Текст книги "Искра жизни "

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

VIII

Сортир был заполнен скелетами до отказа. Из длинной очереди кричали, чтобы они управлялись побыстрее. Часть ожидающих лежала на земле, извиваясь в судорогах. Другие сидели на корточках в страхе близ стен и испражнялись, когда становилось уже невмоготу терпеть. Один человек выпрямился во весь рост, как аист, задрал ногу и, опершись одной рукой о стену барака, с раскрытым ртом смотрел куда-то вдаль. Он стоял в этой позе некоторое время и вдруг замертво упал. Такое порой случалось: скелеты, которым едва хватало силы, чтобы ползать, неожиданно мучительно распрямлялись; простояв какое-то время с угасающим взором, они валились как подкошенные, словно их последним желанием перед смертью было еще раз выпрямиться во весь рост, как нормальным людям.

Лебенталь осторожно переступил через мертвый скелет и направился к сортиру. Сразу же послышалось возбужденное шипение. Стоявшие вокруг подумали, что он норовит пролезть вне очереди. Его оттащили назад и стали бить тощими кулачками. При этом никто не рисковал выйти из очереди, ведь потом уже никто не пустил бы обратно. Скелеты повалили его и стали топтать ногами, но больно не было, ведь для этого требовалась физическая сила.

Лебенталь встал. Он не хотел обманывать. Он разыскивал Бетке из транспортного отряда. Ему сказали, что Бетке должен быть здесь. Некоторое время он еще подождал на достаточном удалении от переругавшейся очереди.

Дело в том, что Бетке был клиентом в связи с коронкой Ломана. Но он не явился. Лебенталь не мог понять и то, какие у Бетке могли быть дела в этом вшивом сортире. Правда, и здесь чем-нибудь торговали, однако такой бонза, как Бетке, мог прокручивать подобные дела в иных условиях.

В конце концов Лебенталю надоело ждать, и он направился к помывочному бараку. Это было небольшое строение, примыкавшее к сортиру, с длинными цементными корытами, над которыми были установлены водопроводные трубы с маленькими отверстиями. Там толпились группы заключенных. В основном чтобы напиться или взять с собой воды в жестяных банках. Здесь всегда не хватало воды, чтобы по-настоящему помыться, а кто в надежде на это раздевался, всегда боялся, как бы не стащили вещи.

В помывочном помещении уже разместился более серьезный черный рынок. В сортире шли в ход хлебные крошки, отбросы и сигаретные окурки. А здесь обосновались мелкие предприниматели, люди из трудового лагеря.

Лебенталь с трудом протиснулся вперед.

– Что у тебя? – спросил его кто-то.

Лео окинул человека беглым взглядом. Это был оборванный заключенный с одним глазом.

– Ничего.

– У меня есть морковь.

– Неинтересно. – В помывочном помещении Лебенталь вдруг оказался более решительным, чем в двадцать втором бараке.

– Дурак.

– Сам такой.

Лебенталь знал некоторых торговцев. Он обязательно поторговался бы за морковки, если бы не сговорился сегодня с Бетке. Еще ему предложили кислую капусту, кость и несколько картофелин по спекулятивным ценам. Но он отказался и прошел дальше. В дальнем углу барака он заметил парня с женскими чертами лица, который был явно не отсюда. Он что-то жадно ел из консервной банки, причем Лебенталь сразу отметил, что ел он не пустой суп, а еще что-то жевал. Рядом с ним стоял упитанный заключенный примерно сорока лет, который тоже не вписывался в эту атмосферу. Он, несомненно, принадлежал к лагерной аристократии. Его лысый жирный череп блестел, а рука медленно скользила по спине парня. Парень не был, как все, подстрижен наголо, а был хорошо причесан, с пробором. Короче, производил ухоженное впечатление.

Лебенталь обернулся. Разочарованный, он уже хотел было вернуться к торговавшему морковкой, но вдруг увидел Бетке, который целеустремленно направлялся в тот самый угол, где стоял парень. Лебенталь оказался у него на пути. Бетке оттолкнул его и закричал парню:

– Значит, здесь ты прячешься, Людвиг! Проститутка ты эдакая! Все же я застукал тебя здесь!

