Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев"
Автор книги: Еремей Парнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
– Сегодня должна была состояться первая наша встреча.
– Вот уже несколько дней индийца и Цыбикова видят вместе. Не надо глупой лжи. Иначе не рассчитывайте на пощаду. Своих-то встреч с Цыбиковым вы, надеюсь, не отрицаете?
– Самое смешное, святой настоятель, что я говорю правду. И теперь, и ранее я сказал чистую правду об индийце.
– Прошу запомнить, – тихо сказал черный лама, – что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы заставить вас сказать все. Мне нужно знать, что связывает вас с этим пандитом. И я узнаю это, невзирая ни на что. Пандит уже заговорил. Сейчас я только уточню у него некоторые сведения. После этого вы будете отвечать мне вдвоем. Обдумайте пока свое положение. А где теперь господин Цыбиков? И не создавайте себе сладких иллюзий. Я располагаю абсолютными методами узнавать правду. Встать! – закричал он, подымаясь из-за столика.
Цэрен встал.
– К стене!
Подошел к стене.
– Вытянуть руки!
Уперся ладонями в стену.
Черный лама быстро провел руками по его одежде.
– Можете сесть, господин Цэрен, – спокойно заметил он, не найдя оружия.
Взяв с письменного прибора ножички и тушевые иглы, он вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. Звякнул тяжелый тибетский замок.
Цэрен быстро огляделся. Окон в комнате не было. Медленно обвел всю ее внимательным, сосредоточенным взглядом. Циновка из рисовой соломки, чайник, расписной столик, светильник, Майтрея – все. Свечка у Майтреи обратилась в тонкий столбик серого пепла. Он встал и потянулся к бронзовой статуэтке, но тут же опустил руку. Сломанный столбик пепла мог выдать. Осмотрел столик. Внимание его привлек маленький, позеленевший от времени субурган, который, как пресс-папье, прижимал бумажную стопку. Он взял его в руки и повернул основанием к себе. Тонкий лист меди закрывал круглое отверстие. На металле ни вмятины, ни царапины. Субурган никогда не открывали. Выгравированные на медной крышке скрещенные ваджры охраняли чьи-то святые останки. В центре эмблемы был мистический знак Янь и Инь, символизирующий единство противоположных начал в природе. Цэрен перевел взгляд на лампаду. Подумал, что и запах паленого может выдать. Поискал, чем бы открыть субурган. Взял со столика кисточку с острой костяной ручкой и попытался поддеть крышку. После некоторых усилий она отлетела с тихим печальным звоном. Субурган был набит можжевеловой хвоей, в которой покоились цилиндрики с молитвами. Осторожно поставив крышку на место, но не закрепив, он водрузил субурган на столик. После этого той же костяной ручкой вспорол подкладку своего халата и достал оттуда похожие на хранящиеся в субургане цилиндрики. Засунув их поглубже в можжевельник, закрыл субурган и поставил на место. Потом положил кисточку в лакированный черный пенал. Теперь можно было не опасаться обыска.
Пандита схватили, как только наблюдатели донесли, что бурятский лама вступил на мост. Связанного, с мешком на голове, принесли его в тот же самый трехэтажный дом с окнами во внутренний дворик, который стоял на глухой окраине Лхасы. Владея высокой культурой йоги, пандит, оказавшись в носилках, легко освободил руки и проделал дырку в мешке. Поэтому он знал, куда его принесли.
В комнате, где с него сняли мешок, не было ничего, кроме циновки, чайника и лампады. Его оставили здесь одного, и долго никто к нему не приходил.
«Допустим, этот мнимый бурятский лама оказался шпионом, – рассуждал пандит. – Его подослали ко мне, чтобы завлечь в уединенное место. Но зачем? Разве трудно арестовать меня дома или на улице? Что-то я не заметил, чтобы тибетская полиция практиковала тайные аресты. Тогда зачем все это? Может быть, агенты, которым поручили арестовать меня, просто поторопились? Не дождались, пока мы встретимся, пока лжелама не вытянет из меня неосторожных слов. Все это слишком неуклюже, чтобы быть правдой. Очевидно, за кем-то из нас следили и, выяснив, что мы как-то связаны, решили арестовать. В таком случае должен быть арестован и этот бурят. Наконец, последнее время мы часто оказывались рядом, а это тоже могло внушить подозрение…»
Брякнул бронзовой замок, и дверь, скрипя, отворилась.
