Текст книги "Искатель. 1985. Выпуск №1"

Автор книги: Эрл Стенли Гарднер

Соавторы: Дмитрий Биленкин,Александр Плонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

В РАЗВЕДКЕ

Партизанский отряд растворился; так бывает, когда ручей впадает в реку: не найти уже его особой воды, нет ее – вокруг река. Володю Кузнецова, которого мы звали Кузнечиком, отправили в тыл учиться, несмотря на его сопротивление. Ходжиакбар, с которым мы ходили на станцию, был тяжело ранен в том же бою, что и я. Известий от пего не поступало. Быть может, он до сих пор лежал в госпитале. Убит Станислав Мешко. Остальные служили в разных частях. В нашел дивизионе, кроме капитана и меня, находился Виктор Скориков, сосед мой по землянке в отряде. Капитан сказал об этом в первый же день. Виктор был теперь командиром взвода управления, но мае до сих пор не удавалось его увидеть. И вот наконец я пробрался к нему в землянку…

– Виктор!

– Валя, ты?..

– Рад видеть тебя в добром здравии, товарищ лейтенант.

– Рассказывай! – Виктор угостил меня трофейным шоколадом, обругал почем зря немецкий эрзац-мед и сигареты, предложил бийскую махру и тут же попытался решить мою судьбу: – Тебя бы, Валя, отправить побыстрее в университет, не дожидаясь…

– Нет, – оборвал я его. – Войне скоро конец. Один американский журналист заявил по радио, что союзники победят Германию в сорок третьем.

– Если бы американцы так воевали, как говорят,

– Все равно скоро победа. Тогда я вернусь В университет.

– Ну дай-то бог.

В землянке было душно; кто-то читал, пожилой боец чистил оружие, рядом с ним молодой парень неумело брился немецкой бритвой.

– Переходи-ка в отделение разведки, к нам! – Скориков исподлобья смотрел на меня сквозь облачко дыма от самокрутки и ждал ответа.

Я замялся. Мне хотелось служить с ним бок о бок. Но мое ли это дело? Наконец я ответил:

– Поговорю с капитаном.

– Тебе Ивнев разрешит. – Скориков подчеркнул это «тебе», тем самым давая понять, что капитан мне благоволит и что решение это зависит, в общем, от меня самого.

…Выбрав нужную минуту, я поговорил с капитаном. Он усадил меня за стол, над которым горела лампа, сделанная из снарядной гильзы Она освещала планшет, бумаги, схемы, назначение которых мне было непонятно. На белой тонкой бутылке с отбитым донцем, которая служила ламповым стеклом, заметна была копоть.

– Ну что ж, – сказал капитан, выслушав меня, – люди везде нужны. Но Поливанов считает, что из тебя вышел бы хороший наводчик. Говорит, что у тебя талант. Человек он опытный… Но раз ты так хочешь в разведку – давай!

Ивнев встал, давая понять, что разговор окончен, протянул на прощание руку. Я почувствовал настоятельную потребность сказать что-то хорошее. Но не мог найти слова. Под накатом землянки Глеб Николаевич казался еще выше, в светлых глазах о~рпжалось широкое лезвие огня от лампы, над переносицей собрались резкие складки. Когда я пожал его руку, складки эти стали еще глубже. Я повернулся и быстро вышел из землянки.

* * *

Даже у разведчиков Скорикова в свободные минуты я набрасывался па книгу, подаренную капитаном, разбирался в артиллерийской науке, узнавал, как действует накатник, тормоз отката, затвор, словно предчувствуя, что это может еще пригодиться, что не напрасны слова Поливанова.