Уставившись на него, парень часто икал, ничего не мог возразить.

– Да еще с этим чертовым лысым поваром, – добавил язвительно Бетке.

Повар не обращал внимания на Бетке.

– Ешь, мой мальчик, – сказал он лениво Людвигу. – А если не наешься, дам тебе еще.

Бетке покраснел. Он ударил кулаком по консервной банке. Ее содержимое угодило Людвигу прямо в лицо. Кусочек картошки упал на пол. На него кинулись два скелета. Отталкивая друг друга, они пытались завладеть этим кусочком. Бетке оттолкнул их в сторону.

– То, что ты получаешь, тебе мало? – спросил он.

Людвиг обеими руками крепко прижимал банку к груди. Он пугливо скривил лицо и перевел взгляд с Бетке на лысого.

– Видимо, да, – ответил повар за него Бетке. – Не обращай внимания, – сказал он парню. – Ешь себе спокойно, а если не хватит, дам еще. Бутузить я тебя не стану.

У Бетке был такой вид, будто он вот-вот накинется на лысого, но он не посмел. Так как не знал, какой тот пользуется поддержкой. В лагере это было чрезвычайно важно. Если лысый опирается на полную поддержку дежурного по кухне из числа заключенных, драка могла обойтись Бетке дорого. У кухни были блестящие связи. Кроме того, все знали, что кухня занималась спекуляцией вместе с лагерным старостой и другими эсэсовцами. Таких интриг в лагере было хоть отбавляй. Бетке запросто мог потерять свое место и, не прояви осторожность, снова стать простым заключенным. Тогда конец прибыльным делам во время поездок на вокзал и на склад.

– Как это прикажете понимать? – спросил он лысого уже более спокойным голосом.

– А какое твое дело?

Бетке икнул.

– Меня это в какой-то степени касается. – Он повернулся к парню. – Не я ли достал тебе костюм?

Пока Бетке разговаривал с лысым, Людвиг продолжал торопливо есть. Теперь, отбросив банку, он резким неожиданным движением протиснулся между обоими и устремился к выходу. Несколько скелетов мгновенно кинулись к банке, чтобы вылизать ее.

– Приходи снова, – крикнул повар вслед парню. – Здесь для тебя всегда что-нибудь найдется.

Он рассмеялся. Бетке попробовал было удержать парня, но споткнулся о скелеты на полу. Разозлившись, он наступил на мелькавшие под ногами пальцы. Один из скелетов запищал, как мышь. В это время другой скрылся с банкой в руках.

Насвистывая вальс «Розы с юга», повар стал вызывающе медленно прохаживаться мимо Бетке. Он отрастил себе брюшко, довольно толстую задницу и выглядел весьма упитанным. Почти все работавшие на кухне заключенные были хорошо откормлены. Бетке плюнул ему вслед. Но сделал это так осторожно, чтобы слюна попала только в Лебенталя.

– Ах, ты здесь, – грубо проговорил он. – Чего хочешь? Пошли. Откуда узнал, что я тут?

Лебенталь не стал отвечать. Он был при деле, когда нет времени на лишние разговоры. На зуб с золотой коронкой Ломана нашлось два серьезных покупателя: Бетке и мастер одной из внешних коммандос. Оба нуждались в деньгах. Мастер был привязан к некой Матильде, которая работала на той же фабрике, что и он, и с которой он эпизодически встречался наедине, давая кое-кому взятки. Она весила без малого 200 фунтов и казалась ему неземной красавицей. В лагере, где постоянно страдали от голода, вес считался мерилом красоты. Он предложил Лебенталю несколько фунтов картошки и один фунт жира. Но тот отказался и теперь поздравил себя с этим решением. Он мгновенно просчитал предыдущую сцену и надеялся теперь больше получить от гомосексуалиста Бетке. Он считал, что люди с аномальной любовью в большей степени готовы на жертвы, чем с нормальной. После всего увиденного он сразу же поднял цену.