– Здравствуйте, господин пандит. Рад вас вновь видеть у себя, – сказал, входя в комнату, лама в черной тоге.
Пандит сразу узнал его.
– Вот уж не думал, что вы станете прибегать к столь недостойным методам, святой отец, – сказал он.
– Вы тоже обманули мое доверие, господин пандит.
– Зачем вам понадобилось это похищение, эти носилки? Неужели…
– Я выдам вас китайской администрации, господин пандит, – перебил его черный лама, – если вы не расскажете мне о себе все. Не кажется ли вам, что роль агента несколько не вяжется с вашей глубокой ученостью и утонченным гуманизмом?
– Вы ошибаетесь, святой отец, я…
– Для вас я уже не лама! – повысил голос японец. – Я самурай и слуга императора! Если вы не дадите нужных мне сведений, то завтра же вас передадут в руки амбаня! Надеюсь, мне не надо объяснять, что с вами сделают китайцы?
– Не надо запугивать меня, господин самурай. Вы слишком тонкий человек, чтобы не понимать этого. Ни угрозой, ни пыткой вы не узнаете от меня больше, чем я захочу сказать. Вы же знаете, что я сам смогу остановить свое сердце. Давайте говорить как здравомыслящие люди. Однажды мы сумели договориться…
– Однажды я просто пощадил вас… Хорошо, давайте говорить как разумные люди. Мои агенты поторопились схватить вас и этого русского.
– Он русский?
– Вы знаете лучше меня, кто он.
– Я скажу вам всю правду. Этот человек слишком часто появлялся на моем пути, чтобы я мог его не заметить. Сначала я решил, что он следит за мной. Потом понял, что он выполняет какую-то миссию. Тогда я решил встретиться и поговорить с ним. Очевидно, это навело вас на его след, и вы, решив, что мы связаны, предприняли эту акцию. Она неразумна, святой отец.
– Допустим. А зачем вы решили встретиться?
– Чтобы, по меньшей мере, не мешать друг другу.
– Довольно, господин пандит! – Японец раздраженно махнул рукой. – Я по горло сыт разговорами о гуманизме. Я обращаюсь к вам, как разведчик к разведчику: мне нужны доказательства, что вы не связаны с русской секретной службой. Вот и все. Либо я получу их, либо… Мне нет дела до того, как вы именуете свою миссию, но она на этом закончится. Вы понимаете меня?
– Я не разведчик, святой отец, по крайней мере не такой, как вы, но я понимаю вас. Боюсь только, что, кроме честного слова, у меня не найдется других доказательств.
Раскрылась дверь, и в комнату вбежал молодой монах в такой же, как у японца, угольно-черной тоге.
Он что-то прокричал по-японски. Пандит разобрал только два слова: «англичане» и «сэнсэй».
Черный настоятель сразу же поднялся и, чуть наклонив голову, сказал:
– Я покину вас на некоторое время, господин пандит.
Японцы ушли, заперев за собой дверь…
Загрохотал замок, и в комнату Цэрена в сопровождении черного ламы вошел пандит. Он по индийскому обычаю сложил ладони на груди и поклонился, Цэрен ответил на поклон.
– Садитесь, господа, – сказал по-английски японец, указывая на циновку, – я свел вас здесь не для допроса. Произошло событие, резко изменившее все мои намерения и планы. Надеюсь, что оно затронет также и вас. Только что получено известие, что английская армия перешла индийско-тибетскую границу.
Пандит тихо вскрикнул и беспомощно развел руками.
– Да, господа, – продолжал японец. – Несколько кавалерийских эскадронов и дивизион горной артиллерии движутся уже по дороге к Лхасе. Это вторжение! Артиллерия жестоко подавляет всякое сопротивление. Не сомневаюсь, что страна будет оккупирована. Китай вряд ли вмешается… Вы не ожидали этого, не правда ли, господа?
