355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Еремей Парнов » Собрание сочинений в 10 томах. Том 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев » Текст книги (страница 23)
Собрание сочинений в 10 томах. Том 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 06:15

Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 10: Атлас Гурагона; Бронзовая улыбка; Корона Гималаев"


Автор книги: Еремей Парнов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Руководители каравана проявили чудеса героизма. Когда они возвратились, все узнали, что назначен выкуп в одну треть лана с человека. Это означало, что караван потерпел поражение в битве и должен теперь платить контрибуцию. Впрочем, не слишком большую, поскольку, надо понимать, героическое сопротивление произвело на противника должное впечатление.

Получив свое серебро, гологи с гиканьем ускакали. Паломники же стали осматривать раны и считать убытки. Кто-то сказал, что одного человека убили. Двоих немного придавили упавшие лошади. Пока никто не знал имен жертв.

Цэрен поскакал узнать, что случилось. Крики, стоны и смех торжества, казалось, могли бы заглушить даже шум недавней битвы. И вдруг то, что он увидел, заставило его рвануть поводья и поднять коня на дыбы. Ламы-охотники несли одноглазого.

Это он был тот единственный, кого потеряли в битве. Пуля вошла в его невидящий глаз и разнесла ему затылок. Мертвое лицо его как-то разгладилось. Рябины выступали не так заметно, на концах губ исчезли складки, придававшие лицу выражение лютой злобы. Пристально и долго смотрел Цэрен в мертвое лицо. Он испытывал огромное облегчение, к которому примешивалась и легкая жалость к убитому. От гнета же, который давил его весь день, не осталось и следа.

А Цыбиков, когда узнал о том, кто именно был сегодня убит, подумал, что одноглазый и впрямь был большим грешником.

– Какой святой человек погиб! – убивался начальник каравана. – Девять раз лицезрел он лик живого бога! Девять раз коснулся лбом святых рук большого и малого Чжу! Не иначе душа этого праведника сама уже нашла выход из тела.

С этой мыслью все согласились. Поэтому церемония погребения заняла немного времени. Еще не отпылал закат, как все уже поставили палатки и принялись готовить пищу.

Начальник каравана к Цыбикову на подходил.

Тот же старался не думать больше об одноглазом. Впереди была река, а за ней граница. Следовало хорошо подготовиться к ее переходу.

Паломники остановились на берегу реки как раз напротив банака тибетской стражи. Еще в Гумбуме Цыбиков узнал, что именно отсюда было послано донесение в Лхасу о подходе большой русской экспедиции. Он сразу понял, что речь шла об отряде П. К. Козлова.

Тибетское правительство строго приказало всем местным жителям сторожить границу и немедленно сообщать в Нагчу, а оттуда в Лхасу о каждом появлении русских. Конечно, будь сейчас с ними одноглазый, Цыбикову, а может быть, и Цэрену не пришлось бы переправиться через Санчу. Вполне понятно, что Цыбиков с волнением разглядывал большую черную палатку, стоящую на зеленом холме. Мысленно он готовился к долгим расспросам, испытаниям по ламаитским уставам. Но все оказалось значительно проще.

Только они стали лагерем, как тибетские пограничники поспешили навестить их. Конечно, они спрашивали начальника каравана, что за люди, откуда и куда идут. Но по всему было видно, что пограничники относятся к таким расспросам чисто формально и не питают ни на чей счет никаких подозрений. Основной целью их визита была продажа масла, которое они захватили с собой. Взамен они брали тибетские деньги, материю и главным образом китайскую водку. В поисках этой водки они учинили маскарад таможенного досмотра. Равнодушно взирая на явную контрабанду, они остервенело набрасывались на каждую стеклянную бутылку. Обнаружив водку, они не отставали до тех пор, пока владелец не соглашался продать ее.

Глядя на все это, Цыбиков совершенно успокоился.

Пришел и его черед подвергнуться досмотру. Он указал пограничникам свои вьюки и отошел в сторону, чтобы не мешать. Тут-то они и обнаружили фотокамеру, штатив и запас сухих пластинок.