– Зуб с тобой? – спросил Бетке.

– Нет.

– Я никогда не покупаю того, чего не вижу.

– Коронка есть коронка. Коренной зуб. Массивное солидное золото.

– Все это ерунда! Вначале надо посмотреть. Иначе какой смысл о чем-то говорить.

Лебенталь понимал, что более сильный Бетке просто отнимет у него коронку, как только увидит ее. И он ничего не смог бы сделать, чтобы воспрепятствовать этому.

– Что ж, тогда ничего не получится, – спокойно проговорил он. – С другими легче будет договориться.

– С другими! Болтун ты! Сначала найди желающих.

– Уже есть кое-кто. Только что был здесь один.

– Неужели? Хотел бы я на него посмотреть! – Бетке презрительно осмотрелся вокруг. Он знал, что коронка может пригодиться только тому, кто имеет связи за пределами лагеря.

– Моего покупателя ты сам видел минуту назад, – сказал Лебенталь. Это была ложь.

Но Бетке насторожился.

– Кто он? Повар? Лебенталь пожал плечами.

– Ведь должна быть причина, почему я сейчас здесь. Может, кто-то хочет купить подарок для кого-то и поэтому нуждается в деньгах. Там за лагерными воротами испытывают острую потребность в золоте. А еды у него для обмена достаточно.

– Мошенник ты! – крикнул разгневанный Бетке. – Отъявленный мошенник!

Лебенталь только один раз поднял тяжелые веки и снова опустил их.

– На то, чего нет в лагере, – продолжил он хладнокровно. – Например, на что-нибудь шелковое.

Бетке чуть не поперхнулся.

– Сколько? – прохрипел он.

– Семьдесят пять, – решительно проговорил Лебенталь. – Льготная цена. – Он хотел запросить тридцать.

Бетке посмотрел на него.

– Ты знаешь, стоит мне сказать одно слово и тебя отправят на виселицу.

– Разумеется. Если ты это докажешь. Ну и что тебе от этого? Ничего. Тебе нужна коронка. Поэтому давай говорить по-деловому.

Бетке на мгновение замолчал.

– Никаких денег, – проговорил он. – Еда. Лебенталь не возражал.

– Заяц, – сказал Бетке. – Мертвый заяц. Переехала машина. Ну как?

– Что за заяц? Собака или кошка?

– Заяц, говорю тебе. Я сам его переехал.

– Собака или кошка?

Они некоторое время пристально смотрели друг на друга. Лебенталь даже глазом не моргнул.

– Собака, – выдавил Бетке.

– Овчарка?

– Овчарка! Почему не слон? Среднего размера. Как терьер. Жирный.

Лебенталь никак не реагировал. Собачина. Редкая удача.

– Мы не можем ее сварить, – сказал он. – Даже содрать шкуру. У нас для этого ничего нет.

– Я могу поставить ее уже без шкуры. Бетке распалился. Он знал, что повар запросто мог заткнуть его за пояс по части доставания съестных припасов для Людвига. Поэтому во имя конкуренции ему приходилось добывать кое-что за пределами лагеря. Например, кальсоны из искусственного шелка. Это произвело бы впечатление, да и ему самому доставило бы удовольствие.

– Хорошо, я ее тебе даже отварю, – сказал он.

– Это все равно будет трудно. Тогда нам понадобится нож.

– Нож? Зачем нож?

– У нас нет ножей. Нам ведь придется разрезать. Повар мне…

– Ладно, ладно, – прервал его нетерпеливо Ветке. – Значит, еще и нож.

«Кальсоны должны быть голубые. Или лиловые. Лучше бы лиловые. Около склада есть магазин, там это можно найти. Специально выделенный дежурный пошлет его туда. А коронку можно продать живущему рядом дантисту», – просчитывал он в уме.

– Стало быть, еще и нож. Ну, этого достаточно. – Лебенталь понял, что сейчас ему больше уже не выбить.

– Ну и, разумеется, хлеб, – проговорил он. – Это уж обязательно. Значит, когда?

– Завтра вечером. Как стемнеет. За сортиром. Принеси коронку.