Цэрен молча затряс головой. Пандит все так же беспомощно развел руками.
– И я, признаться, не ожидал, – японец опустил голову, – хотя ничего неожиданного тут нет. Все в порядке вещей. Теперь вся наша возня становится бессмысленной. Для меня по крайней мере. Я не питаю к кому-либо из вас личного зла. Посему и отпускаю вас, господа… На свой страх и риск. Советую поскорее покинуть Лхасу.
Он встал. И они тоже поднялись со своих мест.
– Торопитесь, господа, – сказал японец, открывая дверь.
– А вы? Что будете вы делать, господин настоятель? – нерешительно спросил пандит.
– Мне надлежит сделать то, что положено японцу, который не оправдал доверия своего императора, – спокойно сказал он, освещая им лестницу лампадой. – Прощайте, господа.
Они спустились во внутренний двор и длинной, как туннель, подворотней вышли на улицу. Над Лхасой уже занимался зеленый рассвет.
Они молча поклонились друг другу и разошлись. Цэрен поспешил к Цыбикову, который уже давно ждал его и, наверное, волновался.
Индиец же, сосредоточенно глядя себе под ноги, пошел куда глаза глядят.
Он принял весть о вторжении как личное крушение. Нет, дело было вовсе не в том, что его обманули. Его никто не обманывал. Он знал, что по его следам рано или поздно пойдут солдаты, но не хотел этого знать. Пусть даже это не он, а те безымянные пандиты, которые побывали здесь до него, проложили дорогу горной артиллерии. Но что это меняло для него лично? Разве не взял он на себя определенную миссию, которую даже наедине с собой не решался назвать подобающим словом? И разве английский полковник снисходительно не подыграл ему в этом стыдливом умолчании? Тот самый полковник, который послал в Тибет его и еще многих до него и который ведет теперь на Лхасу войска…
Есть неумолимая логика поступков. Именно она, а не тайные благие желания людей, управляет событиями.
Все желания и все мысли, которые родились в тот день, когда он дал свое согласие, так и остались в нем. И так же молчаливо они умрут. Их просто нет для мира, поскольку они не воплотились в деяния. Но между той необратимой минутой согласия и страшной вестью о военном вторжении уже установилась беспощадная, ничем не прикрытая связь. И в том увидел пандит проявление неумолимой логики поступков, которые, как часто оказывается потом, противоречат первоначальным желаниям.
Когда взошло солнце, в небе закружился сухой колючий снег. С тихим звоном падали на холодную землю крохотные льдинки. Казалось, что где-то далеко-далеко, в пещере отшельника, звонит астральный колокольчик. Лхаса проспала последнюю мирную ночь своей истории. А бронзовые боги все улыбались неповторимой улыбкой отрешенности и всезнания.
Послесловие автора
Специалисты-тибетологи легко узнают в главном герое этого повествования реальное историческое лицо: Гонбочжаба Цэбековича Цыбикова, замечательного русского путешественника, успешно завершившего героические исследования Пржевальского, Козлова, Роборовского. Кто же тогда Р. H.?
Цыбиков действительно встретил в Лхасе тайного агента англичан – индуса, о котором нет почти никаких сведений.
Англичане несколько раз засылали под видом паломников хорошо обученных индийских пандитов в недоступные области Гималаев. Наиболее известен среди них Сарат Чандр Дас, оставивший после себя интересные путевые дневники. Но Цыбиков и Дас посетили Тибет в разное время. Пандит Р. Н. выступает, таким образом, как своего рода собирательный образ. В лице пандита Р. Н. автор хотел показать особый род разведчика – высокообразованного и любознательного путешественника, так сказать, разведчика поневоле, что, конечно, не помешало английским колониальным властям провести детальную разведку дорог и послать военную экспедицию. Английское вторжение в Тибет состоялось через два года после путешествия Цыбикова, но как раз в тот момент, когда в Лхасе еще находился последний из разведчиков-индийцев – пандит М.