– Что это? – спросил предводитель отряда.

– Наш монастырь посылает это в подарок великому ламе, – сказал Цыбиков.

– Но все-таки что это? – не отставал пограничник.

Цыбиков установил штатив и направил камеру на пограничный банак.

– Поглядите сами, – сказал он, накрывая голову пограничника черной накидкой.

Увидев в матовом стекле перевернутое изображение палатки, тот вскрикнул.

– Великое чудо! Конечно, его нужно показать великому ламе.

После этого Цыбиков подарил ему бутыль с медицинским спиртом. У них установились великолепные отношения, и все бы сошло прекрасно, если бы… Цыбиков почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Сзади стоял начальник каравана. Цыбиков ничего не сумел прочесть в его глазах. Казначей повернулся и ушел. И снова вернулось тоскливое ощущение тревоги.

После осмотра все получили дозволение следовать дальше. Переправа прошла благополучно, и караван стал подыматься на хребет Бум-Цзэй. Сразу же после перевала к Цыбикову подъехал начальник каравана и отозвал его в сторону.

– Я должен огорчить тебя, – сказал он, – со смертью одноглазого не умерли мои подозрения на твой счет.

Среди наших монголов прошел слух, что в бурятской общине едет ученый человек с русскими привычками. Конечно, они не знают еще, что это именно ты, но подозревают каждого бурята. Если слухи дойдут до властей в Нагчу, всей бурятской общине придется повернуть обратно.

Тайный смысл его слов был понятен: «Покамест я один подозреваю (или знаю), кто ты есть на самом деле, и, если ты не сделаешь (или не дашь) то-то и то-то, я раскрою твою тайну». Цыбиков не сомневался, что ему предложат какую-то сделку, иначе зачем было тянуть до Нагчу. Казначей давно мог донести на него пограничникам.

– Ты сам знаешь, начальник, насколько безосновательны такие подозрения. Но я согласен, что всякий дурной слух может повредить. Поэтому я полагаюсь на твою мудрость и заранее согласен со всем, что ты придумаешь. Ведь не может быть, чтобы ты не сумел найти выход из положения? Да по тебе видно, что ты уже нашел его! Говори же, господин. Осчастливь своей мудростью твоего приверженца.

– Не скрою, – сказал тот, сокрушенно разводя руками, – что я долго думал об этой новой неприятности. Думал, потому что хотел помочь такому достойному человеку, как ты. Но так ничего и не придумал, – казначей замолчал на минуту и вдруг стал говорить шепотом: – Мне кажется, есть лишь один выход. Надо вручить при моем посредничестве – меня, как ты понимаешь, хорошо знают в Нагчу – хотя бы 50 ланов серебра тамошнему хамбо. После моего доклада ты и еще кто-нибудь из бурят нанесете хамбо визит.

И тайный смысл этих слов тоже был ясен. Хитрый казначей хотел получить крупную взятку, не становясь при этом соучастником. Более того, прикарманив предназначенные для хамбо 50 ланов, он готов был даже намекнуть тому, что в караване есть человек, внушающий некоторые подозрения. Иначе зачем тогда нужен визит? Да еще вместе с поручителем! Если хамбо задержит Цыбикова, то он, казначей, здесь ни при чем; если разрешат следовать далее, то вся ответственность ложится на того же хамбо.

– Нет, господин, – сказал Цыбиков. – Твой план слишком мудрен для столь простого дела. Если уж мне надо показаться хамбо, то лучше я сам и отдам ему подарок. Кроме того, столь большая сумма может внушить хамбо подозрения, что дело здесь нечисто. Мне же нечего скрывать, господин! Вся душа моя, как на ладони. Подумай сам, господин, все подозрения на мой счет проистекают лишь оттого, что я получил некоторое образование. Но я и не думаю скрывать того, что учился в русской гимназии. Разве это так уж плохо для буддиста? Или от этого я меньше привержен к вере, хуже знаю традиции? Совсем напротив! Так не лучше ли будет, если я чистосердечно все расскажу хамбо? Про одноглазого, про нелепые слухи… Попрошу у него помощи и совета. Как ты полагаешь, господин?