– Терьер молодой?

– Откуда я знаю? Ты что, с ума сошел? Так, средний. Да какая разница?

– Если старый, придется долго варить.

У Бетке был такой вид, словно он хотел вцепиться Лебенталю в лицо.

– Что-нибудь еще? – спросил он тихо. – Брусничного соку? Икры?

– Хлеба!

– Кто говорил о хлебе?

– Повар.

– Заткни глотку! Посмотрим.

Вдруг Бетке заторопился. Он хотел соблазнить Людвига кальсонами. Что ж, пусть повар подкармливает его. Но если у Бетке в запасе будут кальсоны, это уже совсем другое дело. Людвиг был тщеславным. Нож можно стащить. Хлеб – это тоже было не так уж сложно. А вот терьер был всего лишь таксой.

– Значит, завтра вечером, – сказал Бетке. – Жди за сортиром.

Лебенталь ушел. Он все еще не мог поверить в свалившееся на него счастье. «Это – заяц», – скажет он в бараке. Вовсе не потому, что это была собака, такое никого не смущало – встречались люди, которые пробовали есть даже трупы, а потому, что кое-кому из спортивного интереса доставляло радость все преувеличивать. Кроме того, Ломан был ему очень симпатичен. Поэтому его коронку надо было обязательно выменять на что-нибудь чрезвычайное. Нож без труда можно будет продать в лагере. Значит, появятся новые деньги что-нибудь купить.

Сделка состоялась. Вечер выдался мглистый. Белый туман окутал лагерь. Лебенталь крался сквозь темноту в барак, пряча под курткой собачину и хлеб.

Неподалеку от барака он увидел тень, которая покачиваясь двигалась по улице. Лебенталь сразу отметил для себя, что это не был обычный заключенный. Те ходили совсем по-другому. Мгновение спустя он узнал старосту двадцать второго блока. Хандке шагал словно по палубе корабля. Лебенталь сразу понял, в чем тут дело. У Хандке был запой. Ему, видимо, удалось где-то раздобыть спиртного. В этот момент уже едва ли можно было незаметно прошмыгнуть мимо него, спрятать в бараке собачину и предупредить других. Поэтому Лебенталь беззвучно прижался к задней стенке барака и затаился в тени.

Вестгоф был первым, кто встретился Хандке.

– Эй ты! – крикнул он. Вестгоф остановился.

– А что это ты не в бараке? – В сортир иду.

– Сам ты сортир. Ну-ка, поди сюда!

Вестгоф подошел ближе. Он с трудом разглядел в тумане лицо Хандке.

– Как тебя зовут?

– Вестгоф. Хандке покачнулся.

– Нет! Ты – вонючий жид. И как же тебя зовут?

– Я – не еврей.

– Что? – Хандке ударил его в лицо. – Ты из какого блока?

– Из двадцать второго.

– Еще чего! Из моего, значит! Негодяй! Помещение?

– Помещение «Д»!

– На землю лечь! – заорал Хандке.

Вестгоф лечь отказался. Он продолжал стоять. Хандке приблизился к нему на шаг. Теперь Вестгоф увидел его лицо и готов был убежать. Хандке наступил ему на ногу. Как староста блока он хорошо ел и поэтому был сильнее любого в Малом лагере. Вестгоф упал, и Хандке наступил ему на грудь.

– Лечь, говорю, еврейская свинья! Вестгоф лег ничком на землю.

– Помещение «Д» – шаг вперед! – заорал Хандке. Скелеты выполнили команду. Они уже знали, что произойдет. Одного из них обязательно изобьют до полусмерти. Запои Хандке всегда так заканчивались.

– Все тут? – пробормотал Хандке. – Дневальный!

– Так точно! – отозвался Бергер.

Сквозь ночную мглу Хандке пристально всматривался в лица построившихся перед бараком. Бухер и Пятьсот девятый стояли среди других. Они с трудом могли ходить и стоять. Не было Агасфера. Он остался с овчаркой в бараке. Если Хандке спросит, где Агасфер, Бергер скажет, что тот умер. Но Хандке был пьян. Он и трезвый не знал точно, что к чему. Он с большой неохотой заходил в бараки, опасаясь подцепить там дизентерию или тиф.