Дневники Даса и Цыбикова содержат ряд невосполнимых пробелов. Именно это обстоятельство и поставило автора перед проблемой логической реконструкции некоторых событий. Конечно, автор расспрашивал специалистов, рылся в архивах, даже совершил поездку по следам своих героев. И все же главным орудием по восстановлению утраченных звеньев повествовательной цепи было воображение – по сути основное орудие писателя. И хотя автор исходил из характеров героев, конкретной исторической обстановки, опирался на многочисленные документы, все же только с помощью вымысла удавалось перебросить мосты через провалы незнания.
Есть, конечно, некоторая опасность в столь откровенных признаниях. У читателя может возникнуть соблазн провести слишком резкую и определенную границу между авторским вымыслом и исторической правдой. Так поступать не следует. Реальность иногда бывает более фантастической, чем любой вымысел, а фантазия позволяет воссоздать исторические события с большей полнотой, чем подробная летопись.
Итак, автор постарался показать читателю «закрытый» Тибет в кульминационный момент истории.
В 1904 году английская военная экспедиция пересекла границу Индии с Тибетом и вторглась в страну. Сопротивление слабой и плохо вооруженной тибетской армии было подавлено огнем горной артиллерии. Овладев перевалами, англичане взяли под контроль все дороги и начали наступление на Лхасу. Вскоре столица далай-ламы была оккупирована иностранными войсками.
Книга непосредственно подводит читателя к этому эпизоду. Это тоже не случайно. После оккупации маленькой свободолюбивой страны уже нельзя было говорить о «закрытом» Тибете. Военная экспедиция как бы подвела своеобразный итог многолетним исследованиям Тибета. И как бы ни обманывался на свой счет один из героев этой книги, пандит Р. H., он, безусловно, облегчил путь английским войскам. Но для нас более существенно другое: пандит и бурятский лама были последними, кто видел Тибет перед оккупацией, наложившей роковой отпечаток на судьбу страны.
Поэтому вполне закономерно закончить повествование именно на этом событии.
Автор прощается с читателем и желает ему благополучия: «Сарва мангалам».
Список часто употребляющихся тибетских, китайских, монгольских и санскритских слов
Абидарма – метафизическое учение о высшем разуме (санскр.).
Авалокитешвара – бодисатва (десятиликий Арьяболо, Львиноголосый и т. п.). Далай-ламы считаются «перерожденцами» Авалокитешвары (санскр.).
«Авеста» – священная книга древних персов.
Адибудда – создатель мира (санскр.).
Алун – серьга в виде кольца с бирюзой. Носят в левом ухе.
Амбань – китайский наместник.
Амдо – область, населенная преимущественно монголами.
Ани – монахиня.
Ара – китайская водка, спирт.
Аргал – сухой помет, служит для топлива.
Архат – святой отшельник (санскр.).
Арьяболо – см. Авалокитешвара.
Асана – поза (санскр.).
Ахимса – принцип, запрещающий причинять вред живому (санскр.).
Багаван – см. Будда.
Балины – символические жертвы из теста.
Банак – тангутская черная палатка.
Бардо – время между смертью и новым перерождением.
Бо (Бонь) – шаманство (монг.).
Богдыхан – китайский император.
Бодисатвы – класс буддийских божеств.
Бой – курительные свечи.
Бонь-по (Бон-па) – древняя религия Тибета, см. Б о.
Брама – один из верховных богов брахманистов (санскр.).
Брахманы – высшая каста индийских жрецов.
Будда – буквально «осененный истиной» (санскр.). Так стал называться Гаутама (Сидракха, Шакья-Муни) после просветления. По-тибетски – Чжу.
Будды – класс буддийских божеств.
Бхава-чакра – колесо жизни.
«Бхагавад Гита» – священная древнеиндийская поэма.
Бутии – племя.
Ваджра – священный жезл, символ грома.
Ваджрапани – последний из пантеона 1000 будд. Изображается с ваджрой ( см.).
Ван – князь.
Веды – древние санскритские тексты.
Вишну – бог созидания (санскр.).
