Текст книги "Искатель. 1985. Выпуск №1"

Автор книги: Эрл Стенли Гарднер

Соавторы: Дмитрий Биленкин,Александр Плонский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Дмитрий БИЛЕНКИН
ВРЕМЯ СМЕНЯЮЩИХСЯ ЛИЦ

Рисунок И. АЙДАРОВА

Прежде осмотр себя перед зеркалом то повергал в уныние, то давал утешение, но теперь самый-самый тщательный и придирчивый исключал всякую надежду. Не лицо, какая-то надутая клякса! Из зеркальной глубины на Лену с отвращением смотрели неопределенные, то ли серые, то ли голубоватые глаза, а маленький нос и детски припухлые щеки густо усеивала рябь веснушек, словно в лицо брызнули грязью которая так ржавыми пятнышками и засохла. У-у!.. Хороши были, пожалуй, только шелковистые, плотным шлемиком облегающие лоб волосы. Но этим как раз и утешают дурнушек – что у них красивые волосы. Или глаза.

При мысли о глазах изображение в зеркале притуманилось от набухших слез. Ну почему, почему у нее такие никакие глаза?! И в придачу веснушки…

Сморгнув слезы, Лена попыталась начать все сначала. Улыбнулась сама себе, но добродушно заиграла только детская на щеке ямочка, отчего улыбка и вовсе получилась идиотской. Нет, лучше строгость. Лена свела губы в ниточку. Глаза из зеркала посмотрели недоверчиво и зло. Лена задержала это выражение. Так лучше, конечно, особенно губы. Может, девчонки и врут, а может, и правда, будто целованных от нецелованных можно отличить по губам. Сейчас никто не скажет, что ее ждет первое свидание, надо только, еще надменней откинуть голову, придать себе равнодушный вид…

Да это же просто гримаса! Вымученное, в грязи веснушек лицо… Лена едва не хватила кулачком по стеклу. Her, нет, нет! Как ни сжимай губы, как ни строй лицо, прет веснушчатое, девчоночье, пухлое. V, в кого только уродилась такая!

Теперь на нее смотрело обмякшее, растерянное, жалобное лицо. Просто жалкое. И в носу щекочет, только этого не хватало – захлюпать. А, пусть… Дура, прилетела вчера как на крыльях. Встретила: Миша, Мишка, Мишуня, имя-то какое ласковое, уютное, теплое… И сам родной. Не верила в любовь с первого взгляда, а вот… И он. кажется, тоже. Ой, мамочки, как все глупо! Чему обязана счастьем? Да вечер же был, сумрак, лица толком не разглядеть, случайно столкнулись, слово за слово, допоздна проговорили запоем, а как-то будет теперь, при свете дня?

Дурнушка…

Дальше оставаться наедине с собой было невозможно. Лена вылетела на улицу и шла, ничего не видя от слез. Опомнилась, когда на переходе от нее шарахнулось пустое такси. Услужливая, с мгновенной реакцией кибермашина, вильнув, на всякий случай тут же распахнула дверцу – мол, к вашим услугам, не угодно ли? Лену обдал запоздалый холодок испуга, она кинулась к тротуару.

Тенисто, пусто. Зачем и куда идти? Все без разницы. Былую Лену широкие и удобные плитки тротуара позвали бы попрыгать на одной ноге или что-нибудь нарисовать мелком. Точка, точка, запятая, вот и рожица кривая… Ой! Все, теперь взрослая, вот она, светлая юность, живи и радуйся…

Ноги несли сами собой. Куда? Никуда. Вдруг в зыбкой прорези листвы мелькнула вывеска. Та самая. Ноги приросли к плитняку. Нет!.. Да. Глухо тукнуло сердце. Она же не хотела, даже в мыслях такого не было! Хотела, коли пришла. Остался последний шаг.

Биопарикмахерская.

