, пожирающая собаку, – отвратительная тварь!» Суд молчит.

Проходят месяцы, прежде чем судебные органы соблаговолили произнести хоть слово на ухо закону. Это слово по-прежнему окрашено в тона ожидания. Оно – расчет и осмотрительность. Оно – сопоставление и правота. И все время, пока это слово зарождалось в животе правосудия, ты походил на худую рыбину. Мясо, облегающее твой скелет, уже непригодно в пищу, и ты выращиваешь свечи в саду бессонных ночей. Ты молишь о толике удачи, которая поможет тебе выбраться из этой тинистой воды, где ты рискуешь потерять все и вся.

Проходят месяцы, и Мари-Солей, держащая удары судьбы, пытается утешить, приободрить: суд все-таки еще не сошел с ума! Он должен видеть, что это преследование… Все ее старания не мешают тебе приправлять салат беспокойством. С судом никогда ничего не знаешь наперед. Он может подать тебе отвратительный суп с гвоздями, и вот ты уже запутался в бороде дьявола. И самое мерзкое – ты должен делать вид, что ничего не происходит! Ты идешь и несешь в себе боль, и никто, никто не разделит с тобой эту ношу, за исключением Мари-Солей, которая продолжает оставаться непоколебимым капитаном корабля. Твоя мать хочет помочь тебе, но что она может: пролить бальзам слов на раны? И вот ты идешь, совершенно ошалевший, через дни и недели, ожидая вердикта суда уже целую вечность.

Твой адвокат сообщает тебе, что твои требования удовлетворены (правда, как и требования Ники), но при этом он добавляет, что Ника опротестовала решение суда. Ты проглатываешь информацию, как слабительное. Вы лучше меня знаете вашу жену, месье, вы знаете, что для нее нет ничего невозможного! Ее требования удовлетворены, но при этом она оспаривает решение суда! Она наслаждается, упивается тяжбой! Тебе на ум приходит лишь одна картина: мул, изнывающий под тяжестью оглоблей. Но в какую игру она играет? Но это не игра, олух! Это – битва, Трафальгар… Необходимо закончить маневр… «Если флакон большой – это еще не значит, что духи отменные», – не устает повторять Мари-Солей. Ника может сколько угодно атаковать, пускать яд, но в один прекрасный момент она все же встретит святую Усталость! Время тянется медленно-медленно, и наконец ты узнаешь, что суд не изменил своего решения. Ты говоришь «Спасибо, Господи»… Ты возвращаешься издалека! Ты смотришь на своего адвоката и натужно, сквозь страх, ему улыбаешься.

На улице ты видишь двух спаривающихся креольских собак. Каждая тянет в свою сторону в надежде освободиться. Они напоминают сиамских близнецов, созданных затейницей-природой. Они тянут… тянут… тянут… и все напрасно. Бесполезно! Кажется, что это слово выкрикивает палящее полуденное солнце. Бесполезно! Они соединились намертво, и это выглядит ужасно, дико, гротескно. Кто-то из прохожих косо поглядывает на псов, кто-то просто не замечает. Некоторые возмущаются непристойностью сцены, но никто не помогает им расцепиться. Потому что ничего нельзя сделать. Следует ждать, пока природа позволит каждой из собак освободиться. Природа не торопится. Она забыла о них, оставила страдать на солнце с вывалившимися языками, с пересохшими глотками, со срывающимся дыханием.

Кобель вращает пустыми глазами. Ему стыдно, ему так стыдно, что он еще пытается дергаться. Он мечтает исчезнуть с этого места. Он мечтает очутиться за Дарданеллами. Он больше не может сносить шуточки, оскорбления, град камней, что сыпятся на него под палящим солнцем… Сука стойко переносит страдание. Время от времени она совершает небольшой рывок. Она крутится вокруг себя, тянет за собой кобеля. Они похожи на стрелки взбесившихся часов. Они крутятся и крутятся, но не могут оторваться один от другого. Боль делает их молчаливыми, а может, они рычат про себя. Зеваки смеются или выражают свое недовольство. Никто ничего не делает. Потому что нельзя ничего сделать. Это их личное дело. Это их наказание. Это их Голгофа. Они не могут ни убыстрить, ни замедлить ход времени… Иногда бывает, что кобель, ослепленный болью и яростью, все же вырывается, разрывая влагалище суки. И тогда она несет свои раны, как свидетельство принятого мученичества…