Виная – правила монашеской жизни ( санскр .).
Габал – чаша-череп.
Гадам-побран – дворец в Ташилхуньпо.
Гологи – кочевое племя.
Гуань-инь – женское китайское божество, аналогичное Авалокитешваре (см.).
Гуру – учитель ( инд .).
Гэлугпа – господствующая в Тибете «желтошапочная» секта.
Гэсер-хан – легендарный герой монгольских и тибетских сказаний.
Далай-лама – верховный лама, правитель Тибета.
Дацан – религиозный центр, факультет.
Джайнизм – религия в Индии, близкая к буддизму.
Долм а-Т ара (Белая и Зеленая) – женское божество.
Дорин – длинный камень, колонна.
Дрилбу – священный колокольчик.
Дун-ингши – придворный писец ( тибет ), высокий чин.
«Дхаммапада» – памятник раннебуддийской литературы.
Дэмчок – страшное божество-хранитель.
Еграи – племя.
Ира – кушак.
Кали – супруга Шивы, богиня смерти (санскр.).
Кам – провинция Тибета.
Ла – перевал (тибет.).
Лама – буквально «выше нет» (тибет) – монах.
Лан – единица веса (кит) , равная 37,3 грамма.
Ландарма – царь, гонитель буддизма.
Лимбу – племя.
Лин – дворец хутухту (см.).
Линхор – круговой обход лхасских святынь.
Лхамо, Палдан-Лхамо – страшная богиня, покровительница Лхасы.
Майтрея – бодисатва, будда грядущего мирового периода (санскр.), Чжамба-Гонбо (тибет).
Манджушри – бодисатва, «милостивый Будда» (санскр.).
Mандал – символическое изображение мира.
Мани – молитва (санскр.).
Мэньдон – священная стена.
Мара – бог смерти, демон зла (санскр.).
Махаяна – «великая колесница», направление в буддизме (санскр.).
Мудра – исполненное смысла положение пальцев (санскр.).
Мурва – просо (тибет).
Нагарджуна – основатель махаяны (см.).
Нгари – провинция Тибета.
Накорпа – паломник (тибет).
Обо – священная куча камней (монг.).
Орос – европеец (монг.).
Падма-Самбава – проповедник буддизма в XI веке.
Паньчэнь-лама – (паньчэнь-ринпочэ) – второй высший иерарх Тибета.
Патра – нищенская чаша.
Потала (В удал а) – резиденция далай-лам.
Риньпочэ – великая драгоценность (тибет), хутухту (монг.) – «перерожденец» великого ламы.
Рупия – индийская монета.
Сакья-Муни (Шакья-Муни) – см. Будда.
Салары – китайские татары.
Санскара – цепь перерождений ( санскр .).
Секты: гелукпа – господствующая; каргидпа; карма;
нинма – старая красношапочная;
сакья – красношапочная;
сангоспа; сарбо – новая.
Сронцзан-гамбо – царь, легендарный основатель Лхасы.
Субурган (ступа, чайтья, чортэнь) – буддийское культовое сооружение.
Сутры – поучения Будды (санскр.).
Сэрбум – золотая урна, куда кладутся билетики с именами кандидатов в далай-ламы.
Тантра, тарни-чжюд – мистическое учение.
Тарни – см. тантра.
Тулку – «перерожденцы» настоятелей крупных монастырей ( монг .).
Упанишады – древние санскритские тексты.
Xадак – шелковый шарф для подношений.
Хамбо – духовный глава дацана.
Харасульта – вид антилоп (монг.).
Хинаяна – «малая колесница», направление в буддизме.
Хутухту – см. риньпочэ.
Цандан – сандаловое дерево.
Цзамба – поджаренная ячменная мука.
Цзонхава – реформатор буддизма в Тибете.
Цинпонь – китайский чиновник.
Чан – тибетское пиво.
Чжу – см. Будда.
Чойчжоны – страшные духи, хранители учения.
Чох – китайская медная монета.
Шакти – женское божество.
Шакья-Муни (Сакья-Муни) – см. Будда.
Шэньрэзиг – см. Авалокитешвара.