– Ну, кто еще здесь хочет бунтовать? – В голосе Хандке послышались жесткие интонации. – Вонючие… вонючие жиды!

Все молчали.

– Стоять смирно! Как культурные люди!

Они и стояли смирно. Какое-то мгновение Хандке смотрел на них, выпучив глаза. Затем повернулся и стал топтать ногами все еще лежавшего на земле Вестгофа. Тот пытался прикрыть голову руками. Хандке топтал его еще некоторое время. Стало тихо, и слышны были только глухие удары сапог Хандке по ребрам Вестгофа. Пятьсот девятый почувствовал, что около него зашевелился Бухер. Чтобы удержать Бухера, Пятьсот девятый схватил его за запястье. Рука Бухера дернулась, но Пятьсот девятый не выпустил ее. Хандке продолжал тупо избивать Вестгофа. Он еще несколько раз ударил Вестгофа по спине и, наконец, утомился. Вестгоф не шевелился. Хандке отошел в сторону. Его лицо было мокрым от пота.

– Евреи! – проговорил он. – Вас надо давить, как вшей. Вы кто?

Неуверенным движением он показал на скелеты.

– Евреи, – ответил Пятьсот девятый.

Хандке кивнул и несколько секунд глубокомысленно смотрел на землю. Затем повернулся и направился к проволочному забору, разделявшему женские бараки. Хандке стоял там, и было слышно, как он тяжело дышит. Раньше он был печатником, а в лагерь попал за преступление на сексуальной почве. И вот уже год, как он староста блока. Через несколько минут он вернулся и, ни на кого не обращая внимания, напряженно зашагал по лагерной улице.

Бергер и Карел перевернули Вестгофа. Он был без сознания.

– Он что, ребра ему сломал? – спросил Бухер.

– Пинал ему в голову ногами, – ответил Карел. – Я сам видел.

– Может, втащить его в барак?

– Нет, – сказал Бергер. – Оставьте здесь. Пока ему лучше полежать на воздухе. Внутри слишком мало места. У нас есть еще вода?

Нашлась консервная банка с водой. Бергер расстегнул куртку Вестгофа.

– Может, все же лучше оттащить его в барак? – проговорил Бухер. – Эта падла может снова прийти.

– Больше не придет! Я знаю Хандке. Сейчас он уже перебесился.

Из-за угла барака незаметно появился Лебенталь.

– Умер?

– Нет. Нет еще.

– Он его топтал ногами, – сказал Бергер. – Обычно он просто избивает. Наверное, достал шнапса больше, чем обычно.

Лебенталь прижал руку к куртке.

– У меня найдется что поесть.

– Тихо! Весь барак услышит. Что у тебя?

– Мясо, – проговорил шепотом Лебенталь. – За коронку.

– Мясо?

– Да. Много. И хлеб.

Он уже не стал ничего говорить о зайце. Это было неуместно. Он бросил взгляд на темную фигуру, возле которой стоял на коленях Бергер.

– Может, он еще чего-нибудь съест, – сказал Лебенталь. – Мясо вареное.

Туман сгущался. Бухер стоял у двойного проволочного забора, отделявшего его от женского барака.

– Рут! – прошептал он. – Рут!

Тень приблизилась. Он устремил на нее свой взгляд, но кто это, понять не мог.

– Рут! – прошептал он снова. – Это ты?

– Да.

– Ты меня видишь?

– Да.

– У меня найдется для тебя кое-что поесть. Видишь мою руку?

– Да, да.

– Это мясо. Я тебе его перекину. Сейчас.

Он взял маленький кусок мяса и бросил его через оба забора из колючей проволоки. Это была половина полученной им порции. Он услышал, как кусок упал на другой стороне. Тень нагнулась и стала шарить руками по земле.

– Слева! Слева от тебя! – прошептал Бухер. – Он должен быть примерно в метре слева от тебя. Нашла?

