Текст книги "Фантастика 1966. Выпуск 2"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Анатолий Днепров,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Михаил Емцев,Максуд Ибрагимбеков,Евгений Муслин,Владимир Фирсов,Валентин Михайлов,В. Зубков,В. Григорьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Нет, Дениз, я не хотел плохого мамам и деткам с далекой звезды. Просто мне было интересно, как она будет падать и что станет, когда она упадет. Чистое детское любопытство. Говорят, гениальные исследователи сохраняют его на всю жизнь.

Такие, как Эйнштейн или Бор, при этом задумываются и о мамах и о детках, а некоторым это просто не приходит на ум.

Я и многие из моих коллег относимся к последним. Право, все мы неплохие люди. Просто мы как-то не задумываемся о многом. Что-то важное ускользает от нас. Торжество всякого нового научного открытия – это почти всегда насилие, ломка привычных взглядов – интеллектуальный деспотизм чистой воды. А вот безответственным быть он не должен. Всегда надо думать о мальчиках и девочках с далекой звезды. Особенно в те дни, когда звезды падают на крыши. Сколько их, Дениз?

“Девяносто, девяносто один, девяносто два…” – Доктор отпустил мою руку.

Девяносто два. Наверное, немного повысилась температура.

Почему всегда так болезненны ночи? Утро приносит прохладу и успокоение, ровным светом озаряет все тупики, ласково развязывает запутанные узлы. Скорей бы утро. Я всегда хорошо засыпаю под утра. И сплю спокойно и глубоко.

4 АВГУСТА 19** ГОДА. УТРО. ТЕМПЕРАТУРА 37,3. ПУЛЬС 84. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 130/85

Какую власть имеют над нами сны! Мне приснилась Дениз, и впечатление осталось мучительное, острое, более сильное, чем это бывает в действительности. Когда-то давно мне снились голубые женщины, и я долго потом не мог забыть о них.

Снам свойственна известная условность, как и всякому настоящему искусству. Каждый человек становится во сне не только зрителем, не только участником, но, неведомо для себя, и сценаристом, и режиссером, и оператором. Иные сны запоминаешь на всю жизнь, точно хорошие фильмы. Рожденное внутри нас живет потом самостоятельной жизнью. Здесь та же, свойственная нам, инстинктивная тяга к единству, точнее к целенаправленной гармонии. Гармоничное единство формы и содержания – солнце на горизонте искусства. Всю свою недолгую жизнь я искал гармонию физического мира. В хаосе распадов и взаимодействий, в звездах аннигиляции и в трансмутационных парадоксах грезились мне законченные и строгие формы теории, способной объяснить все.

Помню, еще в университете кто-то предложил нам забавную анкету. Нужно было против названия каждой элементарной частицы написать цвет, в котором она видится в воображении.

И это предстояло сделать нам, лучше всех на свете знающим, что частицы не могут иметь цвета, как не имеют формы и траектории. Все же вот поистине достойная загадка для психологов – семьдесят процентов участников написали рядом с протоном “красный”. Я тоже написал “красный”. До сих пор не понимаю почему.

Это был мой мир, и любого обитателя я знал здесь в лицо.

Теперь я умираю, прошитый ливнем частиц, каждая из которых была в моем воображении окрашена в свой цвет.

Де-низ… До и ми. Красное и желтое. Пурпур и злато. Гнев гладиатора и блеск львиной шкуры. Везде и всюду лежат невидимые мосты соответствий. Я сказал Дениз, что в имени ее мне мерещится протон с мю-мезоном. Она только рассмеялась, как смеются из вежливости не очень умной шутке.

Как же случилось, что, пытаясь объяснить все причинности микромира, проглядел самую простую причинно-следственную связь. Я сеял зубы дракона, не задумываясь о всходах. Это трудно объяснить, но знаток индийской мистики, знакомый, естественно, с учением о Карме, ни на минуту не задумался о возможных последствиях собственных поступков. Кому и как я продал душу?

Почему, подписывая контракт, не вспомнил хотя бы историю сумасшедшего летчика?

В том-то все дело, что узловых пунктов, которые можно было бы назвать предательством во всей этой истории, нет.

Просто тихая эволюция самоуспокоения и неприятия “близко к сердцу”. Мало, зная о молекулярных копиях, не дать снять с невесты карту. Нужно кричать об этом на всех углах или хвататься за автомат со спецдисками. Мало не предавать. Мало быть просто непричастным, надо еще и сопротивляться.

Тот, кто сопротивляется, даже при желании не сможет попасть в зону. Слишком плохая у него для этого репутация. А я у органов безопасности на хорошем счету. Так вот и творим мы свою Карму при жизни. Чего же тут удивляться?..

По сути, я просто продал себя за известную сумму. Не только себя, но и три года жизни с Дениз. Все мои мысли, все раскаяния просто жалоба неудачливого игрока. Я поставил на зеленое поле жизнь. Шарик остановился на нуле, и крупье забрал все. Вот и прощай рулетка, чем-то напоминающая циклотрон. Прощай и циклотрон с мишенями из золотой фольги.

Теперь я сам сделался мишенью, затормозившей ливень частиц весьма высоких энергий. С точки зрения химика – это всего лишь радиолиз коллоидного раствора белка в воде. Радиолиз поражает лишь одну из десяти тысяч молекул, но и этого оказалось вполне достаточно. Есть что-то символическое в том, что я умираю накануне юбилея первого атомного испытания.

Впрочем, это отголоски учения о Карме. Любую случайность можно связать с чем угодно. Атавизм оккультного учения одетых в шкуры дураков. Вспомнилась картина одного сюрреалиста, с которым познакомился в Париже. Она называлась, кажется, “Джерсийские овцы за игрой в бильярд”. Страстный бильярдный игрок придумал теорию упругих соударений. Дураки способны лишь на изыскания знаменательных соответствий: на поиски выигрышей во что бы то ни стало. Не будь джерсийской овцой даже при лучевом синдроме. Особенно бессмысленно следовать за стадом именно на бойню. Какой-то из Монморанси потребовал, чтобы его отнесли на гильотину на руках. В этом хоть есть какой-то смысл. Овцам он, естественно, не понятен.

Открывается дверь, начинается обход. Надо порадовать Таволски хорошим настроением и оптимистичным взглядом на жизнь.

6 АВГУСТА. ОРДИНАТОРСКАЯ

Главврач, бегло проглядев заключение дерматолога, сунул бумажку в жилетный карман. Морщась, точно от боли, снял очки, осторожно протер их кусочком замши и принялся массировать красные вмятины на переносице.

– Вы уверены, что это эритема? – спросил он у Таволски.

– Конечно, – кивнул тот. – Дерматолог тоже так думает. Он считает, что кожа будет мокнуть.

– Плохо.

Таволски, неопредленно хмыкнув, пожал плечами.

– Возьмите костный мозг из грудины и постепенно начинайте готовиться к пересадке. Надеяться больше не на что. Приятных сюрпризов не будет…

– Как кровь?

– Началось ухудшение.

Главврач закивал, точно его чрезвычайно радовало все то, что говорил ему Таволски.

– Моноциты и ретикулоциты падают. Увеличились распухшие бледные клетки…

– Возможна токсическая грануляция нейтрофилов, – перебил его главврач.

– Да. Мы уже готовимся к этому.

– Белые кровяные тельца?

– Падают. Но значительно медленнее, чем можно было ожидать при такой ситуации. Коуэн советует до пересадки сделать полное переливание.

– Ну что ж!.. Ему виднее. А что он думает по поводу замедленного падения белых телец?

– Говорит, что само по себе это не так уж плохо, но никаких оснований для оптимизма не дает, – усмехнулся Таволски.

– Это мы и без него знаем, – раздраженно махнул рукой главврач. – Что он еще говорит?

Таволски опять пожал плечами и, стрельнув крошечным окурком сигареты в умывальник, принялся обсасывать обожженный палец.

7 АВГУСТА 19** ГОДА. НОЧЬ. ТЕМПЕРАТУРА 37, ПУЛЬС 88. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 120/75. ПРИМЕЧАНИЕ: КОЛИЧЕСТВО БЕЛЫХ ТЕЛЕЦ УПАЛО ДО 800 ММ ³

Чтобы не заснуть, сестра Беата Траватти прошлась по коридору. Стеклянные двери палат казались черными провалами. Беата достала баночку растворимого кофе и зажгла спиртовку. В бестеневом свете крошечный сиреневый язычок был едва заметен. Зеленый халат с эмблемой медперсонала показался ей скорее голубоватым. Она достала зеркальце, но темные, почти черные губы и бесцветные щеки вызвали лишь гримасу раздражения. Бестеневой свет раздражал. Он глушил все веселые краски и явно старил ее. Беата нажала кнопку, и холодное пламя под потолком, конвульсивно вздрогнув, погасло. Черные провалы дверей сделались сероватыми. Сквозь тонкие эйрлоновые занавески обозначились окна. Начинало светать.

Беата отвела занавеску и прижалась к холодному стеклу.

Но то, что она увидела в предрассветном сумраке, заставило ее тихо вскрикнуть и метнуться к палате Бартона.

7 АВГУСТА. ОРДИНАТОРСКАЯ

Телефонный звонок Таволски разбудил дежурного врача.

Тот сразу не сумел прийти в себя и одурело заметался по комнате. Сердце стучало, как плохо пригнанный клапан в дизеле.

Наконец нашарил трубку и, облизывая пересохшие губы, что-то прошептал в трубку.

Таволски: Алло! В чем дело? Это вы, Тонни?

Дежурный врач: Эйб? Вы что, рехнулись? Звонить в такую рань…

Таволски: А вы разве спите?

Дежурный врач: Я? Нет, конечно… Но почему вы не спите, вы же не на дежурстве?

Таволски: Так, не спится что-то. Как его состояние, Тонни? Сегодня же операция…

Дежурный врач: Вот и выспались бы перед операцией… Все без перемен. Спит. Температура больше не подымается. Думаю, ближе к утру немного спадет. Идите спать, Эйб!!

Дежурный врач собрался положить трубку, как вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетела сестра Беата. Трубка полетела на рычаг. Дежурный врач вскочил, опрокинув настольную лампу. Не было произнесено ни единого слова, как в немом фильме. Они выскочили в коридор. В противоположном конце его показалась белая фигура. Шагов не было слышно, точно на них надвигалось привидение. Когда глаза чуть-чуть привыкли к полумраку, дежурный врач разглядел, что по коридору уверенно и неторопливо идет Аллан Бартон. Глаза его были широко открыты и поблескивали в пламени спиртовки. Бартон осторожно открыл дверь своей палаты, и коридор опустел.

7 АВГУСТА ЧЕРЕЗ ЧАС. ОРДИНАТОРСКАЯ

Таволски прибежал в домашних туфлях. Сейчас он выглядел в офицерском френче еще более нелепо, чем обычно. Он часто поеживался и, согнувшись, ожесточенно тер ладони. Казалось, ему страшно холодно. Главврач, не снимая наброшенной на плечи шинели, широкими шагами вымерял комнату.

Дежурного врача сразу же выставили в коридор. Стараясь сохранить независимый вид, он барабанил пальцами по стеклу и пытался что-то насвистывать. Сестра Беата беззвучно плакала, уткнувшись в промокшую зеленую салфетку.

– Все же объясните мне, майор Таволски, как вы, лечащий врач, не удосужились внимательно прочитать анамнез?!

Таволски молчал. Когда главврач начинал говорить таким тоном, отвечать не полагалось. Он все равно не слушал никаких оправданий и объяснений. И что тут вообще можно было ответить?

– Конечно, я понимаю, рентгеновская иррадиация – особый случай, она никак не обусловлена первоначальным состоянием больного. Но такой же особый случай перелом ноги, вывих, воспаление аппендикса наконец. Однако во всех подобных случаях, за исключением особо спешных, мы ВСР же не приступаем к терапии, не ознакомившись с анамнезом. Так?! Почему же вы, старый опытный врач, не удосужились просмотреть историю болезни, где черным по белому написало, что Аллан Бартон с детства страдает лунатизмом? Почему? Отвечайте, майор, почему?

Таволски молчал.

Главврач сбросил шинель на пол. Сел в кресло, но тут же поднялся и вновь заходил по комнате.

– Эта прогулка его убьет, вы понимаете? И главное, накануне операции, когда появились определенные шансы па успех.

Он неожиданно замолчал. Но продолжал, как ягуар в клетке, бродить из угла в угол. Настольная лампа все еще валялась на полу. Чахлый болезненный рассвет просачивался в темную, комнату, где почти неподвижно висели синеватые пленки табачного дыма. Тяжелая тишина больно давила на барабанные перепонки.

Наконец главврач сел. Раздраженно поднял лампу и зажег свет. Таволски зажмурился, но тотчас же открыл глаза.

– Немедленно установите, куда он ходил, – сухо и спокойно приказал главврач. – До этого ничего предпринимать не будем. Вам понятно?

– Да… Только… как узнать? Лунатики же ничего потом обычно не помнят.

– Обычно? А это необычный лунатик. Это радиоактивный лунатик, который повсюду оставляет след… Вам все ясно?

Таволски тоскливо сознавал, что главврач издевается над ним, что нельзя позволять говорить с собой в таком тоне. Но шеф был прав, во всем прав, и Таволски молчал.

– Позвоните на пост, чтоб немедленно прислали солдата со счетчиком Гейгера. Проследите весь путь… Потом доложите.

Таволски потянулся к телефону, но главврач пренебрежительным жеетом остановил его.

– Позвоните из коридора. Мне нужно кое с кем переговорить.

Таволски торопливо поднялся и, чуть сгорбившись, зашаркал к двери.

Главврач увидел эту согнутую спину, красноречивую спину усталого пожилого человека, и жалость остро полоснула по сердцу.

– Выпейте что-нибудь успокоительное, Эйб, и… отправляйтесь домой. С дозиметристом пусть пойдет доктор Вайс.

7 АВГУСТА 19** ГОДА. КАПИТАН МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ ТОНИ ВАЙС

Дозиметрист сразу же нащупал след, и мы довольно уверенно двинулись вперед. Бартон все время петлял, словно огибал невидимые препятствия. Подсознание у лунатиков никогда не спит. Поэтому и реакции организма на внешнюю среду у них гораздо четче и быстрее, чем в обычных условиях. Только так можно объяснить, каким образом Бартону удалось незамеченным пересечь туда и обратно всю зону.

Он прошел мимо площадки для гольфа, поднялся на бетонный бюстик через бассейн и резко свернул к розарию. Не доходя до четвертого сектора, опять свернул и направился к противопожарному ангару. Перелез через забор и вскарабкался по шесту на крышу. Таким сложным и запутанным путем добрался до автострады седьмого сектора. На дорогу он попал, спустившись с дерева. Мимо казино прошел к радарным вышкам и, проникнув на территорию радиостанции, самым коротким путем вышел к перепаханной полосе вокруг сектора нуль. Проволочное заграждение преодолел в непосредственной близости от второй вышки. Часовой, очевидно, его не заметил.

В связи с тем, что на полигон пускали лишь по специальным удостоверениям, мы вынуждены были возвратиться в седьмой сектор. Оттуда я позвонил генералу. Разрешение сразу же было дано. Мы надели защитные костюмы и прошли на полигон. Довольно быстро нащупали след Бартона, который вел в биологическую зону. Фон все время возрастал и примерно через сто пятьдесят – двести метров совершенно перекрыл сигналы следа. Пришлось опять вернуться и попросить у начальника охраны собаку. Начальник охраны решительно воспротивился. Он сказал, что никогда не согласится послать животное на верную смерть. Я опять позвонил генералу, и он распорядился немедленно предоставить нам собаку. Начальник охраны молча повесил трубку, но сразу же вызвал проводника. Тот быстро надел костюм и собрался уже идти с нами, но чувствительный офицер велел принести защитный комплект для собаки. В этом не было ни грана здравого смысла. Все равно голову пришлось оставить открытой, иначе собача не смогла бы взять след.

Первое время пес вел нас довольно уверенно, но, когда мы вошли в зону, где испытывалась “Бережливая Бесс”, он забеспокоился и начал скулить. Видимо, почуял что-то неладное.

Трава там совершенно уничтожена. Только местами виднелись высыхающие кустики чертополоха. Пес сел и, подняв голову к начинающему розоветь небу, тоскливо завыл. Он так был в этот миг похож на человека, что мне сделалось страшно.

Усилия проводника сдвинуть собаку с места ни к чему не привели. Она упиралась всеми четырьмя лапами и не переставала выть. Пришлось пристрелить беднягу. Все равно животное было обречено. И зачем только начальник охраны велел надеть защитный комплект? Наверное, какой-нибудь провинциальный президент общества охраны четвероногих братьев.

Я взял бинокль и сразу же понял, куда ходил Бартон.

До самого горизонта только гниющая степь. Одинокий атомный танк сразу же бросается в глаза. Он мог пойти только к танку – больше некуда.

Фон достиг максимума и больше уже не изменялся. Только внутри танка излучение резко подскочило вверх. Сказывалась наведенная в массе металла радиация.

Бартон имел отношение к проекту “Бережливая Бесс”.

Поэтому он мог знать, что в танке в момент испытания находились овцы. Подсознательный импульс и привел его сюда во время вчерашнего лунатического транса. Вполне вероятно, что и первичное облучение Бартон получил во время подобного же ночного визита, о котором, естественно, проснувшись утром, ровно ничего не знал. Тщательное обследование показало, что внутри танка и на внешней его броне, в местах, подвергнутых воздействию элементоорганической смазки, всюду виднеются отпечатки незащищенных пальцев. Поскольку никто, кроме Бартона, за период, “прошедший после испытаний”, не пострадал, остается предположить, что все следы оставлены именно им. Поэтому отпадает надобность в дактилоскопической экспертизе. Характер отпечатков, насколько я, как специалист в области военной и криминальной, медицины, могу судить, свидетельствует о том, что они либо оставлены совсем недавно, либо несколько дней назад. Это достаточно убедительно говорит в пользу выдвинутого предположения о причине первичной иррадиации доктора Бартона.

На этом я счел свою миссию законченной. Оставаться далее в танке было незачем. Да и останки овец являли собой ужасающую картину; Свалявшаяся шерсть, зубы и кости плавали в какой-то отвратительной беловатой плазме. Я на миг представил себе город с совершенно нетронутыми зданиями и людей, которых невидимый и неощутимый нейтронный ливень застал за самыми обычными будничными делами…

Господи! Не дай, чтобы это совершилось. Мы вылезли из танка и отправились в обратный путь. Постояли немного возле несчастного пса. Бедное животное и не подозревало, что его жизнь так вот оборвется. Бартон подписал приговор овчарке.

Эти физики сами не ведают, что творят. Придумали атомную бомбу, потом водородную, потом “Бесс”…

Наверное, их сильно беспокоит совесть. Потому и бродят по ночам. И как у него сил-то хватило? Умирающий ведь человек… Я не физик, не придумывал все эти ужасы, но тоже не смогу, наверное, заснуть спокойно после того, что увидел в танке.

Хорошо все-таки, что я не физик и не военный. Меня это не касается. Моя задача избавлять людей от страданий.

8 АВГУСТА. ОРДИНАТОРСКАЯ

Главврач вышел, как всегда широко шагая. Снял плащ, отряхнул его. В комнате сразу запахло дождем.

– Странно! – сказал он, кивая Таволски. – Странно! Чего это вдруг так испортилась погода? Прямо ни с того, ни с сего… Ну, как дела?

– Я отменил операцию.

– Правильно сделали. Теперь он абсолютно безнадежен. С завтрашнего дня я разрешаю наркотики. Как он сейчас?

– Все время бредил. Звал какую-то женщину. Кричал, что она живет в Медане.

– Температура?

– Все та же – 37,6. Давление тоже не подскочило. Кровь – это, я думаю, скажется не сразу.

– Конечно. Но у него и без этого скверно. Хуже некуда… Вот уж действительно от судьбы не уйдешь. Кто бы мог подумать… Бедный парень!.. Да, Эйб, я утром несколько погорячился, не обращайте внимания. И вот еще что… Генерал просил держать этот случай в тайне. Вы меня поняли?

Таволски кивнул.

– Ну и отлично. А с сестрой я сам переговорю. Значит, договорились, никакого повторного облучения не было. Сколько у него теперь?

– Четыреста.

Главврач покачал головой:

– Дело идет к концу. Что Коуэн?

– Он ничего пока не знает.

– И не надо. Отправьте его под каким-нибудь благовидным предлогом… Впрочем, погодите, лучше я сам.

– Он ожидает, что слезет кожа и выпадут волосы. Надо хоть как-то сохранить водный баланс тканей. И еще. Я хочу все-таки сделать полное переливание.

Главврач пожал плечами и отошел к окну.

Таволски казалось, что он читает мысли шефа, как открытую книгу.

“Зачем? Он же все равно обречен. Вы только продлите его мучения. Несчастный юноша, за что ему такое испытание.

Дайте ему хоть умереть спокойно”.

– Если вы настаиваете, – главврач сделал ударение на слове “настаиваете”, – я не возражаю против этих… мероприятий.

– Да, – тихо сказал Таволски. – Мы сделаем переливание и попробуем гипотермию.

Главврач ничего не ответил и занялся своими бумагами.

Потом резким движением снял очки.

– Делайте, как считаете нужным. Но запомните две вещи… Первое, – он загнул палец, – не превращайте ваше сострадание в крестную ношу для себя и для него тоже. Второе, – он загнул еще один палец, – я официально разрешаю вам наркотики, то есть поступаю недозволенно, но он заслужил хотя бы спокойный конец. Постарайтесь это понять. Речь идет прежде всего о нем, а не о вас или обо мне. О нем! Или вы считаете, что есть хоть один шанс из тысячи? Тогда скажите, и я сделаю все, чтобы этот шанс победил… Вы считаете, что есть?

– Нет… не считаю. Еще несколько часов назад… А теперь… нет. Теперь никто не сможет ему помочь. И все же я не знаю, как объяснить вам… Просто за эти дни я научился разбираться в Аллане. Это такой мозг… Для всех нас будет лучше, если он просуществует на земле лишний час, пусть даже никто никогда не узнает, о чем он думал все это время… Вы понимаете?

– Нет. Но я уже сказал, что предоставляю вам свободу действий. В конце концов это дело вашей совести. Приказать вам я не могу.

– Спасибо. – Таволски медленно поднялся. Инстинктивно попытался расправить складки на спине и, зажав в руке отлетевшую недавно пуговицу, вышел.

Главврач старался не смотреть на его сгорбленную спину.

Но все же не удержался и отвернулся от окна. Таволски уже не было. Только медленно сужалась черная щель между дверью и косяком.

Это что-то напомнило главврачу. Вызвало в груди какое-то тоскливое томление, непонятную тяжесть. Он почему-то подумал, что видит его в последний раз. Но рой привычных забот сразу же отвлек его.

8 АВГУСТА 19** ГОДА. УТРО. ТЕМПЕРАТУРА 38,1. ПУЛЬС 96. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 150/110

“…девица Р. очень удивилась, увидев брата сидящим у ее постели. “Как же так? – подумала она. – Ведь он живет за океаном и никоим образом не может очутиться здесь”. Она попробовала заговорить с ним, но голос ей не повиновался.

Когда же она, наконец, овладела собой и смогла произнести несколько слов, он вдруг поднялся, прошел к электрическому камину и растаял, как бесплотный дух. Утром девица Р. рассказала домашним обо всем, что произошло, когда она неожиданно проснулась ночью. Она выглядела очень взволнованной и несколько раз повторила, что ее очень тревожит здоровье брата. Все принялись утешать молодую женщину, уверяя, что это ей просто приснилось.

Однако через два дня пришла телеграмма, в которой сообщалось, что брат девицы Р. умер в тот день и час, когда она видела его сидящим возле постели”.

Книжка выпала из рук Бартона, и ему не хотелось позвать сестру.

Тривиальная история. Сколько раз приходилось читать подобные сообщения в книгах, газетах, научных отчетах по парапсихологии. Девица Р., наверное, редкая дура. Этакая добродетельная мещаночка с налетом истеричности. В тридцатых годах поднялся шум вокруг некробиотических лучей. Потом все улеглось, а загадка осталась. Пожалуй, нет оснований сомневаться в том, что близкие люди могут как-то чувствовать друг друга на расстоянии. Но как быть тем миллионам, которые лишены этого дара? Или проклятия? Как быть мне, когда я не чувствую Дениз? Как быть Дениз, когда она даже не догадывается, что я умираю? Легко и очень соблазнительно отмахнуться от этого. Не существует – и все. А коли существует? Если у меня есть сейчас реальная возможность послать Дениз последнее прости?

Какое же коварное и вкрадчивое существо Надежда! Любыми путями в любом обличье пытается она пролезть к нам в душу. Не надо самоутешения, не надо сладкого наркотика.

Ничего из этого не выйдет. Отнимет время и силы, а их так мало.

Но если все же эффект “пси” существует? Хорошо, пусть существует. Но не будем думать, как использовать его в конце пути. Не будем. Лучше предпримем логический тренинг.

Итак, на восьмое августа сего года нас не интересует, как можно использовать постулируемый эффект, но крайне необходимо исследовать возможные физические формы распространения пси-сигнала.

Будем отталкиваться от парадоксов. Сигнал не рассеивается с расстоянием и не подчиняется законам причинности. Короче, в ряде спорных случаев следствие предшествует причине.

Возможно ли это? В принципе возможно. Нейтрино, к примеру, настолько слабо взаимодействуют с веществом, что практически не тормозится даже в толще из миллионов солнц. Если телепатическая информация передается с помощью нейтрино или других подобных частиц, то она, конечно, не будет рассеиваться в биосфере земли. Одним словом, первый парадокс легко объясним. Труднее с другим. Для его объяснения придется отказаться от канонических понятий времени и пространства.

Какая спасительная штука – работа мысли! Я мыслю, следовательно, я существую… Нет! Я существую, поскольку мыслю. Мысль гаснет сразу, как захлопываются шторки в объективе. Ты уносишься далеко от земли. И это уже не ты, а нечто, точнее, ничто. Все остается, только ты невозвратимо уходишь, рассыпаешься, теряешь накопленную память.

Смерть – это утрата памяти. Пусть даже тело живет по-прежнему, но, если утрачена память, утрачено все. Смерть – это когда нельзя осознать, что ты умер. Сначала позабудут голос, потом… Голос?

– Сестра! Я хочу попросить вас о небольшой услуге. Раздобудьте мне диктофон. Надо же хоть что-то делать, а писать я не могу… Раздобудьте…

Если верить результатам телепатических экспериментов, то приходится констатировать по крайней мере три парадокса:

1) Телепатическая связь не зависит от расстояния. Так, в частности, телепатема передавалась на две тысячи километров с таким же успехом, как и на несколько метров.

2) Осуществляется телепатическая связь помимо известных органов чувств и не связана с распространением электромагнитных волн мозга. Более того, материальным носителем телепатической информации не может быть электромагнитное поле вообще, что как будто бы подтверждается рядом экспериментов, проведенных в непроницаемой для радиоволн металлической кабине.

3) Наконец, некоторые случаи спонтанной телепатии и ясновидения вступают в противоречие с законом причинности.

Не буду защищать или, напротив, опровергать истинность этих парадоксов. Для этого у меня нет ни эмпирических данных, ни догматических принципов, которые надо отстаивать от любых посягательств природы. Более важно и интересно проследить, насколько вышеприведенные парадоксы отвечают или противоречат фундаментальным законам современного естествознания.

Итак, парадокс № 1. Он возможен: а) если материальный носитель эффекта представляет собой вид энергии, которая почти не рассеивается в пространстве; б) если все люди связаны между собой особым “телепатическим” полем. В первом случае таким предположительным материальным носителем может служить нейтрино, которое почти не поглощается веществом. Во всяком случае, в условиях биосферы земли такое поглощение пренебрежимо мало. Во втором случае можно предположить, что в передаче телепатемы участвуют не только индуктор и перципиент, но и, совершенно неведомо для себя, энное количество других людей. При этом сигнал может даже усиливаться, как, например, в фотоумножителе.

Первое объяснение, естественно, проще. Хотя бы потому, что не вводит новых неизвестных компонентов в физический мир и описывает явление с помощью реально существующих объектов.

Парадокс № 2. По сути, он снимается объяснением парадокса № 1. В этой связи можно даже предложить идею эксперимента по проверке такого объяснения. Если действительно материальным носителем телепатического эффекта является нейтрино, то величина нейтринного фона может повлиять на интенсивность эффекта. Короче, опыты, подобные тем, которые были проведены в металлической кабине, можно провести вблизи атомного реактора, где в процессе бета-распада выделяется значительное количество нейтрино.

В нейтринной гипотезе есть, однако, свои трудности. Прежде всего не ясно, какой из четырех типов нейтрино несет ответственность за передачу телепатических сигналов. Впрочем, принципиального значения это не имеет, а лишь усложняет эксперимент.

Наконец, заканчивая с парадоксами № 1 и № 2, можно выдвинуть смешанную гипотезу и предположить, что все люди связаны между собой именно нейтринным полем. Необходимости в этой гипотезе, очевидно, нет, но, чтобы не нарушить законов логики, привести ее следовало.

Парадокс № 3. Самый коварный и, естественно, наиболее легкоуязвимый для противников телепатии. Объяснение его требует либо ломки фундаментальных представлений о структуре времени и пространства, либо по меньшей мере привлечения наиболее оригинальных и смелых идей, выдвигаемых в настоящее время физиками. Первое увлекает на сомнительный путь туманных гипотез о существовании измерений больших, чем три, о некоем “необычном” пространстве и тому подобное. Что же касается оригинальных идей, выдвигаемых сейчас теоретиками, то и они большей частью не отличаются достаточной убедительностью. Тем не менее придется оперировать и такими идеями тоже.

Одна из них – это идея “замкнутого времени”. С ее помощью такие понятия, как прошлое и будущее, становятся релятивными даже вне рамок специальной теории относительности. Приняв ее на вооружение, естественно предположить, что человеческий мозг может каким-то образом “лоцироватъ” с помощью нейтрино будущее. Впрочем, можно обойтись и без привлечения идеи “замкнутого времени”. Некоторые теоретики выдвигают представления, конечно, вне всякой связи с телепатией, что особенности поведения нейтрино вызваны тем, что эта частица двигается не из прошлого в будущее, как все привычные нам тела, а из будущего в прошлое. Такое представление, кстати, получило изящное математическое подкрепление. Для нас оно интересно тем, что вполне объясняет парадокс № 3.

Можно воспользоваться и более формальным методом. Он базируется на законе сохранения комбинированной четности, из которого следует, что все взаимодействия инвариантны к инверсии времени, то есть описание взаимодействия не зависит от замены “будущего” на “прошедшее”.

– Выключите диктофон, сестра. Мне он больше не нужен.

Странное ощущение. У меня еще никогда не было столько свободного времени, как теперь. Любую мысль я могу додумать до конца. Проследить ее от туманных извилистых истоков до шумных водопадов, когда она, осознанная и анемичная, обрушивается в пропасти памяти или умирает в шипении магнитной ленты.

Но срывается с потока какой-нибудь световой блик и западает в сердце. Сам по себе он ничто, но есть в нем нечто пробуждающее ассоциации.

Человека лоцирует будущее… Не какой-нибудь там ясновидец с выпученными глазами, хрипящий прорицатель или насосавшийся мескалина медиум. Просто в самой современной лаборатории, допустим, это происходит в Принстонском институте высших исследований, сидит молодой симпатичный доктор. Он трогает ручки на пульте и в отраженном нейтринном луче видит себя через несколько лет. Это не галлюцинация, а десятки раз поставленный и выверенный эксперимент. Сомнений быть не может. Но если он видит себя, то… Он готов пожертвовать собой ради науки. Раз он уже существует в будущем, то, очевидно, не может умереть сейчас.