Шива – бог разрушения (санскр.).
Юдам – охранительное божество.
Ямантака – страшный дух-покровитель.
Путь далай-ламы
(Послесловие к «Бронзовой улыбке»)
Настоящее – следствие прошлого и причина будущего. В буддизме эта тривиальная истина возведена в ранг абсолюта. Ее олицетворяет колесо закона, осеняющее пагоды и монастыри.
В одной из поездок по Индии я посетил «Тибетский дом» – нечто среднее между храмом, постоялым двором и представительством далай-ламы, проживающего в курортном местечке Дармасала, где после восстания 1959 года нашли приют многие из бежавших вместе с ним тибетцев.
Я заполнил специальный листок, где требовалось указать обычные анкетные данные и цель предполагаемого посещения первосвященника. Внимательно изучив анкету, управитель сказал, что его святейшество охотно встретится со мной, но это будет не ранее, чем через две недели, когда он вернется из дальней поездки.
– К сожалению, срок моей командировки заканчивается несколько раньше. – Я не сумел скрыть огорчения.
– Ничего, – управитель попытался утешить. – Вы родились в год Деревянной Свиньи, как и его святейшество. Звезды благоприятствуют встрече.
И она действительно состоялась – ровно через пять лет – в столице Монголии Улан-Баторе, куда далай-лама приехал, чтобы принять участие в Пятой Азиатской буддийской конференции за мир (АБКМ).
Гандантэгчинлин – внушительный комплекс храмов, монастыря и духовной школы, основанной в 1838 году, – сверкал свежей краской и позолотой наверший. Трепетали на ветру флаги пяти стихий, придавая происходящей церемонии некий надмирный, космический смысл. Обширный двор обегала ковровая дорожка, застланная желтой широкой лентой, символизирующей путь ламаизма, на который высокий гость ступил сорок четыре года назад.
В главном храме было не протолкнуться. Желтые, красные, красно-желтые сангхати монахов казались при ярком электрическом свете языками пламени. Ухали барабаны, звенели серебряные колокольчики, голоса лам, читавших священный ганчжур, сливались в однообразный рокочущий напев.
Он сидел у северной стены на высоком троне, принадлежащем хамбаламе С. Гомбожаву, президенту АБКМ, главе монгольских буддистов, члену Всемирного Совета Мира. Перед ним стояли украшенная кораллами мандала – символ вселенской мощи, сосуд с амритой – напитком бессмертия, заткнутый кропилом из павлиньих перьев. Сзади, освещенные лампадами, сверкали позолоченные фигурки богов, впереди выстроилась очередь лам с голубыми шарфами – хадаками – в руках. Это был одновременно и молебен, который служил сам далай-лама, и аудиенция, которую высший иерарх ламаизма давал монгольскому духовенству, связанному с его покинутой родиной давними и сложными отношениями.
Я следил за плавными и очень точными жестами далай-ламы и невольно любовался искусством и быстротой, с которыми он касался склоненных голов. В его прикосновениях ощущались ласка и дружелюбие, его улыбка всякий раз была неожиданной и глубоко личной, словно предназначенной именно для того человека, который вручал в данный момент голубой шелк привета.
Как и другие, он был очень коротко острижен, его красное с желтыми концами монашеское платье открывало, по уставу, правое плечо, как у Будды Шакья-Муни на свитке, осенявшем «львиный» с пятью подушками трон. Смуглое, красивое, очень живое лицо, простые, чуть притемненные очки, и всякий раз, как нежданная вспышка, подкупающая улыбка на точеном скуластом лице.
На церемонии присутствовали только ламы, немногочисленные паломники и местные журналисты. Ни один иностранный гость, прибывший на конференцию, а тем более корреспондент, несмотря на все ухищрения, не был сюда допущен. Мне не стыдно признаться, что я испытывал суетную мирскую радость при мысли о том, что одно-единственное исключение все же было сделано…
Я стоял в четырех шагах от трона, преисполненный ликования, жгучего интереса, словом, чего угодно, но только не смирения, как этого требовали обстоятельства, нет. Впервые посторонний, да еще заведомый атеист, открыто, не таясь, мог присутствовать на богослужении живого бога. Да и сам Четырнадцатый далай-лама молился на монгольской земле тоже впервые.