– Нет.

– Слева. В метре от тебя. Вареное мясо. Ищи, Рут! Тень замерла.

– Ну, нашла?

– Да.

– Съешь прямо сейчас. Ну как, вкусно?

– Да. У тебя есть еще?

Бухер насторожился.

– Нет. Я уже получил свою долю.

– Да, у тебя есть еще! Бросай сюда!

Бухер так близко подошел к проволоке, что шипы впились ему в кожу. Внутренняя часть ограды не была под током.

– Ты не Рут! Скажи, ты действительно Рут?

– Да, я – Рут. Ну давай еще! Бросай!

Вдруг до него дошло, что это не Рут. Та не позволила бы себе говорить такое. Туман, возбуждение, тень и шепот ввели его в заблуждение.

– Ты не Рут! Тогда скажи, как меня зовут!

– Тсс! Тише! Бросай!

– Как меня зовут? Как меня зовут?

Тень безмолвствовала.

– Это мясо для Рут! Для Рут! – прошептал Бухер. – Передай его ей! Понимаешь, а? Передай его ей!

– Да, да. У тебя есть еще?

– Нет! Отдай его ей! Это для нее! Не для тебя! Для нее!

– Да, конечно.

– Отдай его ей! Или я… я…

Он замер. А что он, собственно, мог сделать? Он знал, что тень уже давно проглотила кусок мяса. В отчаянии он опустился на землю, словно на него обрушился невидимый кулак.

– Ах ты, каналья проклятая… чтоб ты подавилась… подавилась этим…

Это уже было чересчур. По прошествии стольких месяцев получить кусок мяса и так глупо с ним расстаться! Он рыдал, но без слез.

Стоявшая напротив тень прошептала:

– Дай мне, я тоже тебе кое-что покажу… здесь… Ему казалось, что она уже задирает свою юбку. Ее движения растворялись в белой пелене тумана, словно какая-то причудливая нечеловеческая фигура выполняла козлиные прыжки.

– Ах ты стерва! – прошептал Бухер. – Стерва ты, подавись этим! А я-то идиот, идиот…

Ему надо было точно разобраться, прежде чем бросать, или подождать, пока все проявится; тогда, наверное, уж лучше было бы самому съесть это мясо. Он хотел быстро передать мясо Рут. Опустившийся туман показался ему весьма кстати. И вот – он застонал и стал бить кулаками по земле.

– Идиот, что я наделал!

Кусок мяса был куском жизни. Бухера чуть не стошнило от такой безысходности.

Его разбудила прохлада ночи. Спотыкаясь, он побрел назад. Перед бараком, о кого-то споткнувшись, упал. Потом увидел Пятьсот девятого.

– Кто это здесь? Вестгоф? – спросил он.

– Да.

– Умер?

– Да.

Бухер наклонился к самому лицу лежавшего на земле Вестгофа. Оно было влажным от тумана и усеяно темными пятнами от пинков Хандке. Он смотрел на лицо и размышлял об утраченном куске мяса, причем ему казалось, что и то и другое взаимосвязано.

– Черт возьми, – проговорил он. – Почему же мы ему не помогли?

Пятьсот девятый поднял глаза.

– Что ты там за чушь несешь? Разве это было в наших силах?

– Да. Может быть. Почему бы нет? Смогли же мы другое.

Пятьсот девятый молчал. Бухер опустился рядом с ним на землю.

– Мы же не сдались Веберу, – сказал он. Пятьсот девятый молча смотрел в туман. «Ну вот опять, – подумал он. – Ложное геройство. Старая беда. Этот малый впервые за несколько лет ощутил в себе чуточку отчаянного бунта с положительным исходом, и вот уже пару дней спустя рвется фантазия с романтическим искажением и забвением риска».

– Ты думаешь, если нам самим удалось устоять перед комендантом лагеря, все сложилось бы как надо и с пьяным старостой блока, а?

– Да. Почему бы нет?

– И что бы нам пришлось делать?

– Не знаю. Что-нибудь. Но только не позволить затоптать Вестгофа насмерть.