Много дней и ночей предстояло мне провести у разведчиков, но первые дни были особенные. На второй же день Скориков в немногих словах рассказал о задании. И когда он рассказывал, я живо мог представить лицо капитана, выражение его серых с синевой глаз, складки над переносицей. И так я легче понимал командира разведчиков – словно за спиной его стоял Глеб Николаевич и продолжал со мной беседу. Час назад он вернулся от командира полка, вернулся, обеспокоенный тем, что у немцев появились на нашем участке фронта тяжелые минометы Их засекла наша авиация. Но в штабе дивизии считают, что противник хочет провести нас, создав ложные позиции. Наше наступление начнется через два дня. Командир дивизии принимает решение – мне кажется, что Виктор сообщает это голосом капитана, – послать за линию фронта группу артиллерийских разведчиков. Невидимая цепочка военной логики тянется именно к нам, именно Глебу Николаевичу говорит комполка:

– Знаю, у тебя толковые ребята…

И вот уже капитан рукой Скорикова обводит на карте квадрат, в котором расположилась предполагаемая батарея немецких тяжелых минометов, и я живо представляю себе, как мы идем по ночному лесу к этому квадрату. Наверное, это похоже на партизанские наши дороги, километры которых мы не считали, не мерили, но которые оставили в нас навсегда чувство тревожной зоркости. С нами будет рация.

…Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом, первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху, всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.

Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким на карте.

Перед нами было чистое поле, за полем – лес, ничем не примечательный, и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве и посматривали на часы. Рядом со мной – Скориков, дальше – Устюжанин и Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три утки.

– Хорошо замаскировались, – заметил вполголоса Воронько. – Даже утки за своих принимают.

– К отлету готовятся небось, – сказал я. – Сезон скоро охотничий, бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.

– После войны все по-другому будет, – возразил Устюжанин. – Утки будут прямо на мушку садиться.

– Тише! – осадил Скориков.

– Чего тише-то? Все равно тут мы одни – и никаких минометных батарей, – услышал я досадливый шепот Устюжанина.

– А пусть бы она провалилась, – хохотнул про себя Воронько, – кто ж против этого?

– Там дом, у самого леса… – сказал я.

– В лесу-то она не может стоять, братцы, – сказал убежденно Устюжанин.

– Черт ее знает… А может быть, и может, на поляне, – возразил Скориков – Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. – Он зябко передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать нужных слов.

– Уж не напугали ли мы ее, братцы?

– Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.

– Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, – отвечал Устюжанину Воронько. – К дому бы пробраться…

– Я пойду, – сказал я.

– Но только со мной вместе, – добавил Скориков. – Устюжанин, Воронько остаются здесь. Старший – Устюжанин.

Мы поползли и через несколько минут были у изгороди палисадника. Это был просторный рубленый дом с двумя сухими светлыми комнатами. Его охраняли высокие сосны вперемежку с елями.

– Вот это хоромина! – прошептал я. – Тут можно целую роту разместить.

От леса тянулась к дому широкая полоса кустарника с тропинкой посередине.

– Давай проверим, куда тропа ведет, – приглушенно сказал Скориков.

По кустам рядом с тропинкой мы добрались до самого леса, потом вернулись. Обошли дом кругом. Ничего особенного. Раздолье, свежая трава почти до пояса, желтые цветы, и на них гудят коричневые шмели… Серые кузнечики стрекочут на самом крыльце.

– Ладно, – сказал Скориков, – давай-ка на чердак! С чердака виднее!

Мы поднялись по деревянной лестнице, которая лежала на вытоптанной траве под самым лазом и которую приставили к степе Лейтенант – впереди, я – за ним.

С чердака внимательно осмотрелись. Скориков обнаружил просеку, идущую в глубине леса.

– Вот, Валя, по ней и пойдем, когда стемнеет!

Я отошел от лаза, вглядываясь в полусумрак, окаймленный стропилами и конусом крыши. И вдруг замер: под крайними, удаленными от нас стропилами, на тяжелой деревянной поперечине лежал человек… девушка. Как будто открылся совсем иной, фантастический мир, и сердца не принимало его, а разум говорил: он, этот мир, существует, это не миф, не сказка, вот он, смотри внимательнее… Девушка была похожа на Наденьку На лице и обнаженном теле ее ко было крови, лицо было спокойно… так казалось. Глаза закрыты, на груди – следы ожогов, пальцы левой руки сломаны. На вид ей было лет семнадцать.

Подошел Скориков. Мы подняли тело девушки, оно было совсем легким. Какая-то горячая волна прошла по моим вискам, дошла до пальцев, и они дрогнули, что-то дикое, злое овладело мной, я едва справился с собой. Лицо мое побледнело, губы скривились.