13

Это решение суда, которое было бы правильнее назвать «не-решение», задело гордость Ники, оскорбило ее. Как могли здравомыслящие судьи в роскошных черных мантиях не утолить ее разрушительной жажды правосудия? В любом уголовном деле само преступление – ерунда, единственное, что действительно важно, – это наказание! Ее муж и его краля были достойны показательного наказания, сверкающего, как острое лезвие гильотины, чтобы никогда больше никакая давай-ка-подвинься-я-займу-твое-место даже не осмеливалась мечтать, даже не могла бы подумать о подобном гнусном и развратном поступке. Это мошенничество, это столь же серьезное преступление, как чеканка фальшивых монет или подмена всемирно известного шедевра жалкой копией. Союз, в котором жили Мари-Солей и Абель, во всех отношениях напоминал фальшивку. И эта фальшивка заслуживала того, чтобы ее сожгли, как сжигают на таможне пакетики с наркотиками, действуя во благо общества.

Что же случилось в тот день, когда Абель внезапно решил вернуть себе свободу? Само выражение «вернуть свободу» таило в себе обман. Никакая свобода не может быть возвращена. Свобода, как девственность, как честь, теряется раз и навсегда, она не возвращается судьбой в виде бесценного подарка. Ее можно получить лишь при помощи коррупции, лжи или трусости. Раб, обретший свободу, станет ли он действительно свободным? «Нет!» – рычала Ника. Он всегда останется пленником своего прошлого, и его будущее станет будущим старого раба, пытающегося любыми способами стереть с тела следы кнута и оков. Абель не мог заявлять свои права на свободу, чтобы стереть двадцать лет совместной жизни. Абель принадлежал ей или, точнее, их истории, и она продолжала писать ее одна за двоих, и, что бы там ни случилось, они оба останутся в ней главными и единственными героями. Она не позволит себя дурачить. Она не позволит забвению поглотить ее. Она станет окриком и эхом, барабаном и танцем, альфой и омегой. И именно поэтому она повторяла всем имеющим уши историю их любви, раздавала на всех перекрестках судьбы программки со сценарием их жизни. Тогда даже после ее смерти найдется кто-нибудь, кто расскажет не об их расставании, а, напротив, об их соединении, об их свадьбе. О том, как они встретились в холоде дальних стран. О том, как Абель, охваченный страстью, изменял ей направо и налево. О том, как однажды он ушел, и этот уход отдался в каждой ее клеточке. О том… Все эти рассказы изливались с утра до вечера единым потоком в каждое ухо, спрессовываясь при помощи ненависти в драгоценные слитки, которые следовало спрятать в сундук бесконечности.

Она перебирала события. Она просеивала каждую деталь сквозь сито своего сознания. Она перераспределяла роли и заново переживала ход всей истории от начала начал. И чем больше она погружалась в паучью сеть прошлого, тем ужаснее ей казался поступок Абеля, очевиднее становилась его вина, требующая кары. Его вина выпирала, как живот беременной женщины, который невозможно спрятать. Его поступок был столь же неприличным, как красное пятно от месячных на юбке. Абель должен был донести свой крест и распять сам себя, прибивая гвоздями, которые она щедрой рукой без устали рассыпала на его пути. Себе она отводила скромную роль режиссера, дирижера оркестра, управляющего ненавистью для завершения того, что они начинали вместе: безумная церемония, освещаемая софитами безнадежности, под траурные напевы боли.

Надо заметить, что она не переставала чувствовать себя обесчещенной. Не тем бесчестьем, что переживает обольщенная, развращенная, обрюхаченная, а затем брошенная девица. И не тем, что испытывает невеста перед алтарем в день свадьбы, когда узнает, что ее суженый растворился в чреве корабля, ушедшего в бесконечное плавание… Эту порочную партию в шашки разыгрывали мужчины и женщины со времен Адама и Евы. Подлость, что можно еще сказать! Но ее бесчестье заключалось в том, что у нее отняли огромный кусок ее жизни, и вот он ушел с набитым брюхом, чтобы продолжать праздновать с другой! Ее бесчестье заключалось в том, что она превратилась в протухшее мясо ящерицы, на которое не польстится даже глупый селезень! Бесчестье незавершенной, оставленной в руинах стройки. Этого она простить не могла!