– Мы могли бы вшестером или ввосьмером напасть на Хандке. Ты это имеешь в виду?

– Нет. Ничего бы не вышло. Он сильнее нас.

– Тогда что нам надо было предпринять? Поговорить с ним? Сказать ему, что надо быть благоразумнее?

Бухер молчал. Он понимал, что и это бы не помогло. Пятьсот девятый какое-то мгновение понаблюдал за ним.

– Послушай, – проговорил он затем, – у Вебера нам нечего было терять. Мы отказались, нам фантастически повезло. А если бы сегодня мы что-нибудь предприняли против Хандке, то он забил бы насмерть еще одного-двух да еще доложил бы начальству о бунте в бараке. Бергера и еще кое-кого наверняка бы повесили. Вестгофа в любом случае. Тебя, наверно, тоже. Потом на несколько дней лишение пищи. В общем, на тот свет отправилось бы на десяток больше. Не так ли?

Бухер отмалчивался.

– Может быть, – проговорил он наконец.

– У тебя есть какие-нибудь другие идеи? Бухер задумался.

– Нет.

– У меня тоже нет. Лагерь вызывал в Вестгофе припадок бешенства. Так же, как и Хандке. Если бы он сказал то, что хотел Хандке, то отделался бы несколькими ударами. Вестгоф хороший человек. Нам бы он очень пригодился. Но он был дурак.

Пятьсот девятый повернулся к Бухеру. Его голос был полон горечи.

– Думаешь, ты единственный, кто здесь думает о нем?

– Нет.

– Если бы мы оба сорвались у Вебера, может, он держал бы язык за зубами и еще пожил бы. Может, именно это заставило его сегодня забыть об осторожности. Ты когда-нибудь об этом задумывался?

– Нет. – Бухер уставился на Пятьсот девятого. – Ты веришь в это?

– Может быть. Мне пришлось быть свидетелем еще больших глупостей. Причем у более разумных людей, когда они верили в необходимость проявлять мужество. Чертовская ерунда, почерпнутая из книг! Ты знаешь Вагнера из двадцать первого барака?

– Да.

– Он – развалина. Но он был настоящим человеком, обладавшим мужеством. Даже в избытке. И это возымело обратное действие. Два года он приводил эсэсовцев в восторг. Вебер в него чуть было не влюбился. И тут он сломался. Навсегда. А чего ради? Он бы нам очень даже пригодился. Но он не мог управлять своим мужеством, и таких было много. А осталось мало. И еще меньше тех, кто не сломался. Поэтому сегодня вечером я старался тебя удержать, когда Хандке стал топтать Вестгофа. Поэтому когда он спросил, кто мы такие, я ему ответил. Теперь до тебя дошло?

– Ты считаешь, что Вестгоф…

– Это не имеет значения. Он умер…

Бухер молчал. Теперь он видел Пятьсот девятого лучше. Туман немного рассеялся, и пробился лунный свет. Пятьсот девятый выпрямился. От кровоподтеков его лицо было и черным, и голубым, и зеленым. Вдруг Бухер вспомнил старые истории о нем и Вебере. Видимо, Пятьсот девятый сам когда-то был одним из тех, о которых сейчас говорил.

– Послушай хорошенько. Только в романах встречается дешевая фраза о том, что дух не сломить. Я знал хороших людей, которые были способны лишь на одно – выть как звери. Сломить можно почти любое сопротивление. Для этого требуется только достаточно временя и случай. И то, и другое у них там есть – он показал жестом на казармы СС. – Они все это очень хорошо понимали. И всегда четко следовали этому принципу.

При оказании сопротивления главное – помнить лишь о том, чего добиваешься в итоге, а не как это выглядит со стороны. Бессмысленное мужество – это самоубийство. Наша весьма слабая воля к сопротивлению – это единственное, чем мы еще обладаем. Мы должны эту волю скрывать и проявлять ее только в самом крайком случае, как, например, мы у Вебера. Иначе…

Лунный свет выхватил из темноты тело Вестгофа, пробежал по его лицу и шее.