Выбрали место для могилы, рядом с домом. Земля была мягкой, податливой. У изголовья посадили рябинку, которую Скориков выкопал у крыльца и перенес вместе с огромным комом земли, чтобы она лучше прижилась.

Мы как будто сговорились с ним не вспоминать о девушке вслух. Но по тому, как Скориков вдруг умолкал или отвечал невпопад, ясно было, что тоже думал о ней. Я видел ее теперь на фоне этого леса, такого ласкового, светлого издали…

– Что с тобой?

Я не ответил. У крыльца дома – опять она, такая, какой я увидел ее на чердаке. Снова точно приступ, дрожь, туман в глазах… глухой неожиданный вскрик. Ах, какая горячая у нас кровь, кровь славян, диких финнов, сарматов! Я пошатнулся. Как тогда, в Михайловке, в школе, где были заложники…

Скориков тормошил меня, успокаивал. Я оттолкнул его:

– Иди, иди!

И он действительно исчез куда-то, потом вернулся с газетой в руке.

– Вот, под крыльцом нашел, на, почитай. – И он протянул мне четыре пожелтевшие надорванные страницы.

Это были «Известия». Я прочел дату: вторник, 12 апреля 1932 года.

– Сегодня тоже вторник, – сказал он.

– Разве? – спросил я. – Значит, вторник… Смотри-ка, здесь пишут о результатах выборов в Германии. «Во втором туре президентских выборов правительственный блок добился своей цели – Гинденбург оказался избранным абсолютным большинством голосов».

– Про Гитлера что?

– Вот… Гитлер собрал почти на шесть миллионов голосов меньше

– Еще что там о выборах писали?..

– Есть сообщение «Роте фане». Гитлеровцы распространяли подложные листовки за подписью компартии.

– Знакомый почерк. Все средства хороши… Ладно, ты читай, а я пойду Устюжанина и Воронько позову.

Я развернул пожелтевшие страницы, чтобы окунуться в день вчерашний или, быть может, забыться?.. Чем жила планета в 1932-м?

«Налицо много признаков, – пишет американский журнал „Чайна уикли ревью“, – что САСШ могут в недалеком будущем признать Советскую Россию… В период мирового кризиса, когда окончательно доказана невозможность заставить платить Германию, так же ясно, что будет безнадежной всякая попытка заставить Советское правительство признать старые долги… Обстановка значительно изменилась с тех пор, как государственный секретарь Юз отверг советское предположение, что признание облегчит торговые сношения между двумя странами, заявив, что „Россия является огромной экономической пустотой“. Выгоды от торгового договора между САСШ и Советской Россией будут бесспорны.

…Европейская концессия, европейский вексель, европейский кредит – могучие взрывчатые материалы, которые надежнее интервенции и скорее, чем последняя, уничтожат власть коммунистических утопистов. Декламацию о священных принципах христианской цивилизации надо оставить попам и истерическим бабам европейских политических салонов. „Торгуем же мы с каннибалами“, – бросает Ллойд Джордж свою крылатую, облетевшую весь мир фразу»…

И рядом вдруг вспыхнули несколько строк:

«Ленинград. 11 апреля. Состоялся первый рейс советского дирижабля УК-1. После пробы моторов стартовая команда отпускает корабль. Ровно в 7 часов дирижабль УК-1, плавно набирая высоту, летит к Московским воротам, поворачивает на Бадаевские склады, в Литовку, к Витебской железной дороге и, обогнув Волково поле, берет курс на Салюзи. В 7 часов 58 минут УК-1 благополучно спустился в Салюзи…»

О, я вспомнил. Об этом полете писана моя двоюродная сестра из Ленинграда, а еще я слушал радио. Тогда мне шел девятый год. Было это как будто совсем недавно. Я отложил газету и с минуту сидел на деревянной лавке, но тревожащие видения начали овладевать мной, и я заставил себя вернуться к пожелтевшим листам.

«Алюминьстрой. 11 апреля, РОСТА. Вступает в строй первый в СССР алюминиевый комбинат. Началась загрузка склада бокситов».

«Шанхай. 10 апреля. ТАСС. Агентство Гоминь сообщает из Ханькоу, что после отъезда комиссии Лиги наций японские военные суда снова возвращаются в Ханькоу».