Вот оно, осуществимое право на… Золотом по лазури: «Биопарикмахерская». Все просто и буднично. Даром что последнее достижение прикладной науки, обычная вывеска, стеклянная дверь – заходи. Новинка, от которой пугливо, стыдно и сладко познабливает внутри. Еще недавние ожесточенные споры, всеобщий девичий переполох, робкое: «Но пользуются же косметикой, салонами красоты…» И презрительное в ответ: «Сравнила помаду с протезом! У кого свое есть, тот не побежит шариком, как некоторые…» – «Ага! – врезается ехидный мальчишеский голос. – Смятение в стане надменных красоток, их грозят затмить синтетички!»

Обожгло это слово: «синтетички». Так и засело, хотя уже многие, хотя уже мода… Кругом слышишь, надо быть современной! И что тут особенного? Ведь равенство же, простая, наконец, справедливость… Не только женщины – мужчины пользуются, лишь голопузая мелюзга еще дразнит друг друга: «Тичка-птичка, синтетичка, наша новая жиличка, глазки из алмаза, вся из плексигласа!»

Кроткий вздох матери: «Не в красоте счастье…» Ей легко говорить, уже старенькая…

Взять и переступить. Ноги не идут…

Из дверей в облачке ароматных духов выплыла женщина с лицом повелительницы богинь и такой сияющей улыбкой, что Лена ослепленно зажмурилась. Мимо торжествующе простучали каблучки. Затихли вдали. Втянув голову, Лена нырнула в дверь.

Здесь было сумрачно после улицы, и Лена с размаха едва не налетела на кадку с фикусом. Все плыло перед глазами, обморочную мглу прочеркивали какие-то разноцветные огни, в ней колыхались смутные силуэты, и звуки тоже сливались в размытый гул.

– Сюда, сюда, деточка, – наконец дошел мягкий женский голос. – В мою кабину, пожалуйста…

Лена ухватилась за него, как за канат. Туман в глазах рассеялся, но, когда это произошло, она уже сидела в кресле перед зашторенным черной материей зеркалом, а сзади хлопотала мастерица.

– Это зачем… черное? – не слыша себя, тупо спросила Лена.

– Зеркало-то? Закрываем его до конца преобразования, а как же! Пока пирог не готов, ты же не подашь его гостям… Умница, что зашла, в человеке все должно быть прекрасно. Не так ли? Головку сюда, немного левее.

Что-то щекатнуло затылок. Одновременно темя обхватил гибкий обруч, и, хотя прикосновение было мягким, даже как будто нерешительным, Лена почувствовала, что кресло прочно завладело ее головой.

– Постойте, я же еще ничего не сказала!..

– А зачем говорить, говорить не надо, все скажут приборы. – Лена видела только пухлые, быстро мелькающие руки мастерицы и слышала ее уютный голос. – Вот, генограмма готова, теперь твое слово да наш совет, как лучше сделать.

– Может…

– Сейчас, сейчас покажу все фенотипические варианты! Если какая модель понравится, можешь, конечно, взять и готовую, но не советую, не советую, тут, учти, индивидуальная нужна подгонка, вкус то есть, мы здесь как раз для этого, иначе чего проще: зашел в автомат, нажал кнопки, чик-чик – и красуйся! Мило, да фальшиво… Не-ет, дорогая, к генограммам да феновариантам искусство нужно, глаз женский, наметанный, понимающий. Верно?

Научные термины мастерица произносила с особым удовольствием, как бы смакуя их звучный и величественный смысл. Но Лена почти ничего не слышала, ибо к ее коленям откуда-то сбоку скользнул экран, и то, во в объеме, движении и цвете там возникало, все эти сменяющие друг друга, такие разные и, однако, неуловимо схожие лица были замечательными, но совершенно, совершенно чужими!

– Как, все это… мое? – пролепетала Лена. – Мне?

– Конечно, деточка, конечно! У тебя изумительно пластичный фенотип, просто прелесть. Заглядение выйдет, век будешь благодарить… Ну, что мы выберем?

– Но это же не я! – воскликнула Лена. – Не мое лицо!