На другой день, выступая с трибуны, украшенной знаком скрещенных громовых стрел, он скажет:
– Чудесный цветок расцвел на прекрасной земле Монголии, издавна связанной с моей страной. Если мир станет высшей целью каждого человека, не будет войн на земле.
Познав войны и беды, он понял, что из всех высоких истин самая высокая – мир. Я видел, как служки бережно расправляли ту желтую ленту во дворе, на которую он должен был ступить, как разглаживали на ней каждую морщинку. Старый, согбенный лама, поддерживаемый с двух сторон, не решился даже выйти на воздух присесть, потому что не имел сил перешагнуть эту неприкосновенную трассу, на которой не мог быть оставлен ничей посторонний след.
Как все же разнятся отвлеченная аллегория и реальность. В жизни Четырнадцатого далай-ламы не часто выпадали прямые безоблачные пути. Разве что в раннем детстве, если только было оно у человека, рожденного стать богом.
В синонимическом ряду «живой бог», «великий лама», «второй кормчий» последнее определение представляется наиболее точным. И вот почему. В священных текстах Тибета говорится: «Хороший друг подобен проводнику при отправлении в неведомую страну ужасов, подобен рулевому при переправе в лодке через большую реку… Хотя бы ты был исполнен всех достоинств и вошел бы в лодку великого учения, но если не будет ламы, то ты не будешь в состоянии спастись от санскары круговорота причин и следствий. Поэтому необходимо опираться на хорошего друга, как на рулевого». «Хорошие друзья» в ламаизме подразделяются на четыре ступени: лама, бодхисаттва, будда, воплощенный в человеческое тело, и, наконец бестелесный, пребывающий в совершенном блаженстве будда. Несмотря на то что лама занимает в этой иерархии лишь начальную ступень, его именуют самым полезным и важным «другом», способным направить человеческий дух на пути к совершенству в мрачном лабиринте грубой материи. Первые среди лам – паньчень и далай – «Великие кормчие»; хотя китайская пропаганда в недавнем прошлом присвоила сей предикат совсем иному лицу…
Название «лама» дословно означает «небесная матерь» и толкуется как «выше нет». И действительно, ламы безраздельно главенствуют в сложной иерархии северного буддизма. Лишь где-то в самом низу под ними находятся божественные бодхисаттвы, ужасные стражи веры, могущественные боги соседних народов, духи рек и духи гор.
Столь же строгой последовательности подчиняется и закон перерождений. «Магическое тело» будды или бодхисаттвы – это нить, на которую нанизываются жемчужины человеческих воплощений. Наиболее чтимым божеством из разряда бодхисаттв – существ, заслуживших нирвану, но оставшихся помогать людям, – является Авалокитешвара, перерожденцами которого и считаются все далай-ламы.
«Вода эта – слезы мои, а ты их замутила, – говорится в тибетской сказке «Волшебный мертвец», – трава эта – волосы мои, а ты их рвала, земля эта – мясо мое, твои кони его топтали…»
Чтобы чужие лошади не подняли пыль на дороге вокруг Поталы, чтобы не замутили священные источники и не сожгли посевы чужие воины, были врыты в землю магические камни, обагренные кровью по обрядам древнего черношапочного тенгрианства. Китайскими иероглифами и тибетскими буквами высекли на них тексты мирного договора с Китаем, заключенного еще в 822 году, когда Тибет пребывал на взлете славы и могущества. До самых последних дней один такой камень стоял у входа в храм «Большого Чжу» – главной святыни Лхасы.