Строчки смешались, я закрыл глаза. По неосознанной ассоциации опять вспомнилась Наденька. Из моего детства. Как будто воочию увидел я дорогу на Войново. Полыхнул закат, и пламя его угасло. Над изломанной линией сосновых вершин поднялся давний послезакатный свет. Небо стало глубже, вынырнули звезды. Я видел сейчас ясный теплый вечер, тот самый вечер… Я улавливал, казалось, тепло, исходившее от нагретых солнцем стволов Усилием воли я вернул несколько странно-волшебных минут под кронами деревьев, на песчаном откосе у ее дома. Чудились призрачно-неуловимый шелест кожанов, затаенно тревожный крик птицы, белые летучие огни парящих над крапивой мотыльков. И падучая звезда прочерчивала небо, И росчерк ее казался мне теперь исполненным тайного смысла: он перечеркивал многое в моей жизни, той, старой жизни.

* * *

Стемнело. Скориков скомандовал:

– Идем к просеке!

Шли быстро, почти не таясь, теперь каждая минута работала на врага Лес был пустынен. Одинокие вечерние птицы хлопали крыльями, потрескивал валежник под нашими кирзачами, прорезались звезды над нашими головами, и мне казалось, что девушка на чердаке приснилась, да и весь минувший долгий день – тоже.

За узкой луговиной с лесным ручьем – перелесок, за ним – поляна Взошла луна, и в ее матовом свете молча разглядывали мы стволы минометов, немецких солдат подле них, часовых поодаль. Молча двинулись назад. Когда вернулись к дому, Устюжанин передал по рации кодом все, что следовало передать. А нам пришел приказ: возвращаться!

В ОГНЕВОЙ ВЗВОД

В огневых взводах не хватало людей, и вскоре капитан снова отрядил меня в орудийный расчет Поливанова. В глубине души я был рад этому решению. Разведка, конечно, дело нужное, но мне хотелось видеть врага через прицел орудия. Да и скучал я по своему расчету – сам себе удивлялся, когда это я успел привязаться к этим ребятам.

– Расскажи что-нибудь! – потребовал Леша Пчелкин, когда выпал свободный час.

– О чем тебе рассказать? О том, что ближе к нам, или о том, что дальше?

Он смотрел на меня так, словно чуял подвох, и, удостоверившись, что я настроен серьезно, сказал:

– Расскажи о том, что дальше.

Я молчал с минуту, мысленно пробегая страницы книг с обгоревшими переплетами. Они мелькали передо мной как наяву, словно я снова попал в библиотеку. И вдруг одна из страниц застывала неподвижно, и я снова прочитывал ее, теперь уже вслух. Останавливался и спрашивал Пчелкина, знает он это или нет. А он, конечно, никогда не видел такой библиотеки, и ему не приходилось читать обгоревших книг той первой военной зимой…

– Хочешь, расскажу, как ирокезы строили небоскребы и мосты?

– Расскажи… А кто эти… ирокезы?

– Индейцы, краснокожие, слыхал?

– Слыхал. Ну и как они строили?

– Есть небоскреб в Америке, больше ста этажей. Так вот, они работали без спасательных поясов.

– И не страшно?

– Не боятся они высоты. Они половину всех мостов там построили.

– В Америке?

– На северо-востоке. Они живут у Великих озер… Я читал как они карабкались по железному каркасу, зажав щипцами раскаленные заклепки. А каждая заклепка в килограмм.

– И много их там, ирокезов?

– Сейчас мало осталось. Купера не читал?.. Их истребили.

– Жаль, хорошие летчики были бы.

– Летчики из них получились бы что надо.

Я задремал, закончив нехитрый рассказ, но Пчелкин растормошил меня, и я рассказал ему с серьезным видом об автомобиле с помятым взрывом радиатором, который после второй бомбежки выправился совершенно.

– Да ну? – тихо удивился Пчелкин. – Сочиняешь! Расскажи еще что-нибудь. Только правду.

Я рассказал ему о термитах, которые выращивают грибы. Они вспахивают и боронуют свой огород лапками, удобряют его остатками растений. Когда почва готова, термиты сажают через правильные промежутки кусочки грибницы.

– Как люди, – заметил Леша.