– Ах, девочка, если бы ты знала, сколькие так говорят! И все ошибаются. Ведь человек сам себя никогда по-настоящему не видит. Смотрелась в зеркало, да? Ну и глупышка. Перед зеркалом нет лица, есть выражение.

– Да, но…

– И что видишь теперь – тоже не лицо, а модель, образец, заготовка. Все, все сделаем, твое будет лицо, только эстетизированное. Эстетизирование, понимаешь?

Лена кивнула и вдруг расплакалась, потерянно и беззвучно, как покинутый в горе ребенок. Мастерица сокрушенно вздохнула.

– Ну вот… Ничего, доченька, поплачь, жизнь без слез что лето без дождика… Тоже, помню, в молодости горевала, как косу резала, слезу пустила, дуреха. Нет, детонька, хочешь быть красивой, будь модной. Ты мне, старой, поверь: отсюда не в слезах уходят, а в радости.

– Ах, вы не понимаете…

– И-и, милая, женщине ли не понять женщину! И хочется, и колется, и мама не велит. Так? Так. А почему не велит? У самой дочка, знаю. Рожала как-никак, воспитывала, мое до последней родинки дите. И чтобы оно… Бот мы какие, мамаши. Еще подружки ревнивые. Ну ясно, и самой в первый раз страшновато. А как же, всяк себя бережет… Ничего, все образуется, перемелется – мука будет. Я тебе что скажу…

Проворным движением надушенного платочка она промокнула чужие слезы.

– …Я тебе вот что скажу. Дело в том, доченька, что мы, женщины, всегда мечтали об этом. Ну да… Прически, косметика, платья, обновки, соображаешь? Мы же не елки, чтобы всегда одним цветом… Мы женщины, нам нравиться надо. А природа, она же дура, ей все равно, какой ты уродилась. И вот наконец к нашим услугам наука, эстетика, биопарикмахерская, а мы… Хуже нашего только мальчишки робеют.

– Как, неужели…

– Чистая правда! Один даже… Умора! Ну, не буду рассказывать, о клиентах, сама понимаешь, ни-ни. А ты молодец, уже и глазки распогодились… Так на чем остановимся?

– Ой, мне только чуть-чуть, самую малость! Ну там, на ваш вкус, немного подправить…

– Верно, милая, верно. Личико у тебя и так славное, много не надо, здесь тронуть, там подубрать… Уж я сделаю, глаз у меня такой. Ведь главное в нашем деле что? Наука, скажешь. Оно. конечно, только в каждом случае еще изюминку надо найти. Такую, чтобы красота заиграла. Без этого, будь ты трижды ученая, фук выйдет, модная картинка получится, а не женщина. Курсы эти, генетика там, эстетика, премудрость всякая, а как до дела дошло, сразу поняли, что к чему, и нас, дур, ценить стали. На нашем искусстве все и держится. Так-то!

Говоря все это, мастерица не прерывала работу, ее руки сновали, она что-то двигала за спиной Лены, что-то включала и выключала. Экран потух. Тихонько зажужжали какие-то сервомеханизмы, кресло плавно откинулось, в глаза ударил яркий свет лампы, но тут же сверху наплыла громада серебристого колпака, чмокнули, коснувшись лба, присоски, прикрывая лицо, выдвинулся щиток, на вид прозрачный, как забрало космического шлема, однако все вокруг сразу притушилось, и теперь, полулежа, Лена различала лишь смутную белизну потолка. Затем в это туманное пространство вдвинулось неясное женское лицо, проворные пальцы укрепили на шее холодящие кожу контакты, зажимами прихватили мочки ушей, зачем-то огладили подбородок. Лену охватила мелкая противная дрожь, которую она силилась и не могла унять.

– Сейчас в моде египетский разрез глаз, – задумчиво проговорила мастерица. Ее расплывчатое лицо колыхалось перед щитком, как белесая медуза. – Ты как? Генотипу не противоречит.