– Я не согласен с тобой. Конечно, если ты лично вручишь хамбо 50 ланов, он может что-то заподозрить. Иное дело, если это сделаю я, человек известный и уважаемый. Не надо и рассказывать хамбо про одноглазого. Вся эта история может произвести неблагоприятное впечатление. Поступим лучше так: я сам представлю тебя хамбо, а уж потом вручу ему твои 50 ланов.

– Эго уже лучше, господин. Ты представишь меня хамбо в качестве бурятского ламы, коим я и состою, который интересуется святынями местных монастырей. Хорошо бы при этом испросить у хамбо разрешение на осмотр монастырских музеев. Согласись, господин, что такое стремление весьма естественно для буддийского ламы. А вручить пожертвование… ну, скажем, в десять ланов, ты сможешь уже наедине.

– Не стоит обременять хамбо просьбой осмотреть монастыри. И ни в коем случае нельзя дать ему меньше 30 ланов.

– Буряты нашего дацана затем и снарядили меня в путь, чтобы я, приобщась к святости тибетских монастырей, смог принести эту святость в родные места. 20 же серебряных ланов вполне могут сгладить неловкость такой просьбы.

– Ты умный человек, – сказал казначей, трогая поводья. – И мне приятно покровительствовать тебе.

Пустив лошадей, они быстро догнали караван.

– Когда ты намереваешься передать мне подарок для хамбо? Теперь или в Нагчу?

– Сразу же после Нагчу. Как ты знаешь, там обычно продают тех животных, которых не берут с собой в Лхасу. Вырученные от этой продажи деньги я благоговейно передам тебе.

– Тогда ссуди мне сейчас десять ланов. А после Нагчу ты добавишь еще десять.

На том они и поладили.

Караван между тем уже достиг южной подошвы хребта. От широкой равнины Нагчу-Цонра их отделял теперь один дневной переход в 35 верст.

Хамбо жил в двухэтажном доме тибетской архитектуры. Перейдя через быстрый ручей по горбатому мостику, паломники вышли прямо к резиденции. У входа ее висели ременные плети для наказания виновных.

Казначей покосился на них и опять предложил Цыбикову немного подождать, пока он, как свой человек, поговорит немного с хамбо с глазу на глаз.

– Это будет выглядеть неприлично по отношению ко мне, – сказал Цыбиков, – ученому буддисту.

По наружной каменной лестнице они поднялись на второй этаж. Казначей толкнул украшенную изображением священного колеса дверь и первым вошел в комнату. Цыбиков поспешил за ним. Справа у окна сидел старенький лама в потертой красной одежде. Перед ним стояли письменный прибор китайской работы и большой серебряный чайник, от которого подымалась струйка пара. Рядом с ним стоял писец с бамбуковым пером в черных засаленных волосах.

Они с поклоном вручили хамбо подарки. Он принял их, не глядя, продолжая о чем-то беседовать с писцом.

– Я слышал, в вашем караване убит один паломник? – внезапно спросил он, легким кивком отсылая писца. – Кто он?

Казначей побледнел. Цыбикову тоже было не по себе. Он не мог понять, каким образом весть о смерти одноглазого опередила их. Никто из паломников еще не навещал хамбо. За это можно было ручаться. А они поспешили сюда сразу же по приходе в Нагчу.

– Это так, это так, – залепетал казначей. – На нас напали грабители. Они стреляли. Все перемешалось! И надо же, чтобы пуля сразила самого святого, самого уважаемого человека, девять раз совершившего паломничество.

– Как вам это стало известно, святой отец? – решился спросить Цыбиков.

Тот удивленно взглянул на него.

– Разве это такое чудо для вас? – спросил он. – Или в бурятских монастырях никогда не слышали об астральном колокольчике Тибета?

– Конечно, слышали, святой отец, – ответил Цыбиков. – Но разве подобные чудеса совершаются и теперь? Наши старики говорили, что только в прежнее время святые буддисты…

– Я вижу, вы лама новой формации, – прервал хамбо бурята, – предпочитающий все приписывать лишь естественным причинам. Это, может, и не так плохо само по себе. Но подобный образ мыслей разрушает веру у народа. Тем более что чудеса совершаются и по сей день.