Тибетский текст – отрывки из него приводятся ниже – дает четкое представление о взаимоотношениях обоих государств в древности и столь же ясно отвечает на вопрос, вполне естественный, почему ныне у храма «Большого Будды» уже нет упомянутой стелы. Обратимся к тексту:
«Великий государь Тибета, Священный государь чудодейственных сил и Великий государь Китая, правитель Китая, Хуанди [император], племянник и дядя совещались друг с другом с целью сблизить их государства, и они заключили великий договор и пришли к такому соглашению… Тибет и Китай остаются в границах тех территорий, которыми они в данный момент владеют… Между двумя государствами не должно быть видно ни клубов дыма, ни столбов пыли, не может быть никаких внезапных подъемов войск по тревоге, и даже само слово «враг» не должно произноситься… [Мы] положив начало тому великому времени, когда Тибет будет счастлив на земле Тибета, а Китай на земле Китая, для того чтобы это клятвенное соглашение никогда не было нарушено, призвали в свидетели три сокровища (буддийской веры), все божества, солнце, луну, планеты и звезды».
Даже поверхностный анализ позволяет прийти к заключению, что обе стороны выступают на равных началах. И в этом смысле государь Тибета ни в чем не уступает императору Китая как суверенный монарх. Правда, поскольку китайский владыка считается обладателем некой трансцендентальной силы «дэ», то он претендует поэтому на известную божественность, что и указано в титулатуре. Но чисто юридически подобная декларация ничуть не ущемляет права Тибета. Тем более что через несколько веков тибетских царей сменят далай-ламы – «живые боги» и в этом отношении установится полный паритет. Иное дело императорский титул. В феодальной иерархии он пользуется безусловным предпочтением. Поэтому в договоре, не затрагивая юридического равенства сторон, больший пиетет воздается владыке Срединного государства – «Сыну Неба». Всего лишь протокольная вежливость, не более. Отсюда и распределение «светил». Император, естественно, – солнце, а царь – луна, император – дядя, царь – племянник. В целом же древний насчитывающий одиннадцать столетий документ характеризует обе державы равно могущественными и равно преисполненными благих намерений. Существовала, впрочем, и еще одна вполне реальная сила: крупные феодалы, на которых работали тысячи крепостных. Государственные должности в Тибете, Бутане, в гималайских княжествах занимали всегда двое: лама (он был главным) и представитель одной из могущественных семей.
Монгольские завоеватели, особенно хан Хубилай, поддерживали влияние буддизма на души людей. Настоятеля самого влиятельного сакьянского монастыря сделали даже наместником императора. Точно так же поступили императоры Минской династии. Может быть, с той лишь разницей, что, проводя политику дробления страны, они не давали одним монастырям усиливаться за счет других. Поэтому буддистские секты в Тибете множились.
Против этого восстал легендарный реформатор Цзонхава – основатель секты гэлуг-па. Решив возродить древнебуддистские строгость и чистоту нравов, он ввел железную дисциплину и заставил монахов вновь надеть желтую одежду нищеты. Секту гэлугпа за ее желтые тоги и головные уборы прозвали потом «желтошапочной», в отличие от ранее преобладавшей в Тибете «красношапочной» секты сакья.
Цзонхава написал комментарии к системе йоги, названные йога-ламой. Ее сущность в «беспрерывном и продолжительном почитании друга добродетели, безошибочного вожатого». «Другом добродетели», равным Будде, владыка желтошапочников назвал ламу.
Так Гималаи были поделены между «желтой» и «красной» верой. В Тибете и дореволюционной Монголии больше чтили Цзонхаву, к югу от Трансгималаев – Падма-Самбаву. Их изображения стоят рядом с образом Будды, а порой и первенствуют в ламаистских храмах. В Ладакхе, Сиккиме, Бутане и горном Непале статуя Падмасамбхавы, держащего жезл с нанизанными на него мертвыми головами, всегда занимает главное место на алтаре, а в Гандантэгчинлине перед храмами сидит на высоком троне Цзонхава в желтой остроконечной шапке тибетского ламы.
Основное достижение реформы Цзонхавы касалось, однако, не форм религии, а, что гораздо важнее, создания иерархии. Он установил единую власть над всеми общинами и монастырями, которая была разделена между паньчень-римпоче и далай-ламой. Оба они были объявлены воплощениями самых чтимых божеств: паньчень – Будды Амитабхи, далай – Авалокитешвары.