– А есть муравьи портные. Для постройки гнезд они сшивают листья деревьев.

– Хорошо живется разной твари… – задумчиво пробормотал подсевший к нам Поливанов.

* * *

За нашими плечами – бои и тяжелые, долгие переходы, но бодрость Пчелкина, какое-то душевное его здоровье удивляли… Поздно вечером я видел его у речки. Он вел в поводу коня. Медленно, как-то смиренно вел его, и красно-чалый конь шел за ним уступчиво, бережно переступая усталыми ногами, опустив голову. Повод ни разу не натянулся, конь осторожно нюхал воду, но не ступал в нее, ждал… Они вместе вошли в реку, и темные струи раздались перед конским крупом и ленивой, невысокой волной набежали на берег – от нее шелохнулись тростники и заводи.

Они поплыли на тог берег. Пчелкин нырнул, а конь обеспокоенно косил глазом. Но тотчас успокоился, как только показалась над водой голова Пчелкина и он снова заработал руками Они вышли на другой берег, и вдруг все переменилось: они побежали по берегу – сначала человек, за ним конь. Послышались ржание, звонкое, веселое ржание коня, глухие удары его копыт и снова тихое, протяжное ржание… А человек крикнул что-то веселое, что-то похожее на «огой!» или «оэй!». И конь припустил так, что далеко оставил за собой человека, и, поняв оплошность, остановился и стоял, повернув назад голову. Человек приблизился к нему, и они снова побежали, но теперь они были связаны поводом, и конь бежал впереди, как будто это он вел человека в поводу…

– Гей! Гей! – кричал человек и бежал вслед за ним; оба промелькнули в прибрежных кустах; красно-чалый конь был похож на быструю тень. И человек, светлое продолговатое пятно, летел за ним так быстро, так резво перебирал ногами, что я не успевал ловить мелькание странной группы в темневшей ночной зелени…

– Оэй! – донеслось до меня издалека.

– И-и-и! – задрожал воздух от ржания. Оно было пронзительным и еще более веселым, чем когда конь увидел другой берег.

Они ушли дальше от берега, так что я теперь не видел их. Только слышал человеческий крик: «Оэй!», конь отзывался: «И-и-и!»

* * *

Фонарь «летучая мышь» на железном крюке, густые тени, яркое пятно света над картой, бинокль, планшет на столе, охапка зеленых веток в ведерке на полу. За столом – замполит батареи лейтенант Иван Драгулов, бойцы сидят на низких, наспех сколоченных чарах. Идет разговор.

– А что пишут в газетах? – раздается заинтересованный голос.

– Да вот пишут, что Гитлер малость напутал, объявил, что под Орлом и Белгородом не немцы первыми перешли в наступление, а Красная Армия.

– Хитрит, бандюга. Карты путает.

– Зачем это нужно ему? – спросил сержант Поливанов. – Какая от этого выгода?

– А Гитлер жаждет триумфа, компенсации за Сталинград. Сам рассуди: под Курском он бросил против нас не один десяток дивизий, в том числе немало танковых, перебросил из Западной Европы самолеты, а потом подумал-подумал, да и решил подороже продать свои первые успехи: мол, Красная Армия перешла в наступление, а он, Гитлер, не только сумел оборону удержать, но и перехватил инициативу.

– Трудно было там… на Курской дуге.

– Да уж не сладко.

– Газеты пишут об артиллеристах, отбивающих атаки «тигров». По бронированным зверям вели и ведут огонь прямой наводкой, драться приходилось и в окружении, пока не подходили наши. Сейчас совсем другое дело в смысле обстановки, – пояснил Драгулов. – Теперь немец бежит, и я думаю, артиллеристы за ним все же поспевают. Как вы думаете?

– Да уж не отстанем теперь до Берлина, – раздался уверенный голос.

– Танкистам нашим тоже нашлась там работа. Командир танкового взвода лейтенант Бессаробов на своей тридцатьчетверке за один только день уничтожил три фашистских «тигра».

– Не могут немцы теперь так воевать, как раньше, факт.

– А вот что я вам расскажу об одном нашем летчике… Фамилия его Горовец. На своем истребителе он атаковал двадцать вражеских бомбардировщиков. Запомните: двадцать! И сбил за каких-нибудь полчаса девять из них. Никто еще в одном бою не сбивал девять самолетов. Достойный пример и для нас, артиллеристов.