И тут раздался звон, пронзительный, как от медного гонга, и чуть дребезжащий, как от надтреснутого колокола. Цыбиков вздрогнул и огляделся. Никого, кроме них, в комнате не было. Но он мог дать клятву, что звонят у него над самым ухом.

– Когда еще раз услышите астральный колокольчик, – сказал хамбо, – припомните мои слова.

Казначей трясся от страха.

– Пространство – не преграда для посвященных, – продолжал хамбо. – Но посвящение достигается созерцанием, отречением и верой. Смотрите не потеряйте веру. Вы, я вижу, получили светское образование.

– Он у-учился в ру-у-сской гимназии, – пролепетал казначей. – Я говорил, что ему лу-у-чше не идти дальше…

– Отчего же? – удивился хамбо. – Франги много знают и многое умеют. Правоверный буддист не должен закрывать глаза на окружающий его мир. Только тогда он сможет нести свет блуждающим во тьме душам. Но знания, каков бы ни был источник их, должны служить на укрепление веры, а не на расшатывание ее. Ваше образование, – обратился он к Цыбикову, – не может служить препятствием к достижению святых целей. Вопрос лишь в вашей вере, в вашем соответствии священному сану ламы.

На миг Цыбикову показалось, что этот седой, почти высохший старик знает о нем все. К счастью, так показалось только на миг.

– Кто мог бы поручиться за вас? – спросил хамбо. – Причем имейте в виду, что я снесусь с поручителем вашим гораздо скорее, чем идут караваны из Монголии в Тибет.

– Лама Чойнжон Аюшев, известный святостью и благочестием далеко за пределами нашей родины, – твердо ответил бурят.

– Этого достаточно, – сказал хамбо. – Я знаю о святом ламе. Рад буду услышать от него хорошие слова о вас. – Это было сказано так просто и буднично, что Цыбиков опять ощутил сомнение и страх. Словно и впрямь отсюда можно было мысленно перенестись через стены, горные перевалы и бурные потоки в скромную обитель ламы Аюшева, который и не подозревал о его существовании. Неужели такое возможно? Господи, какой вздор!

И сейчас же вновь задребезжал у него над ухом невидимый колокольчик.

Казначей опять затрясся.

– Правду-у, правду-у надо говорить в этих святых стенах! – завыл он.

А Цыбиков подумал, уж не сами ли разбойники-гологи донесли хамбо о перестрелке, в которой был убит одноглазый? Какая-то шторка приподнялась в его сознании. Брызнул ослепительный свет, и он испытал предчувствие откровения. Сейчас он поймет, что случилось тогда, и почему лишь один одноглазый нашел смерть в той взаимной перепалке в воздух, и откуда обо всем этом узнал хамбо, и почему он… Но он не смог додумать, не сумел удержать мысль. Вопрос хамбо спугнул ее. Она ускользнула, оставив в груди чувство недоумения и досады.

– На что надеются правоверные ламаиты в ваших степях? – спросил его хамбо.

– На пришествие Майтреи, который отведет их в блаженную страну Шамбала, – рассеянно ответил Цыбиков, все пытаясь схватить что-то навсегда ускользнувшее, припомнить мучительно знакомое, но непокорное, провалившееся в черноту.

– А вот интересно, – оживился хамбо, – как вы, человек, так сказать, просвещенный, понимаете эту как будто мифическую страну? Где она, по-вашему? Как ее можно достичь?

Цыбиков решил ответить ему в соответствии с философской традицией буддизма.

– Шамба, или, точнее, Чамба, это по-тибетски Майтрея, – сказал он. – Лa – означает перевал. Как же можем мы видеть в перевале Майтреи нечто иное, кроме как превращение его в Будду. Для святых буддистов это последний перевал, за которым лежит нирвана, за которым исчезает двойственность мира и кончается цепь перерождений.