И если ей возражали, что Ника сама была соучастницей этого людоедства, она яростно трясла головой, отвечая: «Вы ничего не поняли! Никогда, слышите, никогда я не отдавала ему своей жизни! Напротив, я всегда пыталась вырвать у него из пасти хоть кусочек меня самой! К счастью, иногда мне это удавалось! Вот все, что осталось от меня. Он сожрал все, что мог, мерзавец! Я подам на него иск за каннибализм!»

Она представляла себя инвалидом войны. Более того, инвалидом, сохранившим достоинство! Она жила как человек, изломанный войной… Некое подобие современной скульптуры, в которой дырам отводится большее место, нежели материалу… Вот кусок головы, разбитой о стены бессонных ночей. Вот кусок сердца, уцелевший под скальпелем хирурга-повседневности. Плоть, искромсанная взрывами гнева, ревности, секса. Половые органы, потерявшие чувствительность, отмирающие от ран разочарований. Гордость и благородство, которые он хотел разбить молотком дурных слухов. Ее достоинство, припорошенное пудрой создания видимости. Скрипи зубами, моя девочка, но не позволяй никому заметить твое страдание! Тысячи осадных колесниц промчались по ее телу! Она держалась прямо и достойно для поколений минувших дней, для поколений грядущего. Не поддавайся, моя девочка!

Кто напишет для нее другую историю? У карандаша Господа Бога нет ни ластика, ни сменного грифеля! Все написано раз и навсегда, со всеми ее женскими недомоганиями в сорок лет, с ее ногами, которые не успевают бежать за ускользающим временем, с ее налитой свинцом рукой, с сердцем, бьющимся в марше былых времен.

История, которую нельзя рассказать. История, написанная первыми морщинами. История, для которой не нашлось языка, чтобы подарить ей жизнь.

Кто напишет о том, что она верила ему, как собственному отцу? Кто вообще знает, что она испытывала к отцу? Она не желала участи своей матери. Участь обманутых? Участь изуродованных? Участь убогих? Кто поймет, что она боялась своей любви к Абелю? Боялась… просто боялась… как маленькая девочка, искренне верящая, что ночь не наступит, если ее кукла не ляжет спать. Она пряталась в свою любовь, стараясь выковать из нее доспехи, призванные защитить ее от мужа. Быть несговорчивой. Отвечать ударом на удар. Отвечать десятью тысячами ударов на один удар. Логика обороняющегося, но против чего она пыталась обороняться, если не против своей любви к нему?

Спиной к стене! С первой ночи она знала, что любовь ставит ее спиной к стене. Как первую изнасилованную рабыню… Как первую рабыню, выставленную нагой на торгах в Анс-Бертране[31]31
  Анс-Бертран – французская коммуна в Гваделупе.


[Закрыть]. Как первую рабыню, которую посетил ее хозяин… Как первую рабыню, освобожденную хозяином… Как первую дочь рабыни, стремящуюся вырвать своего сына из колющих тростниковых полей… Как первую женщину, которой позволили проголосовать… Как первую женщину, которая пожелала быть избранной… Как первую женщину, которая захотела жить и устанавливать свои законы… В ней сошлись все эти женщины, стоящие спиной к стене, и в их ушах звенели колокольчики расправы… Спиной к стене в церкви… Спиной к стене в школе для девочек… Спиной к стене в замужестве с людоедами… Вот почему она так боялась показать Абелю, что любит. Она предпочла превратить свою любовь в тяжкое сражение, без пощады, без сдачи в плен… И этот чертов кретин решил, что она его не любит. А она и не любила его в шкуре кретина, с его кретинскими идеями и поступками. Но она понимала, что он отнюдь не кретин; что все дурное, что в нем было, – наследство времен Горэ[32]32
  Горэ – остров близ Сенегала, перевалочный пункт работорговли.


[Закрыть], времени расселения… Она догадывалась, что он не выбирал свою долю… Ее жестокость стала попыткой выбрать дорогу вместо него, заставить его проделать путь беглого раба, подняться до небывалых вершин, забыть о доставшемся наследии. Она хотела заставить его изобрести историю любви, о какой и не могли мечтать в былые времена. Слишком много боли, утопленной в роме! Слишком много театрального действа, сыгранного для самих себя! Слишком много маневров, чтобы перехитрить прошлое!