– Нет! – Лена едва не рванулась.

– Спокойно, спокойно. – На плечо легла мягкая рука. – Моя обязанность предложить, сама понимаешь, мода… не надо, так не надо. Сейчас, сейчас подумаем, вчерне композиция уже готова… Губы почетче, верно? Строже. Глаза подсиним, сделаем весенними…

– Да, да! А веснушки?

– Сгармонизируем.

– А их нельзя… совсем?

– Можно, дело совсем пустяковое. Стоит ли?

– Да. Да!

– А может, просто притушить, поубавить? Оно ясно, твоя воля и замыслу не противоречит, только в них есть своя пикантность. Давай сделаем липший эскиз, ты посмотришь, сравнишь…

«Само собой!» – чуть не сказала Лена, как вдруг вспомнила о времени и похолодела. Который час?! Что, если уже… Сердце ухнуло. Щиток оставлял внизу узкую прорезь света, и Лена, рванув руку, в панике метнула взгляд на часы.

– Нет, нет, пожалуйста, поскорей!

– Как, совсем без примерки? Правила…

– Тогда совсем не надо! Пустите!

– Ну что ты, что ты, разве я не понимаю… Ждет, да? Мигом сделаю. Сама была молоденькой, тут лови!

Кажется, мастерица подмигнула. Ее лицо исчезло. Опять какое-то перещелкивание, слабый, как от перебиваемых инструментов, лязг, низкое гудение тока. Лена, напрягшись, молила всю эту технику поспешить.

Что-то, будто муравей прополз, щекотнуло шею.

– Будет больно, скажи…

Словно тысячи крохотных иголок разом кольнули щеки, нос, губы, лоб, проникли вглубь, дошли до сердца, впились в мозг.

– Больно…

– Потому что быстро. Терпи, красота требует жертв.

Все же мастерица, видимо, что-то сделала, так как болезненное покалывание расплылось теплом. Оно делалось все горячей и горячей, точно под кожу затекал расплавленный парафин. В этой жаркой маске Лена было перестала ощущать лицо, затем внезапно почувствовала, как оно потекло. Хотелось крикнуть, напрячь мышцы, но губы не повиновались. Они текли. И щеки тоже текли, все плавилось, глаза щипал багровый туман, тело казалось бесчувственным придатком оплывающего лица, сердце стучало в какой-то оглохшей пустоте, и там же жалобно бился безмолвный крик: «Мамочки, мамочки, мамочки…»

Минута, час, вечность? Внезапно все кончилось. Лицо ощутило живительный ветерок. Изнутри его еще кололо и жгло, но мускулы уже повиновались, кожа осязала прохладу, в глазах исчез едкий туман, только справа отчего-то ныли два или три зуба.

– Все, деточка, моментом управились… Он будет доволен.

Щиток отплыл вверх, спинка кресла подалась вперед, держатели разомкнулись, проворные пальцы сдернули контакты, Лена, не веря себе, ощутила свободу.

– Сейчас, сейчас… Зажмурься.

По лицу сверху вниз скользнула влажная салфетка. Брызнуло облачко духов, лицо снова придавила салфетка, так повторилось дважды, причем запах всякий раз был иным.

– Готово.

Порывистым дрожащим движением Лена ощупала нос, губы, щеки, сомневаясь и убеждаясь, что это они.

– Да ты лучше в зеркало глянь…

Шторки с шорохом разошлись. Лена так резко подалась вперед, что едва не столкнулась со своим отражением.

– Ах!..

– То-то же, – удовлетворенно сказала мастерица.

Лена ее не услышала. Она впилась в зеркало, она наслаждалась собой. Что лучше – голубыми звездами сияющие глаза? Изящный и строгий, уже совсем не детский овал губ? Гладкая, без единой веснушки кожа? Намеком темнеющий румянец щек? Да можно ли привыкнуть к такому во сне не грезившемуся лицу?! Поверить в него? Все вроде бы то же – и будто кто-то живой водой смыл все ржавое, бесцветное, пухлое…

– Мое. – Лена схватилась за щеки.