– Так я и знал, что вы являетесь фи-ло-соф-ствую-щим ламой! – пренебрежительно протянул хамбо. – Вы идете опасным путем, который ведет к неверию. Вам остался лишь один шаг до страшного заблуждения увидеть в нирване простую смерть. Поймите же, пока не поздно, и передайте мои слова другим, люди тянутся к свету веры, потому что хотят уйти от смерти. Поэтому преступно даже намекать на то, что и в конце этого пути их ждет смерть. Людям надо проповедовать о Западном рае Амитабы, а не о нирване. Нирвана – удел избранных. Это эзотерическая тайна, которая должна оставаться лишь среди нас, посвященных. Бедному же человеку нужен рай! Запомните это… Я не имею намерения воспрепятствовать вашему дальнейшему продвижению. Там, где иные, – он метнул взгляд на казначея, – могут усмотреть злую волю, я вижу лишь заблуждения юности и плоды просвещения франгов. Помните же, юный лама, что образованность ваша ни на шаг не приблизит вас к конечной цели существования. Раскройте сердце навстречу вере, ищите ответы внутри себя.

С этими словами он весьма милостиво отпустил их. Очевидно, Цыбиков правильно повел себя в беседе с ним. Изображай он из себя догматичного фанатика или просто невежественного бурятского ламу, его быстро разоблачили бы. А так налицо оказался европейски образованный лама-вольнодумец, только и всего.

Согнувшись в глубоком поклоне, они попятились к двери.

– Нет ли у вас каких-нибудь просьб ко мне? – спросил хамбо, когда они уже достигли двери.

Казначей отрицательно затряс головой, продолжая отбивать поклоны.

– Можно мне осмотреть библиотеку и музей в Нагчу-гомба, святой отец? – спросил Цыбиков.

– Тайные наши святыни предназначены для посвященных, – назидательно сказал хамбо, – лицезреть их можно лишь сообразно со степенью посвящения. Но пусть вам покажут все. Вы увидите, что время чудес не миновало, и это послужит вашей вере!

Цыбиков молча поклонился ему.

– Помогайте этому молодому ламе, – сказал хамбо, обращаясь к казначею. – Талант и знание оживают лишь под четкими гранями веры. Тибет рассеивает многие заблуждения. – Он крутил настольное молитвенное колесо. – И еще одно… Скромный наш монастырь не нуждается в богатых подарках. Приберегите их до Лхасы. И помните, что боги принимают подношения только из первых рук.

Казначей буквально зашатался. Это был прямой удар. И в третий раз Цыбикову почудилось, что хамбо знает о них все. Конечно, здесь могло быть и случайное совпадение, но он все же был склонен считать, что хамбо просто исключительно проницательный человек. Двух-трех фраз, произнесенных казначеем, очевидно, оказалось достаточно для него, чтобы читать в душе этого человека, как в открытой книге. Но что сказать тогда о самом Цыбикове, о его душе?

Он вышел отсюда в сильном смущении.

– Все равно, начальник, – сказал он казначею, – ты получишь обещанные десять ланов. Я знаю, что ты сумеешь обратить их на благочестивые цели.

Эти слова, синее весеннее небо и блестящая молодая трава на заваленном обкатанными ледником камнями дворе вернули казначею прежнее жизнелюбие. Он глубоко вздохнул, поежился, словно стряхивая с себя темное наваждение, и сказал:

– Теперь ты видишь, что я желал тебе добра, когда настаивал на посещении святого хамбо. Вот все и уладилось. Никто не станет больше распространять о тебе лживых слухов. До самой Лхасы охранит тебя благословение хамбо. Что же касается 20 ланов, то я их все же передам ему. Но, конечно, не сейчас, а потом, наедине.

Цыбиков рассыпался в благодарностях и, отделавшись от казначея, поспешил в монастырь, о котором с благоговением говорят все буддисты. До него надо было проехать верст десять к северу от реки, вдоль каменистой лощины, которая приютилась меж отвесных склонов. Дорога постепенно забирала все выше, и он вскоре остался наедине с горами. Внизу грохотал в галечных берегах стремительный поток. Над лошадиным скелетом все еще кружил гриф, словно никак не мог позабыть о вкусном угощении. Искалеченный абрикос тянулся к небу всеми лепестками полураскрывшихся цветков. Горные осы гудели над ним, а в ветвях трепетал запутавшийся бумажный конь. Может, ветер занес его сюда, а может, в священный праздник приношения коней счастья его выпустили с этого обрыва вместе с табуном таких же вырезанных из красной бумаги коней, которые спасут застигнутых непогодой путников.