– Кое-кто из нас должен обязательно остаться, – прошептал Пятьсот девятый. – На потом. Все это но может кануть просто так. Те немногие, которые не сломались…

Изможденный, он откинулся назад. Размышления могут изматывать не меньше, чем напряженный бег. Иногда прорывалась удивительная легкость, все казалось отчетливым и ясным, и на короткое время появлялась какая-то проницательность, пока снова не наползал туман слабости.

– Те немногие, кто не сломались и не желают забыть, – договорил Пятьсот девятый и посмотрел на Бухера.

«Тот больше чем на двадцать лет моложе меня, – подумал он в отчаянии. – И еще многое может сделать. Он еще не сломался. А я? Время. Оно разъедает и разъедает. Действительно почувствуешь, сломался или нет, когда всему этому придет конец, когда захочешь начать все заново по ту сторону колючей проволоки. Эти десять лет в лагере стоили каждому вдвойне или даже втройне. У кого еще остались силы? А потребовалось бы много сил».

– Когда мы отсюда выйдем, никто не встанет перед нами на колени, – сказал он. – Все будут все отрицать и стараться забыть. И нас тоже. Причем многие из нас тоже постараются все забыть.

– Я это не забуду, – мрачно возразил Бухер. – Это и все остальное.

– Хорошо.

Вновь накатилась волна изнеможения. Пятьсот девятый закрыл глаза, но сразу открыл. Оставалось еще что-то важное из невысказанного, и он боялся потерять мысль. Бухеру это обязательно надо было знать. Может, он единственный, кто пробьется. Как важно, чтобы он все хорошо понял.

– Хандке – не нацист, – проговорил он с напряжением в голосе. – Он такой же заключенный, как и мы. На воле он, наверное, ни за что не убил бы человека. А здесь это делает, потому что у него есть власть, понимая, что нам бесполезно жаловаться. Его-то прикроют. Он не несет никакой ответственности. Вот в чем дело. Власть и никакой ответственности – чересчур много власти в чьих-то руках, понимаешь…

– Да, – сказал Бухер. Пятьсот девятый кивнул.

– Это и другое… леность сердца… страх… симуляция совести… вот, в чем наша беда… об этом сегодня… я размышлял целый вечер….

Усталость казалась теперь надвигавшейся на него черной зловещей тучей. Пятьсот девятый вынул из кармана кусочек хлеба.

– Вот, мне не надо; я съел свое мясо, отдай Рут…

Бухер, не шелохнувшись, смотрел на него.

– Я всякого там наслушался раньше, – не без труда проговорил Пятьсот девятый, почувствовав, что силы его оставляют. – Отдай ей это… – его голова упала на грудь, но он еще раз поднял ее, и снова засветился пестрый от кровоподтеков череп, – это тоже важно… что-нибудь давать…

Бухер взял хлеб и направился к забору, отделявшему их от женского лагеря. Теперь пелена приподнялась над землей, очистив полосу в человеческий рост. Возникла призрачная картина, словно безголовые мусульмане, спотыкаясь, направляются в сортир. Некоторое время спустя появилась Рут. И ее головы не было видно.

– Нагнись, – прошептал Бухер.

Оба присели на корточки. Бухер бросил ей хлеб через забор. Он подумал, стоит ли сказать о том, что для нее было мясо. Решил, что не стоит.

– Рут, я верю, что мы вырвемся отсюда…

Она не могла ничего ответить. Рот был забит хлебом. Широко раскрытыми глазами она смотрела на него.

– Теперь я в это твердо верю, – сказал Бухер. Он не знал, почему вдруг в это уверовал. В какой-то степени это было связано с Пятьсот девятым и с тем, что тот сказал. Он побрел назад к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Его лицо почти касалось головы Вестгофа. Лица обоих были в кровоподтеках, и Бухер с большим трудом мог различить, кто из них еще дышит. Он не стал будить Пятьсот девятого, зная, что тот целых два дня здесь около барака ждал Левинского. Ночь была не очень холодная, но Бухер снял куртки с Вестгофа и двух других мертвецов и прикрыл ими Пятьсот девятого.