Текст книги "Звезда в тумане (Улугбек. Историческая повесть)"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

И опять выделяет отряд Улугбек из поредевших рядов и посылает новый приказ Камилю. Отменяет прежнее повеление идти к Самарканду, назначает свидание в Шахрухии.

Устали лошади, бока их ходят, как мехи у горна. Да и нукеры шатаются в седлах. Все черны от пыли и пота. Пахнет дымом и пропотевшими кожами. И остро пахнет, куда острее, чем в ту ночь у караван-сарая, безнадежностью. Как будто где-то все уже твердо решено, и что бы ты ни делал, все пойдет прахом. Когда все слепо и покорно поворотили лошадей к Шахрухии, быть может, каждый почувствовал, как пахнет безнадежность. А старые воины между собой шептались, что ясно чуют запах смерти.

XI

Вы бьете в барабан у царских врат,

Литавры ваши в городе гремят,

Но знайте, что от одного удара

Ни города не станет, ни базара.

КАБИР

продавцу халвы, что держит лавку на торговой улице близ базара, пришли приятели сыграть, как всегда, в мейсир. После вечерней молитвы честный мусульманин, воздав должное аллаху, может и о себе подумать. Хозяин выставил на ковер дымчатые самаркандские вазочки со всевозможными сластями, кувшин с кумысом и чудные исфаринские персики. Гости развязали пояса, достали деньги. Потом скинули халаты и осторожно, чтоб не размотались, сняли чалмы. Остались в исподнем и в тюбетейках. А рыбник и свой зеленый тюбетей снял – так жарко. Даже пот каплями проступает на бритой голове.

Багровый, как всегда, рыбник сразу потянулся к кумысу. Жадно выпил одну пиалу, затем другую.

– Уф, жарко! – отдуваясь, продохнул он и вытер локтем разгоряченное лицо.

– Да, не к добру эта жаркая осень, – поддержал его торговец мантами.

– Какое уж тут добро? – кланяясь, как на молитве, запричитал хозяин, отделяя от кона две серебряные мири[76]76
  Мири – небольшая монетка.


[Закрыть] – обычную хозяйскую долю. Слава аллаху, если живы останемся и имущество сохраним!

– И я о том же, – кивнул торговец мантами. – Не знаю, что и будет с нами. На базаре говорят, наш кафир нечестивый еще вернется к городу, так не отступится. Значит, будет осада, нехватки всякие, все подорожает… – Щека его, как обычно, подергивалась.

– Чего же вы огорчаетесь, если подорожает? – удивился меняла. – Вам это, кажется, не в убыток! Добро, если подорожанием ограничится. А попробуют взять город силой? Начнут громить конторы и лавки. Что вы тогда запоете, почтеннейший?

– Избави аллах! – все еще отдуваясь после кумыса, поднял руки к голове рыбник. – Это будет всеобщая гибель. Но что касается вздорожания, почтенный Хасан, – наклонился он к меняле, – это не каждому выгодно. Все знают, что вы даете деньги в рост, потому для вас подорожание сущая благодать. И почтенный Рахим, наш радушный хозяин, – приложил руку к сердцу рыбник, – не очень на этом прогадает… Но я? Скажите мне, где я возьму рыбу, если город окружат войска? Это же чистое разорение!

– А сколько мне придется платить за мясо? – встрепенулся торговец мантами и сразу же возвратился в обычное состояние, похожее на сон, но щека его дергалась, и за игрой следил зорко.

– Ничего, вы свое вернете, почтеннейший, – успокоил его меняла. – Сколько переплатите, столько и спросите, а то и еще больше.

– Это-то так… – вздохнул хозяин и, понизив голос, поторопился перевести разговор на другое: – Кто же будет теперь над нами, а, мусульмане?

– Может, Улугбек вернется? – покачал головой продавец мантов. – Поговаривают: он ушел собирать стотысячное войско, чтобы взять город и сурово наказать всех, кто ему изменил.

– Конец теперь вашему Улугбеку! – махнул рукой рыбник и, понизив голос, поделился: – Он разбит, а к городу подходит большое гератское войско. Один очень осведомленный мулла говорил, будто нами станет править теперь молодой мирза Абд-ал-Лятиф и будто этот мирза известен своим благочестием, уважает законы шариата, заветы дедов и прежде всего печется о процветании торговли. Не знаю – правда или нет, но я так слышал.

– И я так слышал, – кивнул меняла. – Только мне рассказывали, что молодой царевич обещал освободить торговых людей от всех налогов.

– Не может так быть, чтоб совсем без налогов, – недоверчиво покачал головой хозяин.

– Мне так рассказывали! – стоял на своем меняла. – Говорят, сам пророк Мухаммед вдохновил его на этот поход. Явился во сне и повелел идти спасать ислам. И будто в Ташкенте, в соборной мечети Джами, которую построил святой шейх Ходжа Ахрар, слышали голос пророка…

– И что сказал наш великий пророк? – перебил нетерпеливо хозяин.

– А сказал он, что власти нечестивого Улугбека пришел конец!

– Кто слышал, что это говорил сам пророк? – усомнился рыбник.

– Уж, наверное, известно! – оборвал его меняла.

– Это так. Там все известно, – согласился хозяин.

Продавец мантов весь задергался, печально закивал головой.

Игра сегодня явно не клеилась. Да и пора было собираться по домам. В соседних лавках уже давно погасли масляные огни. Первым ушел меняла: ему было идти дальше всех.

Постукивая посохом и прижимая рукой пояс с деньгами, осторожно пробирался он темными, кривыми улочками, мимо глухих глинобитных стен и запертых дверей. Стены казались густо-синими, как небо, только потемнее, конечно, а земля под ногами была черна, как горная смола. В непроглядной тени переулков мерещились всякие страхи. Меняла клялся аллаху никогда больше не засиживаться до темноты.

Когда вышел на открытое место, чуть перевел дух. Уже светился в ночном небе купол Гур-Эмира, и было рукой подать до мавзолея Рухабад и Ханаки, за которыми начиналась улица, где под старым абрикосом стоял его дом.

– Живешь в одном месте, – ворчал он, постукивая посохом, – контору держишь в другом, а в гости ходишь к самому базару. Что за жизнь такая пошла? И ограбить могут, и убить…

И словно в подтверждение самых страшных его опасений где-то совсем рядом раздался истошный нечеловеческий крик:

– За что? За что? Что я сдела-а-а-л?!

Меняла метнулся в арку маленькой старой мечети и притаился, всем телом прижавшись к нагретым за день изразцам.

Человек продолжал вопить, но его заглушила сердитая ругань, шарканье и какой-то тяжелый шелест и скрип, будто волочили по земле мешки.

«Тащут кого-то, а он упирается», – догадался меняла и еще глубже ушел в спасительную темень айвана. Затаился.

Наконец он увидел двух стражников, которые, путаясь ногами в свисающих до земли саблях и гремя щитами, с проклятиями волокли кого-то за руки. Ноги несчастного подгибались в коленях и тащились по земле.

«Значит, есть за что, – удовлетворенно подумал меняла. – Может, это разбойник, который нападает на ночных одиноких прохожих».

Таких разбойников, а еще лихих грабителей, срывающих замки с дверей контор и лавок, он больше всего на свете боялся и ненавидел.

На шум, позвякивая доспехами, прибежал с ближней улицы еще один ночной дозор.

«В глухие места города небось не ходят, – подумал меняла. – Все здесь собрались, где просторно и тихо. Дармоеды проклятые! Ишь, какие шеи отъели, все равно как у почтенного рыбника!»

В дозоре было трое: впереди в богатой шелковой чалме и с одной только саблей, наверное, начальник, сзади два стражника при саблях и щитах. Один из них нес сильно чадящий факел. В красноватом мятущемся свете могучие шеи стражников и впрямь казались налитыми кровью.

– Что тут у вас происходит? – строго спросил начальник.

– Да вот тут, господин… – начал было стражник, но голос его перекрыл отчаянный вопль.

– А ну заткни глотку! – рявкнул начальник. – Не то тебе тут же отрубят башку.

Человек сразу замолк и только икал, тихонечко подвывая.

– Он говорил, если сын встает на отца…

– Замолчи! – остановил стражника начальник. – Потом расскажешь, что он говорил.

– И еще он говорил, что сиятельный хаким… – рвался высказаться дозорный.

– Потом! – вновь оборвал его начальник. – Вы все правильно делаете. Незачем только шум поднимать.

Ведите его! А ты им помоги, – обернулся он к одному из своих.

Втроем стражники быстро управились с задержанным и, заломив ему за спину руки, уже не потащили, а повели к Синему дворцу в караулку.

Когда они миновали арку, в которой таился меняла, тот увидел освещенное факелом лицо задержанного и узнал кроткого, улыбчивого Махмуда-сундучника, у которого не далее как на прошлой неделе заказал новый, обитый железом сундук с особым запором.

«Не видать мне теперь моего сундука», – подумал меняла и хотел уже выйти из арки, чтобы продолжить путь. Но тут он услышал тихие шаги и юркнул обратно.

Мимо прошел человек с книгой под мышкой – не то мулла, не то ученик медресе, а может, и писец. По тому, как он крался за стражниками, уведшими несчастного Махмуда, догадливый меняла смекнул, что у него в этом деле свой интерес.

«Дожили, нечего сказать…», – вздохнул про себя меняла, и, когда стихли крадущиеся шаги в переулке, посох его снова застучал по растрескавшейся от сухости и жары каменной глине.

XII

В мир пришел я, но не было небо встревожено.

Умер я, но сиянье светил не умножено.

И никто не сказал мне – зачем я рожден

И зачем второпях моя жизнь уничтожена?

ОМАР ХАЙЯМ

лугбек не спешил. Поредевший отряд его далеко растянулся по дороге. Чтобы дать отдых своему ахалтекинцу, мирза пересел на арабского скакуна. Высокое, обитое сафьяном персидское седло с острой лукой, ковровый чепрак и серебряная чеканная сбруя – последние отличия повелителя Мавераннахра от любого из его нукеров. А так все, как у них: пропыленная одежда, черное от грязи и копоти лицо.

Почему не спешил Улугбек, когда в любую минуту враг мог отрезать ему дорогу к этой последней крепости? Почему резвый скакун мирзы шел шагом, а не летел рысью, почему боевые кони воинов нетерпеливо и мерно мотали головами, словно водовозные клячи?

Кто знает…

Быть может, усталые люди дремали в седлах, а мирза хотел дать им хоть такой, недолгий и обманчивый, отдых? Или хотел он, чтобы отдохнули кони, которые тоже устали скакать?

Но вернее всего, что просто оттягивал Улугбек неизбежный конец невеселого этого бегства. Сердцем уже не верил ни во встречу с Камилем, которому послал приказ идти к Шахрухии, ни в саму Шахрухию… Что эта крепость без войска Камиля? Она не выдержит долгой осады и падет, а то еще и выдаст его, Улугбека, врагам, чтобы спасти свои стены.

Остановились у колодца с мутной солоноватой водой. Сначала напились сами, потом стали поить лошадей. Улугбек слез с коня и, чтобы немного размяться, решил пройтись. Сквозь поредевшие ветви саксаула виднелись серые холмы какого-то заброшенного городища.

Ветры обнажили кое-где цветные черепки, редкие бусины из бирюзы и сердолика. Шест с посеревшим от времени белым флажком указывал святое место. В проломах куполов колыхались сухие метелки тростника, среди осыпавшихся стен бегали черные, как камни пустыни, бескрылые жучки. Известковые шары скарабеев. Пыльные ящерицы, исчезающие вдруг в бесчисленных дырах и трещинах.

Вот где по-настоящему запахло безнадежностью. Давным-давно кипела здесь жизнь. Люди пекли лепешки, враждовали, молились, укрепляли стены. Но пришел их час – и все исчезло. Они ушли и унесли с собой свой маленький мир. Но что-то осталось, пережило их и теперь медлительно и сонно умирает под солнцем, ветрами и редким, очень редким дождем.

Из-под камня, на который ступил Улугбек, сонно вытекла черная мутная струйка и пропала в колючих кустах. И только шорох, печальный и тихий, остался в ушах.

– Осторожно, отец! Змея!..

Улугбек обернулся. Оказывается, Абд-ал-Азиз тихо следовал за ним в этой странной прогулке по серым холмам, которые постепенно обретали черты гениального хаоса мертвой природы.

– Не бойся. Змеи жалят, если на них наступают ногой. Они не устраивают засад и не выпрыгивают из тайных укрытий. Змеи просто уходят, когда их потревожат, не вступая в борьбу ни из-за жилища, ни из-за земли. Но когда мы уйдем, эта змея возвратится на свое место. Она просто умеет ждать… Пойдем назад. Пора ехать, и надо спешить. Смертным не дано право оттягивать встречу с судьбой… Вели подтянуть подпруги и проверить оружие. Нам не дано право увидеть даже песчинку из тех строений, которые небо заранее выстраивает на нашем пути. Так будем же готовы ко всему. Пойди распорядись…

Абд-ал-Азиз поклонился и сбежал с осыпи, бывшей когда-то стеной городища.

Что-то приоткрылось вдруг в сознании Улугбека, но сейчас же захлопнулось, и он не успел даже понять, что это было. Может быть, приблизился он в тот миг к пониманию смысла тех неумолимых законов, по которым создаются и рушатся города? Или был близок к отгадке той жестокой и однообразной шутки, которой вот уже сколько веков забавляется небо?

Просто что-то мелькнуло и тут же исчезло, как исчезают озера и пальмы, которые возникают вдруг в пустыне перед изумленными глазами караванщиков. И тут же пришли на память строфы Хайяма, о котором все чаще и чаще думал теперь Улугбек:

 
Звездный купол – не кровля покоя сердец.
Не для счастья воздвиг это небо творец.
 

И тот протест, который рос и крепнул в его сердце, вырвался на свободу. Почему он должен ехать в ту безнадежную крепость? Почему он должен сражаться за царство, которое уже потерял и которого, если признаться честно, ему не очень и жаль? Может, проститься сейчас с войсками, одарить сотников и распустить их всех по домам? Взять только нескольких провожатых и отправиться вместе с Абд-ал-Азизом в Кабул за той сокровенной тетрадью, в которой спрятал Омар Хайям великие и страшные истины?

Он думал об этом, постепенно освобождаясь от оболочки привычных забот правителя, и мир вокруг ширился и расцветал ярчайшими красками. Все, что казалось раньше недоступным и далеким, манило неожиданной близостью, испарялись запреты, спадали засовы неотложных государственных дел, и тайные желания, запрятанные в темные закоулки души, медленно выходили на свет, недоверчиво щурясь и принюхиваясь к непривычной свежести распахнутых горизонтов.

Но где-то словно был он одновременно и самим собой, который стоял здесь и думал, готовя решение, и кем-то другим, посторонним, следящим за всеми метаморфозами этой мятежной души, но где-то, знал Улугбек, что сядет сейчас в седло и поведет свое войско в последний поход.

Тот, посторонний, следящий, думал еще о садах Баги-Мейдана, о математиках и астрологах, о ложбине в винограднике, о Звездной башне и таблицах, в которых разгадана тайна тысячи неподвижных светил.

Что станет со всем этим?

И вопрос отозвался тоскливым эхом в сердце того Улугбека, который готовился вновь стать Мухаммедом-Тарагаем, ответственным перед аллахом только за тело и душу, которые от него получил. Сразу сузился мир, померкли слепящие краски и бесцветное небо степное упало, как занавес, вокруг мирзы. Исчезла раздвоенность, стал он вновь государем, ответственным за всю страну, которую терял, и за эту горстку не бросивших его в беде людей.

Но мстительный порыв, но чувство почти животного стремления к свободе все же разбудили запрятанные в голове слова Хайяма:

 
…Ведь купол звездный, —
Он тоже рухнет. Не забудь о том.
 

С мстительной радостью повторил Улугбек в душе эти кощунственные, бунтарные слова. И как волшебный талисман, как кольцо Сулеймана, открыли они стареющему мирзе тайну жизни, тайну тайн, которую искали и вечно будут искать поэты и звездочеты.

И необъятное ночное небо с неисчислимыми глазами далеких звезд вдруг стало как бы равным городищу, забытому среди степей. Оно не вечно. Его устои рухнут когда-нибудь, как эти стены, которые осыпались и стали пылью, неразличимой, первозданной пылью, из которой когда-нибудь гончар налепит новых кирпичей. И даже знать не будет о том, что глина в его руках когда-то жила иной, теперь забытой жизнью. Не это ли извечный и единственный притом закон природы?

Всему даны пределы жизни, но из смерти опять родится жизнь, хотя и не дана ей память о прошлом… А небо? Небо, которое нам посылает утраты, горести, которое обманывает нас! Да, даже это небо само подвластно своему закону, и однажды звезды обрушатся и превратятся в пыль. Вот мы и сравнялись, небо… Подумать только, смертный, затравленный старик проведал твою судьбу! Он своей судьбы еще не знает, а твою проведал и увидел, что в итоге она не лучше, чем его судьба. Какая разница тогда меж нами? Кто выше, а кто ниже?

И еще одно было дано Улугбеку судьбой в ответ на его кощунственный вызов. Он понял в тот миг, какая тайна скрывалась в сокровенной тетради Хайяма. Лиловой вспышкой молнии всплыли в ночной черноте его памяти строки:

 
Не сетуй! Не век юдоль скорбей,
И есть в веках предел вселенной всей.
Твой прах на кирпичи пойдет и станет
Стеною дома будущих людей.
 

И тут только стала ясна ему тайная связь, протянутая через века от его сердца к вечно живому сердцу давно умершего поэта. Понял мирза, что Омар Хайям – философ, богохульник, ученнейший астролог и еретик – во всем был подобен ему, Улугбеку. Стремлением к истине, мукой сердца и смертной страдой оба они расплатились с небом за тайну, которую вырвали у него на закате жизни.

Но сразу сомнение холодным змеиным телом проскользнуло в разгоряченную душу Улугбека.

Разве вырвал он эту тайну у неба? Разве, если взглянуть на все это как-то иначе, не выйдет, что оно само даровало ее? А может, вернее всего будет сказать, что небо вообще не дарует и не сохраняет никаких тайн. Оно равнодушно к человеку. В нем нет ни добра, ни зла.

Людям самим дано постигать высокие и страшные истины. И каждый, наверное, приходит к той разгадке великого круговращения мира, которая далась Хайяму и ему…

Но нет, не каждый. Только мятущийся, пытливый ум, только умеющий страдать и знающий любовь к ней приходит.

Все приходит и уходит, исчезают царства, и религии рассеиваются, как туман. Вечен лишь круговорот природы. И может быть, вечны поиски истины.

Улугбек вернулся к колодцу, велел перенести свое седло на отдохнувшего ахалтекинца. Сел с помощью сына и сотника на коня и дал приказ сниматься.

До Шахрухии оставался один переход. Его прошли на рысях.

Как только со стены арка увидели Улугбека, сразу же ударили в барабаны, тонко и хрипло запели трубы. Гостеприимно распахнулись ворота крепости.

Но запах человеческого жилья, свежего хлеба и осеннего горького дыма не мог забить ту слабую и настойчивую струйку, которая вот уже три дня тревожила всех. Не исчезало ощущение безнадежности.

И может, оно да еще особое, непередаваемое чутье, которое обретают хорошие воины в трудных походах, спасло на этот раз Улугбека.

Когда он вместе с Абд-ал-Азизом и ближайшими нукерами проехал сквозь строй копейников в гостеприимно распахнутые ворота, охранявшие крепость стрелки вдруг бросились с башен вниз, к боковым внутренним аркам. Но прежде чем застигнутые врасплох поняли, что происходит, и прежде чем копейники успели перерезать входящую в крепость колонну и захлопнуть ворота, в бой вступили тревога и настороженность. Это они скомандовали рукам Улугбековых нукеров выхватить сабли и натянуть удила.

И за миг до того, как Абд-ал-Азиз крикнул слово: «Измена!», проникшие в крепость поворотили коней и стали полосовать саблями спины закрывавших ворота копейников. Те же, кто остался снаружи, пустили стрелы в сбегавших со стен лучников.

– Измена! – крикнул Абд-ал-Азиз, и сабля его снесла полчерепа ближайшему из шахрухийцев.

Но были в тот миг они уже у ворот. Стремительно поворачиваясь к этим воротам, Улугбек поднял коня и, добавив к удару сабли всю его тяжесть, наискосок рубанул кого-то по голове и плечу. Другого копейника он сбил конской грудью, а третьего, уже у самых ворот загородившего ему путь, ткнул острием сабли прямо в лицо.

Так вырвались они из крепости, в которой подстерегала их все та же измена, от которой уже давно повсюду, где бы они ни были, провонял воздух.

Какое-то время скакали разгоряченные прочь от предательских этих ворот, потом сдержали коней и, собравшись все вместе, широким крылом двинулись обратно. Взять эту крепость, растоптать и обезглавить всех сидящих за ее стенами изменников!

Но тучи стрел полетели им навстречу. Стрелы падали, вздымая облачка пыли, далеко еще от копыт передних коней. За той свистящей пылевой дугой они обещали смерть многим из тех, кто летел сейчас к крепости. И смерть эта пришла бы прежде, чем остальные доскакали до стен. А что им там делать, у этих утолщающихся к основанию зубчатых стен без таранов и лестниц, без крюков и огненных смоляных горшков, которыми нападающие забрасывают осажденных?

И велел Улугбек поворотить коней и уходить прочь от коварных, предательских стен.

А начальник Шахрухии топтал ногами раненых и павших своих воинов, рвал бороды невредимых…

Не смогли захватить, дети греха, кафира, который так доверчиво первым въехал в крепость! Разжирели бездельники, стали неповоротливыми, как каплуны. А теперь он ушел и унес с собой ваше, трусливые шакалы, счастье, обещанную вам за него награду унес!

И этих каплунов, этих шакалов, начальник ненавидел сейчас едва ли не больше, чем Улугбека, которого пытался предательски захватить.

Черной точкой вдали был виден уже конь Улугбека. Это уходил от начальника большой сад под Самаркандом, доходная должность и титул ильхана[77]77
  Ильхан – владыка.


[Закрыть]. И как оправдаться перед мирзой Абд-ал-Лятифом, что не смог захватить Улугбека, проворонил?.. А если, сохрани нас аллах, этот кафир опять утвердится в Самарканде?

Но о том даже подумать было страшно…

Сам не знал Улугбек, куда ехал, куда вел за собой людей. Надо было заехать в какой-нибудь кишлак, чтобы отдохнуть, поесть как следует, взять с собой запас воды. А там что? Что потом?

Вокруг лежала ровная степь, впереди темнела полоса щебневой пустыни, в бледном небе вставали голубые и ослепительно белые острые тени далеких гор.

У трех старых раскидистых ив, выросших на излуке мутной стремительной речки, остановились на ночлег. До сумерек было еще далеко, но все измотались уже до предела. Притом некуда было спешить.

Натянули войлочные палатки, поставили охрану, разожгли костры, на которые пошли ветви ив. Но топлива было мало, и костры скоро угасли.

Ночь выдалась холодная. В морозной ее тишине часто слышался шум – то, наверное, шумела река, а может, доносился топот коней. Но охрана тревоги не подавала, и никто не хотел вылезать из тепла.

А рано утром, выйдя из палатки на белую от инея, мерзлую землю, Улугбек узнал, что почти все его нукеры бежали этой ночью из лагеря. Только шесть палаток чернели среди побелевшего поля, только шестьдесят лошадей были привязаны к кольям. Хорошо, что не увели за собой всех лошадей.

Спали укрытые попонами лошади, растения казались вылепленными из паутины. И такая стояла кругом тишина!

Улугбек глубоко вдохнул льдистый, удивительно свежий воздух. Словно к чему-то прислушивался, прищурил глаза и потянул носом. Навязчивый запах исчез. Определенно исчез!

В лагере больше не пахло безнадежностью! И Улугбек осознал, что отныне у него нет армии. Люди, над которыми висела его звезда, ушли, и он предоставлен теперь собственной судьбе.

Он решил ехать в Самарканд, чтобы объясниться там с мятежным сыном мирзой Абд-ал-Лятифом. По пути хотел посетить Баги-Мейдан и собрать своих астрологов, а то как бы не приключилось с ними беды. Уж для них-то он сумеет выговорить свободу и неприкосновенность. А еще, конечно, хотел заглянуть в тот виноградник, в последний раз, верно.

А там что выйдет… Все зависит от того, насколько сумеет он убедить Абд-ал-Лятифа. Пусть мрачный изувер, фанатик, но сын все же. К тому же он доблестный воин. Самолюбие его должно быть удовлетворено победой. Но чего он захочет? Даже в детстве желания его для всех оставались загадкой. Никто не знал, чего хочет на самом деле мрачный и молчаливый принц.