Значит, кто-то не дождался своего счастья. Оплакивает злую судьбу, не догадываясь, что его красный конь запутался среди ветвей абрикоса.

Сразу же за абрикосом открылся мэньдон, сложенный из серо-коричневых сланцевых плит. На нем были нарисованы мани и вертикальные полосы желтых и красных уставных цветов. Потом показался и суровый, величественный, как сами горы, субурган, на котором застыл в небесном полете красный облачногривый конь. Это было трудное горное счастье, которое никогда не прилетает само. А там пошли заросли кизила, сквозь которые, извиваясь, уходила в поднебесье тропа. Пришлось спешиться и повести лошадь на поводу.

Сотни ручейков сбегали по складчатым этажам. Рыжие и фиолетовые подтеки рисовали на скалах насыщенные солями воды. Звоны и шелестящие вздохи принес сюда теплый ветер. В синем ослепительном небе метались черные хвосты яков. Тихо раскачивались струганные тополевые шесты. И только субурганы стояли недвижно и бесстрастно, неподвластные времени и настроению тибетские потомки древних индийских ступ, олицетворяющих, согласно тайным учениям, пустоту.

Но почему-то не вошел в монастырь Цыбиков, раздумал и повернул назад. Может, тайные думы его смутили, а вернее всего, заметил он на кустарнике свежие изломы. Что-то такое особое сказали ему тонкие надломленные веточки. Только что? Об опасности предупредили? Или просто сообщили, что этим путем уже прошел тайный друг, ученый монгол Цэрен?..

Смиренно склонившись, вошел Цэрен в горную обитель. Его ожидали, и он не удивился этому. Акустические эффекты в горах позволяют иногда передавать сообщения на несколько верст. Ламы часто строят свои монастыри вблизи таких акустических фокусов. В такой точке явственно слышен далекий шепот, тогда как стоящий вблизи абсолютно ничего не слышит. Все монголы и буряты знают о таком свойстве гор. Правда, они считают, что свойство это горы обретают благодаря святому влиянию монастырей. Следствие здесь, как это часто бывает, принимается за причину. Ламы провели его по всем помещениям, показали библиотеку, музей, трапезную, рассказали о местных святынях. Библиотека оказалась довольно бедной. Он не обнаружил в ней ни одного действительно интересного сочинения. Зато собрание ритуальных масок буквально потрясло его. Прежде всего он обратил внимание на маску-череп с третьей пустой глазницей над переносицей.

– Скажите, святой отец, – спросил он настоятеля, – как следует понимать третий глаз, буквально или аллегорически? Я до сих пор полагал, что это лишь символ присущей богам мудрости, недоступного нам провидения внутренней сущности вещей.

– Вы глубоко заблуждаетесь, вознесенный, – ответил настоятель. – Санскритские источники утверждают, что богам физически присущ третий глаз. У святых архатов глаз этот как бы обращен внутрь, чем и достигается удивительная сила самопознания и отречения от действительности. Зато охранители учения должны быть особенно зоркими именно к проявлениям внешнего мира. Третий глаз у них развит поэтому столь же хорошо, как и два других. Больше того, как вы знаете, у некоторых охранителей глаза расположены еще и на каждом пальце многочисленных рук.

– Судя по этим тигровым клыкам, трехглазые черепа принадлежат охранителям учения?

– Да, это слепки с черепа охранителя, душа которого покинула тело и воплотилась в более высокой сущности.

– Вы говорите – слепки, святой отец, – весьма непритворно удивился Цэрен, – значит ли это, что где-то хранятся подлинные мощи охранителя? Может быть, в вашем музее?