– А сам Горовец? Жив?

– Погиб в этом бою. И показал тем самым, как погибает настоящий человек.

– Может, скоро наша очередь. Будем наконец наступать. Сидим здесь в обороне…

– Всему свое время К тому же в обороне не легче, чем в наступлении.

– Это уж точно, не легче. О чем еще пишут?

– Союзники наступают в Сицилии. Сначала приземлились парашютисты, взяли плацдармы, потом началась переброска частей на планерах.

– На планерах над морем? Неужто осилили?

– Самолеты буксировали эти планеры почти до острова.

– Чудно как-то все…

– Да пусть хоть так помогают!

– Пора бы им настоящий второй фронт открыть!

Кто-то заботливо протягивает Драгулову газетный лоскут.

– Пишут еще о тех, кто в войне не участвует, но в мыслях идет намного дальше Наполеона. Есть ведь и такие. Польский министр Мариан Сейда заявил, что он за федерацию народов Европы, начиная с Литвы через Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию и до самой Югославии и Болгарии. На что это похоже, Пчелкин, как по-твоему?

– Делить шкуру неубитого медведя, вот на что это похоже, товарищ лейтенант.

– Нет, Пчелкин, ошибаешься. Это посерьезней. Министры сидят в Лондоне, далеко от Польши, и хотят… Чего они хотят, Долина?

– Чужими руками жар загребать…

– Нет, брат. Тоже неточно. Им только рук чужих мало. Они хотят, чтобы целые народы, и поляки тоже, отдавали бы жизни сынов своих и дочерей, а им достались бы места министров в этой новой федерации, и они поспешат туда в белых манишках после того, как затихнут выстрелы. Ясно?

– Ясно, товарищ лейтенант.

– Ну все, по местам! Эй, Никитин, задержись-ка!.. – Драгулов положил руку на мое плечо и добавил: – Поговорить надо.

Он быстро повернулся, стремительно выкинул из-под дощатого стола ящик, который должен был служить мне стулом, фонарь осветил его лицо резким боковым светом. Глаза его казались теперь глубокими, темными. И он со вниманием, неторопливо разглядывал меня, точно впервые увидел. И вдруг попросил:

– Расскажи о себе.

Я рассказал. О бабке, о матери, о том, что отец умер еще до войны, о Школьной улице, Таганке, о моей тетке и двоюродной сестре, о своей учебе в МГУ. Рассказал не останавливаясь, на одном дыхании. Он молчал, почему-то хмурился, а я подумал вдруг: «Зачем ему все это надо знать? Неужели интересно?»

– Танк ты подбил тогда вовремя, – сказал он, глядя мимо меня, на пустые нары, где только что размещались батарейцы.

– Это был первый бой. Поливанов поставил меня вместо раненого Федотова.

– Знаю, знаю. Капитан о тебе рассказывал. В октябре я тоже попал в окружение. Снег в ту осень выпал рано, ты помнишь… Обледеневшие гроздья рябины у нас считались лакомством. Шли сначала с пушками. Потом съели лошадей. По бездорожью три дня тащили артиллерию на себе. Потом закопали затворы и прицелы орудий. Нашли в лесу наши артиллерийские склады. Взорвали несколько тысяч тонн пороха, мин, снарядов. Немцы так обеспокоились, что подтянули минометы и начали обстрел этого места. А мы уже были далеко. В три часа ночи перешли фронт у села Митяева. Отправили нас в тыл, а под Москвой шли тяжелые бои, и я каждый день подавал рапорты об отправке на фронт, в действующую армию. Да и не я один. Так что нам с тобой не унывать, а радоваться надо, что воюем. Так?

– Так точно, товарищ лейтенант!

– Ладно. В партию не думаешь вступать? Ты ведь комсомолец еще довоенной поры.

– В последний день войны, товарищ лейтенант. Так решено.

– Вон ты какой, – улыбнулся замполит. – Ладно, подумай. А зг рекомендациями дело не станет. Я за тебя готов поручиться. Да и капитан Ивнев тебя хорошо знает…

– Подумаю, товарищ лейтенант.