– Красавица ты моя! – Мягкие пухлые руки нежно прошлись по ее волосам. – Про свидание не забудь.

– Ой!

– И приходи через месяц, повторю или что-нибудь лучше придумаем…

Но Лены уже не было в кресле.

По той же, что и прежде, улице она не шла – плыла, летела, и тело было невесомым, и воздух блаженным, и солнце забегало за угол, чтобы липший раз выскочить навстречу, и тень листвы играла в догонялку, и каждый прохожий, девушка это чувствовала, хотел ее улыбки, и Лена чуть смущенно несла эту улыбку через весь этот огромный, счастливый, прекрасный мир.

У фонтана на площади было так многолюдно, что она слегка растерялась. Перед пей замелькали лица тех, кто ждал, кого ждали, просто гуляющих ее закружила легкая толчея движения, говора, смеха, ее провожали взглядами, jto было ново, волнующе, но, поглощенная нетерпением, она тут же забыла об этом. Она стала у кромки бетонной чаши с прозрачной лазоревой водой и попыталась принять безучастный вид, но ей это не удалось. Впервые она так открыто ждала свидания, впервые стояла так на виду, ей хотелось и сжаться в комочек, и, наоборот, распрямиться под взглядами. Глазами она искала его сначала ожидающе, потом уже нервно, так как минуты шли, а он все не показывался.

Но это было не так. Он пришел даже раньше назначенного, вначале стоял у кромки того же бассейна, а когда время прошло, не выдержал и в разрез толчеи устремился вокруг места свидания, всюду ища, быть может, затерявшуюся в многолюдстве девушку с милым, единственным в мире лицом, прелестной россыпью золотистых веснушек и ласковым взглядом неярких глаз, от которого вчера так тревожно и сладко замирало сердце. Он дважды прошел вдали, их взгляды дважды соприкоснулись, но и она не узнала его – он тоже, не веря в себя, побывал в биопарикмахерской. Но все еще было впереди. Он продолжал искать, все приближаясь к ней, она смотрела во все глаза, и встреча лицом к лицу была неизбежной. Им еще предстояло разглядеть друг друга и узнать, что же все-таки значит для любви та или иная внешность.

Наступало время сменяющихся, как платье, лиц.

Александр ПЛОНСКИЙ
ПОСЛЕДНИЙ ТЕСТ

Рисунок И. АЙДАРОВА

Лэнк шел мимо аквариумов-витрин, пробиваясь сквозь скопище людей, спешащих, фланирующих, топчущихся на месте. Когда-то, вырвавшись из спазматических объятий города, он целый день мчался куда глаза глядят, лишь бы подальше от кишащей людьми бетонной пустыни. Заночевал в мотеле. Рухнул на койку обессиленный, не раздеваясь. Казалось, не пройдет и секунды, как сон, вязкий, глухой, аасосет в мертвую зыбь беспамятства.

«Спасен, свободен…» – мелькнула блаженная мысль. Кружилась голова, звенело в ушах, словно под водяным прессом, сознание ускользало… И вдруг взрыв, собственный крик: мо-биль несется в людскую гущу… Нужно отчаянно выкручивать руль, чтобы объехать, не задавить…

Снова бездна и тот же закольцованный бред. Под утро подумал: «Схожу с ума», и решил, «Будь что будет!» Мобиль помчался в сон, давя и расшвыривая колесами аморфную массу…

Проснувшись, понял, что так и не обрел свободы, что навсегда прикован к городу – не вырваться, не убежать

…Сейчас он двигался, как в том страшном бреду, не сворачивая и не сторонясь: ого окружали призраки. Призраки дома, призраки манекены в витринах, призраки люди. Ничего вещественного, кроме него самого. Это была дань ностальгии, жажде города, того города, от которого он мечтал избавиться навсегда…

– Вы преступник, Лэнк, – сказал Мартин. – Очень жаль, но это так.

– Какое же преступление я совершил?

– Пока никакого. Но совершите. Обязательно совершите, если не принять меры. В старину сказали бы, что это у вас на роду написано.

– Чушь!

– Отнюдь. Мы проанализировали десять прогностических вариантов, и в каждом из них – убийство!

– Где доказательства, что я совершу его в действительности?

– Их нет, – пожал плечами Мартин. – Да мы и не обязаны предъявлять доказательства. У вас устаревшие представления о правосудии. Поймите, Лэнк, математическое моделирование дает возможность с высокой сопенью вероятности предвидеть будущее. Вам предложили ряд тестов. Их результаты вместе с вашими генными тензорами, футуралами, паркограммами ввели в компьютер и задали десяток типовых эвристических программ, от экстремальной до асимптотической. И всякий раз компьютер ставил один и тот же диагноз, «убийца»!

– Но разве можно карать за несовершенное преступление? – с отчаянием воскликнул Лэнк.

– Мы никого не караем, – ответил Мартин. – Наша задача не наказывать, а защищать. И мы обязаны защищать человечество от вас, Лэнк.

– Что же со мной будет?

– Землю можно сравнить с кораблем, а живущих на ней с экипажем. В давние времена, обнаружив у матроса признаки проказы, его, дабы спасти других…

– Бросали за борт?

– Нет, высаживали па необшаемый остров.

– Неужели моя болезнь неизлечима?

– Медицина не всесильна. – жестко проговорил Мартин. – Готовьтесь, Лэнк, вам предстоит космическое плавание. И на одной из необитаемых планет…

– Я не выдержу… – простонал Лэнк. – Сойду с ума от одиночества. Это самая жестокая казнь, которую можно придумать. Уж лучше…

– Не унижайтесь, бесполезно!

– Вы палач, мне это ясно и без компьютера!

– Возьмите себя в руки. Вас снабдят всем необходимым. Человечество великодушно и, раз уж так случилось, пойдет на любые затраты, чтобы оправдать…

– Свое собственное преступление по отношению ко мне?

– Не кощунствуйте, Лэнк! – закричал Мартин. – Черт возьми, вы по-прежнему принадлежите к человечеству. Изгнанный еще не вычеркнут из списков. У вас будет все, чего достигло общество, – сокровища науки, культуры, искусства. Распорядитесь ими разумно, и одиночество не окажется вам в тягость!

– А если я не соглашусь?

– Вашего согласия никто не спрашивает!

И вот Лэнк идет по призрачному городу – островку Земли, отделенному от нее тысячей парсеков. Он может не только идти, но и бежать до изнеможения, не покидая при этом замкнутого пространства радиусом около десяти метров – столько ему отведено для жизни. Правда, пространственная сфера способна трансформироваться – по его воле становиться то безмерным клокочущим океаном, то заповедными джунглями, то старинным парком с куртинами тонко пахнущих роз, но чаще всего безликим в своей громадности городом.

Искусственный, напоминающий мираж, хотя и вполне правдоподобный мир всецело принадлежит ему. Лэнк – всемогущий бог этого мира и останется богом до самой смерти. И тогда мир тоже исчезнет. А пока Лэнк может обрушивать молнии, вызывать стихийные бедствия или же созидать по библейским рецептам все, что вздумается. И он трудится в поте лица, творя и разрушая, разрушая и творя…

Лэнк сознавал, что все это лишь беспрестанная, лихорадочная смена декораций, попытка уйти, на сей раз от самого себя, своего прошлого, воспоминаний… Он мог, но не хотел имитировать то конкретное, с чем был связан на Земле. Убедить себя в реальности иллюзий, в вещественности образов, создаваемых в мозгу электроникой, было нетрудно. Однако это значило бы сломиться, капитулировать, признать правоту тех, кто приговорил его к одиночеству, самому стать призраком, фантомом. Лэнк презирал подобие наркотика, пусть безвредное, даже благодатное, но дурманящее почище давно забытых героина или марихуаны…

Именно поэтому он не выходил за рамки лубка, гротеска, оперной условности, предпочитая кажущейся реальности театральные подмостки. Ведь актер во время спектакля не утрачивает своего человеческого «я» и, даже перевоплощаясь, остается самим собой, со своей собственной изжогой или головной болью, которые не оставишь в гардеробной вместе с ненужным реквизитом…

Но в мире, пыль которого Лэнк отряхнул со своих ног, было нечто не поддающееся забвению – женщина. Неразделенная любовь, странная, романтическая, даже нелепая, подходящая скорее пятнадцатилетнему подростку. В память компьютера, синтезирующего иллюзорный мир, не вложили информативного комплекса женщины. Зато в памяти самого Лэнка все связанное с ней саднило нестихающей болью. И дороже этой боли у него ничего не было.

Оставаясь один на один с собой, он воспроизводил в мыслях ее жесты, позы, движения. Звучал глубокий грудной голос, только вот нежные слова предназначались, увы, не ему и лишь обжигали душу. Карие глаза лучились улыбкой, которая тоже была обращена к другому…

Однажды, изменив прежнему решению не воскрешать прошлого, Лэнк попытался перенести любимую в мир иллюзий, но она словно не желала стать фантомом. Лэнк был не властен над нею, как и в прошлом, когда она во плоти и крови проходила мимо, не удостоив взглядом. То, что раз за разом синтезировал компьютер, представляло набор бездарных карикатур, издевательских пародий. Выпестованное памятью отражалось в кривом зеркале…

Это был сизифов труд. В обычных обстоятельствах Лэнк отчаялся бы, отступил. Теперь же у него не оставалось выбора. И он с маниакальным упорством и с терпением профессионального реставратора очищал синтезируемый образ от фальшивых черт.

Шли дни, месяцы. Со статикой удалось справиться. В памяти компьютера хранились уже тысячи голограмм. Тысячи ракурсов, каждый точно кадр мультипликации. Оставалось свести их воедино, подключить динамику, наделить интеллектом, эмоциями.

Лэнк чувствовал себя Пигмалионом, пытающимся вдохнуть жизнь в свое создание – Галатею. И все же был потрясен, когда та мучительно знакомым движением поправила прядь, изучающе взглянула на него. Обрела ли она плоть, либо он сам сделался фантомом? Лэнку было все равно: больше не существовало ни реального мира в зазвездной дали, ни иллюзорного мира, творимого компьютером.

«Хорошо-то как!» – подумал Лэнк. От полноты чувств ему показалось, будто он произнес эти слова вслух, даже прокричал так, что звук голоса достиг раскинувшегося в трехстах метрах моря, и оно откликнулось. Но море безмолвствовало и лишь загадочно переливалось бликами. На противоположном берегу бухты проступали горы. Подножие подчеркивала желтая строчка огней, а на поверхности воды застыли прозрачные суда.

Тишину приближавшейся ночи нарушал хор лягушек. Лэнк с удовольствием его слушал. Лягушки облюбовали прибрежное озерцо, в которое впадал ручей. Его обступили разномастные деревья, образуя маленький оазис, словно перенесенный на побережье из сказочной пустыни.

– Как хорошо! – повторил Лэнк.

Он сидел на увитой диким виноградом лоджии и любовался бухтой.

– Вот и миновал этот прекрасный день… – с теплой грустью сказал себе Лэнк. – Но ведь не последний же! А если бы и последний… Главное, что сегодня я счастлив. И здоров. И молод. И жизнь мне улыбнулась…

Из комнаты временами доносился голос Галатеи. Она что-то делала, мурлыкая при этом песенку. Так поет человек наедине с собой. Сейчас каждый из них принадлежал себе, но это не имело ничего общего с одиночеством, а тем более с отчуждением. Между ними существовала почти телепатическая связь. Они могли сидеть рядом, держась за руки, и молчать. Легкое подрагивание ладони, едва уловимое пожатие, тепло родного тела, биение пульса были для них как бы позывными счастья.

«Оказывается, для счастья нужно совсем мало и вместе с тем очень много, – рассуждал Лэнк. – Некоторые смолоду безошибочно выбирают маяки, ведущие в гавань успеха. И достигают ее заслуженно, по праву. А счастья в ней нет. При расчете курса ошиблись на самую малость и разминулись со счастьем. Меня же занесло ураганом на обломок скалы, но именно здесь я нашел свое счастье – Галатею…»

– Как хорошо… – в третий раз за этот вечер проговорил Лэнк и вдруг ощутил предчувствие беды…

– Родной мой, – сказала Галатея однажды, – со мной творится неладное. Я кажусь себе вымышленной, не существующей в действительности. У меня нет прошлого… Раньше я не задумывалась над этим. Но так ведь не бывает… Не должно быть!

– У меня тоже нет прошлого – возразил Лэнк. – Зато есть ты. Я люблю тебя. Мне хорошо с тобой.

Она покачала головой.

– Мне тоже. Но нельзя жить одной любовью. Есть же еще что-то в мире?

Галатея все глубже уходила в себя. Она больше не донимала Лэнка вопросами, видимо, поняв, что не получит ответа. Силилась найти его сама и не могла…

«Что ей сказать? – мучился Лэнк. – Как объяснить? О ее подлинной жизни ничего не известно. Она была безымянной богиней. Я боялся заговорить с нею. Следил украдкой, простаивал под окнами… Посчастливилось воспроизвести ее облик. А остальное? Фантазия компьютера? Гениальная фантазия! Ведь сущность Галатеи совершенно иная – лучше, чище и беззащитнее. А я – то хорош: копировал внешность и больше ни о чем не думал. Даже не позаботился дать Галатее прошлое…»

Лэнк хотел исправить ошибку, но оказался никудышным богом: Галатея уже не принадлежала к иллюзорному миру. И тогда он рассказал ей все…

Нет ничего страшнее, чем наблюдать неотвратимое угасание любимого человека, сознавая, что ты бессилен… Все возможное и невозможное сделано. Компьютер работал на пределе, но тщетно… «Ряды не сходятся, задача неразрешима». И теперь эта беспомощная груда микрокристаллов, изощренно формализованный сверхмозг, лишь искушает: «Начнем все заново, создадим другую Галатею!» Другой не будет, она единственная. Пытаться повторить ее – значит предать.

Лэнк впервые с беспощадной ясностью понял, что любит вовсе не гордячку, приводившую его в смятение на Земле, а совершенно иную женщину, лишь по недоразумению принявшую чужой облик. Он создал Галатею? Нет, это она преобразила его, возвысила до своего душевного величия!

«Неужели Мартин был прав, неужели это предопределено? – в леденящей тоске думал Лэнк. – Десять эвристических программ, и приговор авансом: „Убийца“! „Поймите, математическое моделирование позволяет предвидеть будущее…“ И вот будущее стало настоящим. Я – убийца, убийца своего счастья!»

Грохот ракетного двигателя вывел его из оцепенения. Взламывая скорлупу иллюзорного мира, неподалеку в клубах реликтовой пыли, толстым пластом покрывавшей безжизненную планету, опускался космический корабль.

На мгновенье Лэнк испытал радость. Но тотчас накатилась новая волна холода. Поздно!

– Поздравляю, дружище! – крикнул запыхавшийся Мартин. – Я так спешил к вам, что, кажется, поставил новый рекорд скорости. Видите ли, последний тест неожиданно дал великолепный результат. Это было жестокое испытание, не спорю. Но какой же вы молодчина… Теперь все позади, вас реабилитировали полностью. Собирайтесь!

Лэнк пристально посмотрел ему в глаза, и Мартин, вздрогнув, отвел взгляд.

– Я остаюсь здесь, – сказал Лэнк спокойно. – Убийце не место среди людей.