– Сие есть истина недоказуемая и тайна непроизносимая, – сухо ответил настоятель. – Пройдемте лучше вниз, и я покажу вам скелет великана.

По наружной лестнице они спустились на монастырский двор. Там шли приготовления к какой-то тантрийской церемонии. Ламы раздвигали длинные медные трубы, благоговейно извлекали из чехлов оправленные в серебро трубы из человеческих берцовых костей. Пробовали флейты и барабаны. Легкий ветер лениво прокручивал молитвенные колеса, трепал пестрые хоругви. Они прошли через весь двор к стене, примыкающей прямо к скалам.

Согнувшись, пролез Цэрен вслед за настоятелем в черную дыру. Неровные, сглаженные временем ступени вели в темноту. Лама спускался легко и уверенно. Видно, ходил сюда часто, а может быть, просто умел видеть в темноте. Цэрен же, цепляясь за шероховатые стены, осторожно нащупывал ногой ступеньку и только потом так же осторожно ставил другую ногу. Вероятно, этот слепой лаз в монастырской стене вел внутрь горы. Ступеньки были разной высоты, и Цэрену иногда казалось, что под ногой пропасть.

Все же он одолел этот спуск и медленно пошел вдоль узкого коридора. Идти приходилось, пригнув голову и на полусогнутых ногах. Внезапно в затхлый мрак подземелья просочилось дуновение свежего воздуха. Он шел навстречу этой холодной струе, напряженно вслушиваясь в могильную тишину. Больше всего ему хотелось сейчас услышать шаги своего проводника. Но настоятель словно сквозь землю провалился. Жарким удушьем опалила мысль, что он добровольно сошел в заготовленный для него склеп. На секунду он потерял всякий контроль над собой. Что-то в нем сорвалось и полетело, и понеслось, как валун по отвесному склону. Страшная мысль, подобно начавшейся лавине, обрастала лихорадочными подробностями. Он уже не сомневался в том, что разоблачен и идет теперь на вечное заточение. Неведомо куда завело бы его это минутное замешательство, если бы он не ударился лбом о каменную стену. Острая боль пронзила насквозь. Лунная вспышка прорезала темноту и рассыпалась холодными, медленно затухающими искрами.

Подземный ход делал крутой поворот. Задыхаясь от боли, он повернул навстречу потоку свежего воздуха. Резкий удар и холод погасили лихорадочный жар. Расходившееся сердце медленно возвращалось к привычному ритму. Впереди колыхался ржавый огонек. Очевидно, настоятель запалил какую-то плошку.

– Здесь находятся кельи тех, кто избрал для себя полный отход от мира, – прошептал настоятель, когда Цэрен подошел.

Он увидел темные пятна замурованных лазов и черные дыры под ними, куда, верно, просовывали чашку с цзамбой и кувшинчик воды.

– Когда душа покидает кого-нибудь из этих свитых, – вздохнул лама, – мы узнаем о том лишь по нетронутой чашке с едой. И то не сразу… Они порой не едят много дней. Довольствуются глотком воды.

В шепоте настоятеля почудилась искренняя зависть. Они шли вдоль этих каменных могил навстречу бьющему откуда-то ледяному потоку. В подземелье было так холодно, что Цэрен с трудом сдерживал дрожь. Лишь темные пятна более свежей кладки свидетельствовали об ужасных могилах, в которых добровольно заточили себя архаты, мнящие превзойти в подвижничестве самого Будду.

Он вспомнил того голого отшельника, которого видел недавно сидящим на льду, когда по следам Цыбикова ездил в Лабран, и подумал, что замурованные за этой стеной продвинулись куда дальше по пути избавления от страданий. Здесь никогда не бывает лета. Всегда только ночь и холод. Холод и ночь. Уход от мира, умерщвление плоти, изуверство – они присущи, наверное, всякой религии. Но только в ламаизме эти стремления определенной части людей обрели законченное выражение. Только у ламаитов монах-отшельник вознесен над богами. Недаром само слово «лама» означает «выше нет». Бесстрастный холод и высота Гималаев.