Ника понимала, что все ее действия утопичны… Но именно такой утопии она сказала «Да!» в день их свадьбы. «Утопия, – повторяли ей подруги во время долгих женских разговоров. – Каким образом мужчина может избавиться от груза прошлого, переписать всю историю общества? Они все одинаковы! Ты безумна, моя дорогая! Ты должна принимать их такими, какие они есть, подстраиваться под них, любыми способами!» Ника рычала в ответ: «Я ненавижу любовь черных рабов!» Все начинали возмущаться, заверяя, что любовь не имеет цвета, а груды газет, поступающих из метрополии, рассказывали сотни историй о женщинах, терпящих дурное обращение… Ника не отступалась. С горечью в глазах она пыталась объяснить, что именно называет «любовью черных рабов». Это пудовые гири пережитков прошлого, которые не дают любви воспарить. Это похоже на нашу растительность. Запутанную, непроходимую, с гниющими плетями лиан… В ней теряешься или же двигаешься, как крыса… на запах бананов, доносимый ветром… Как может мужчина, который не думает ни о чем другом, кроме возможности отхлебнуть из всех источников сразу, считать себя способным сделать женщину действительно счастливой? «Но, – продолжали подруги, – проблема в том, чтобы понять, почему все мужчины хотят обладать столь большим количеством женщин?» Многие из них задавались вопросом, почему мужчина бегает за каждой юбкой, а они, женщины, ценят верность. Они шли далее, рассуждая о верности. Может ли она стать гарантией благополучного брака? Что в реальности хотим мы, другие женщины этой страны? Одни хвалились подругам, что могут провести своего муженька по улице на коротком поводке, хотя в действительности дрожали перед ним, как осиновый лист. Другие прятали следы побоев за фантастическими историями о неудачных падениях. Третьи признавали, что слишком послушные, слишком домашние, слишком воспитанные мужчины – не совсем нормальные. Четвертые утверждали, что следует думать лишь о сексе и можно простить все грехи, если тебя постоянно удовлетворяют и удовлетворяют… Почти все подруги признавали, что они отводят в жизни исключительное место мужчинам и за это те расплачиваются звонкой монетой. Никто из представителей сильного пола никогда не допускался на эти сеансы обмена мнениями, во время которых каждая из присутствующих опускала фальшивую денежку своей мечты в копилку дурных слухов. И вот уже через какое-то время по городу начинали циркулировать слухи о сколоченных состояниях, о ложных родах, о наставленных рогах, о всевозможных похождениях – залежи и залежи слухов. Обсуждали, кто с кем. Кто кого свел с ума. Кто кого бросил. Изо всех ртов сочилась слюна, сточные воды, гной, отрава, рвота, и брызги летели в разные стороны, сливаясь в ядовитой вакханалии слов ревности, отвращения, и вся эта грязь всплывала на поверхность разговоров, как выползают опарыши из тухлого мяса.

Абель начинал беситься от злости каждый раз, когда слышал в запале спора разглагольствования Ники о любви черных рабов. Он пытался напомнить ей, какой она предстала перед ним в первую их встречу: короткие черные курчавые волосы, покачивающиеся бедра, пренебрежительный взгляд королевы – гордая, надменная и прекрасная негритянка…

– Ты меня обманула!

– Тогда была мода на все африканское! Я хотела выглядеть стильно! В действительности во мне намешано множество кровей!

– Я бы никогда не подумал, что ты падешь так низко! Ты отказалась от своих убеждений, от всего, что бросило меня в твои объятия.

– Белый, черный, китаец, метис – что это меняет? Важны лишь мы с тобой!

– Нас с тобой связывало, переполняло нечто…

– Теперь тебя должна переполнять забота о том, как изменить свой образ жизни!

– Так, как тебя учат твои любимые белые?

– Никто ничему меня не учит. Мой наставник – страдание.

И так каждый раз. Из пустого в порожнее. Яростная убежденность каждого из них в своей правоте порождала множество бесполезных, бесплодных электрических разрядов. С какого-то момента они больше не говорили, а кромсали, уродовали, раздирали друг друга словами и начали уже напоминать лягушек, которых препарируют на занятиях по естествознанию. Даже тишина заполнялась разрывами снарядов, залпами сумасшедших орудий, призванных разорвать в клочья каждого из них.