Ламаитское учение делит все стоящие над обычным человеком существа на восемь классов. И к первому классу причисляются ламы. Они первые в великом стремлении к спасению. Ламами были и Будда-Сакья-Муни, и восемнадцать его ближайших учеников. Потом на Землю спустились и другое ламы, чтобы напомнить людям о законе, растолковать им великое учение. Это были проповедники и основатели сект: создатель махаяны Нагарджуна и его любимый ученик Адиша, распространивший буддизм в Тибете, реформатор Цзонхава и другие высшие ламы. Ведь, строго говоря, рядовое духовенство нельзя относить к ламам. Лишь из уважения людей в желтых или красных шапках именуют столь высоко. И даже это чисто формальное употребление титула ламы как бы приобщает священнослужителей к миру высших существ. Но простой народ не подозревает о таких тонкостях догматики, а сами ламы не стремятся их ему растолковать.

Второй класс составляют «юдамы», или «охраняющие божества». Главный юдам – непостижимый Адибудда, «первейший из будд и господин и хранитель всех тайн».

Третий класс объединяет многочисленный пантеон «специализированных» будд – будд врачевания, покаяния, желания, созерцания, 1000 будд текущего мирового периода, будд, предшествовавших Сакья-Муни, и грядущего Будду-Майтрею.

Затем следует класс бодисатв, класс женских божеств, класс хранителей закона – чойджинов, которых тибетцы именуют «драг-шед» – ужасные палачи. Ламаиты считают, что все чойджины были когда-то богами других религий, которые обратились в буддизм и стали ревностными его хранителями.

Второстепенные местные боги чужих народов тоже вошли в тибетский пантеон. Они составляют седьмой класс – юлла. Последний, восьмой класс объединяет сабдыков – хозяев земли. Это духи-божества рек, гор, лесов, источников, стран света и деревень.

Вот как высоко вознесены ламы! Лишь где-то в самом низу под ними находятся будды и бодисатвы, ужасные устрашители, некогда грозные Брама и Индра, духи пустыни и духи гор.

Столь же строгой иерархии подчиняется и закон перерождения. Магическое тело будды или бодисатвы – это нить, на которую нанизываются жемчужины жизней их человеческих воплощений.

Первоначально право на божественное перерождение принадлежало лишь главам желтошапочников. Но вскоре оно распространилось и на духовенство второго ранга – настоятелей знаменитых монастырей, заместителей далай-ламы в провинциях, высших красношапочных иерархов. Тибетское название таких «перерожденцев» – ринпочэ, что значит «великая драгоценность». К этому титулу часто добавляют еще и слово «пагба» – благородный, возвышенный. Монголы называют «перерожденцев» – хутухту.

За ринпочэ-хутухту следуют тулку-ламы, или хублиганы по-монгольски. Это «перерожденцы» настоятелей крупных монастырей. И если ринпочэ почитаются как воплощения будд, бодисатв, юдамов и знаменитых индийских проповедников, то тулку рассматриваются в качестве «перерожденцев» более «простых» богов и святых. Наконец, сравнительно недавно возник и четвертый ранг «перерожденцев». Теперь уже всякий влиятельный лама мог рассчитывать на то, что его станут рассматривать как воплощение какого-нибудь прославившегося благочестивой жизнью монаха.

Одним словом, ламы стремятся придать реальный смысл высокому своему званию. Те же, кого будущее воплощение заботит куда больше, чем нынешнее, уходят в ледяной мрак этого коридора.

Они медленно шли вдоль страшной стены. У одной из келий настоятель поставил светильник на пол и опустился рядом с ним на колени. Знаком он предложил Цэрену последовать его примеру. Потом распластался по земле и далеко задвинул шаткий огонек в какое-то отверстие. Стало темно. Тот сначала не мог понять, чего от него хотят, но вдруг увидел впереди какое-то светлое пятно – крохотное оконце в кладке, освещенное снизу светильником. Цэрен заглянул туда и чуть было не вскрикнул от удивления. В красноватом сумраке он разглядел исполинский скелет. Он вытянулся на полу во всю длину кельи. Тускло блеснули истлевшие лоскутья желтой ткани. Оловянная чаша. Колокольчик.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю