Текст книги "Ларец Марии Медичи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Не знаю, пытали они его или нет, но он выдал всех… Я понимаю, что тут не может быть никаких оправданий. Когда люди знают, на что идут, они должны быть готовы ко всему. Надо либо не попадаться вообще – легко, конечно, сказать, – либо ухитриться вовремя умереть, хотя и это очень непросто, я знаю по себе. Все же чисто по-человечески я сознаю, что очень трудно выдержать все и не выдать товарищей под пыткой. Многие не выдерживали. Есть предел и для мук. Его не перейти. Просто для каждого он разный, и не всегда палачи добираются до этих жутких глубин. Кроме того, некоторым людям свойственна спасительная способность терять сознание… Да, так вот, признание под пыткой я еще могла бы… нет, не простить, но хотя бы понять. Нас предупреждали о пытках. Наш командир прямо так и говорил: «Лучше не попадайтесь живыми – есть пытки, которых не выдерживает никто. И не надейтесь удовлетворить их частичным признанием. Стоит вам раскрыть рот – и они вытянут из вас все. Так даже хуже. Они будут продолжать мучить, когда вам уже нечего станет выдавать». Я крепко запомнила эти слова. Мы не шутили, знали, на что идем. Всегда при мне был цианистый калий. Но они захватили меня врасплох, дома, в пеньюаре, и не дали взять в тюрьму спасительную фотографию мужа. Враг часто оказывается хитрей, чем мы думаем… Но я опять отвлекаюсь.

Савиньи выдал всех. Повторяю: у меня нет сведений о том, как это было. Может быть, его и пытали. Но потом, потом, когда были казнены преданные им друзья, он не пустил себе пулю в лоб и не выбросился из окна на мостовую, но продолжал служить гитлеровцам уже не за страх, а за совесть, если, конечно, можно назвать рвение палача и доносчика совестью…

Он стал работать в их контрразведке. Сам обходил явки, врывался в квартиры, арестовывал. Не знаю только, избивал ли он заключенных у себя в кабинете. Наверное, избивал… Он быстро продвигался по службе и стал вскоре гауптштурмфюрером СС. Тогда из отдела по борьбе с саботажем его перебросили на работу с русскими военнопленными, благо он был русским и хорошо знал язык. Он выискивал потенциальных изменников, вербовал в школы диверсантов, в «Русскую освободительную армию», в украинские отряды СС.

Ему помогал в этом некий Ванашный – настоящее исчадие ада, садист с белыми глазами. Когда Савиньи получил у немцев повышение, он забрал его с собой. А познакомились они в тюрьме. Сразу нашли друг друга.

Я хорошо смогла рассмотреть Ванашного в перерывах между обмороками. Он меня обрабатывал – так это у них называлось, – потом отливал водой…

Что я еще могу сказать о Савиньи? Очень мало и очень много. В камерах гестапо мы встречались не чаще, чем в той, другой, жизни, которая исчезла, когда арестовали Филиппа.

Было это ночью, и шел страшный дождь. Мостовые блестели, как антрацит. Мутные ручьи, шумя, стекали в сточные решетки. Из гудящих жестяных труб лились пенные потоки. Я случайно выглянула в окно и увидела, как по улице плывет чей-то свадебный венок. Смешно, правда? Или это было предзнаменование? Блеск камней и воды, ночной, мелькающий свет, холодный страшный огонь… и этот венок… Очень странно. Будто символ какой-то, будто чья-то унесенная мутными водами жизнь, чье-то давным-давно прошедшее счастье.

Внезапно громко застучали в дверь. Мы с Филиппом подумали, что это гестапо, но беспорядочный грохот тут же сменился условным стуком. Видно, стучавший сначала был очень взволнован, но быстро опомнился. Филипп надел халат и пошел открывать.

Вошел Люк, – какой это был чудесный парень! – вода сбегала с него тонкими непрерывными струйками. Вскоре он оказался в окружении луж. Грудь его ходила, как кузнечные мехи, он задыхался; наверное, долго бежал.

Я налила ему немного арманьяка и принесла полотенце. Он опрокинул рюмку, но поперхнулся. Долго кашлял, тряся головой и рассыпая мелкие брызги.

– Савиньи арестован! – сказал он наконец. – Люсьена случайно была на вокзале и видела, как его вывели из вагона в наручниках.

– Когда? – спросил Филипп.

– В девять вечера.

Нам не надо было объяснять, что это значит. На всякий случай следовало предупредить товарищей, сменить квартиры и явки. Когда-то это должно было случиться, мы знали: теперь оно случилось. До сих пор мы теряли людей только при выполнении боевых операций. Теперь один из нас оказался в руках гестапо. Это могло закончиться провалом всей организации. И не потому что арестовали именно Савиньи. Окажись на его месте тот же Люк или Филипп – я уж не говорю про себя, – организация поступила бы точно так же.

Филипп быстро оделся и сунул в карман револьвер.

– Надеюсь, у нас еще есть время, – сказал он. – Мы с Люком пройдем по цепочкам, а ты собери вещи. Утром мы переедем.

Почему мы не ушли тогда вместе? Я все еще спрашиваю себя об этом. Мне все еще кажется, что мы допустили страшную ошибку, которую можно исправить. Думаю, думаю об этом, вспоминаю каждое слово, каждое движение, как будто и в самом деле могу переиначить ставшее далеким уже прошлое. Но нет, прошлое неизменно. Это неумолимый закон смерти. И жизни, наверное. Конечно, Филипп рассудил тогда правильно. Он не мог знать, что ожидает его через минуту. Будущее изменить можно, но его нельзя знать заранее. Это тоже закон. Я, как видите, создала свою, наивную, наверное, – философскую, – систему. Но, открывая для себя что-то, пусть давным-давно известное, человек все же совершает открытие, и оно ему дорого – свое, личное, выстраданное.

Была ночь и комендантский час. Поодиночке Люк и Филипп могли проскочить незамеченными. Я бы только ему помешала. И еще у нас были вещи, снаряжение, изрядный запас оружия, наконец… Нет, все правильно: следовало подождать до утра. Не могли же мы знать, что он все, решительно все расскажет им в первую же ночь. О, мы сурово предусмотрели человеческую слабость! Слабость страдающего, истерзанного тела… Поэтому и были готовы к тому, что Савиньи не выдержит. Но не в первую же ночь! Вы понимаете?! Не в первую же ночь! Допрос же не начинают с пыток! Сначала спрашивают, потом угрожают, бьют, наконец, и лишь после всего этого отдают в руки специалистов. Вот на чем мы споткнулись… Мы как-то совсем не ожидали, что Савиньи выдаст нас в первую же ночь. Конечно, они могли начать допрос и с избиения. Но избиение – это не пытка. Выбитых зубов недостаточно, чтобы убить в человеке бессмертную душу. Я это знаю. У меня у самой все зубы искусственные. Это особый американский пластик. Совсем незаметно, правда?

Филипп и Люк ушли. Я же первым делом сожгла в камине кое-какие бумаги, уложила в картонные ящики жестянки со спаржей – в них были запаяны «лимонки» – и загримированный под хозяйственное мыло тол. В ту ночь у нас в доме находился целый арсенал, который мы собирались постепенно перетащить на загородную базу. Покончив с неотложными делами, я прошла к себе в спальню, чтобы собрать необходимое. В этот момент и явилось гестапо. Они постучались условным стуком. Савиньи рассказал им и это… Потом, уже в тюрьме, я узнала, что Филиппа арестовали в ту же ночь. На квартире, куда он должен был прийти, его уже ожидала засада. Та же участь постигла и Люка. Просто ему чуточку больше повезло – он был убит в завязавшейся перестрелке.

Савиньи знал очень много. Гестапо послало сразу несколько машин, чтобы взять нас всех одновременно. Так оно на самом деле и вышло. Организация была уничтожена почти целиком, мало кому удалось спастись.

Мужа я больше никогда не видела. Его расстреляли вскоре после ареста вместе с остальными.

…Почему они не убили и меня? Это еще одна неразрешимая загадка, которая и теперь мучает меня. Конечно, кое-какие догадки у меня есть… Но они многого не объясняют. Тут какая-то тайна. И то, что Савиньи – под чужим именем! – опять оказался возле меня, только лишний раз убеждает, что тайна действительно есть. Но ключ к ней только у него. Вы знаете: его необходимо как можно скорее найти и арестовать! Простите, я говорю глупости, вы все знаете лучше меня…

После освобождения Савиньи куда-то исчез. И только поэтому его не повесили. Когда же его опознали и арестовали, были уже иные времена. Политика беспринципна по своей сути. Давность лет, перерождение души, иной человек, снисходительность победителей, – Боже, чего только ни говорили! Даже об уникальности каждого человеческого существа! Слова, слова, слова… Тысячи были расстреляны и миллионы отравлены газом. И каждый из них был уникален, каждый неповторим. И руки у них были чистыми от чужой крови…

Савиньи получил двадцать лет. Потом по какой-то амнистии, что ли, его досрочно освободили. Он переменил имя и куда-то уехал, иначе его бы все равно убили. Без суда. Точнее, по приговору нашей расстрелянной организации.

Хорошо, что я время от времени читаю коммунистические газеты, иначе бы я и не узнала про Савиньи! Мне и в голову не могло прийти, что это он! Как он только решился поехать сюда в одной группе со мной? Сидеть за одним столом! Разговаривать! Открывать дверь в отеле! Подавать руку при выходе из автобуса!.. Нет, это совершенно непостижимо! Пусть он изменил свою внешность, пусть даже надеялся, что я забыла его… Но ведь он убил моего мужа и старого свекра! Он истязал – пусть тоже чужими руками – меня в камере! Как же можно?! Ну как?!

Очевидно, что-то ему было нужно, причем так нужно, что все отступило перед этим на задний план. В том числе и соображения личной безопасности. Ведь он рисковал, очень рисковал… Но как я не распознала его?! Интуитивно, шестым чувством… После этого говорите, что есть телепатия. Вздор! Этот выродок казался мне даже симпатичным. Я ничего не почувствовала. Абсолютно ничего.

Не попадись мне случайно эта статья… Нет, я, конечно, не коммунистка. Я слишком погружена в себя, чтобы… Не знаю, как вам это объяснить… Одним словом, я не состою в партии. Хотя голосую всегда за коммунистов и читаю их прессу. Это как бы дань молодости. Отголоски Сопротивления. Среди нас было много коммунистов. И я счастлива, что была тогда вместе с ними… Знаете, я до сих пор с гордостью вспоминаю, что и у меня была своя подпольная кличка. Значит, ко мне относились всерьез. Меня звали мадам Герлен. Почему? Ну, во-первых, я душилась именно… впрочем, дело, конечно, не в этом… Просто однажды я предложила замаскировать капсюль-детонатор под герленовскую помаду. Забавно, верно? Почему я теперь мадам Локар? Очень просто. Это была кличка Филиппа. Война закончилась, я перестала быть мадам Герлен, но осталась женой Локара. Дениза Локар – это как-то больше, согласитесь, идет мне, чем видамесса Мадлен-Дениза де Монсегюр графиня де Ту. Разве не так? Волей судьбы я стала единственной наследницей громкого имени. Но это чистейшая формальность. У меня нет никаких прав на него. Я совершенно не знаю генеалогии и геральдики и, кроме нескольких семейных преданий, ничего не могу рассказать о прошлом видамов де Монсегюр. И вообще, это смешной анахронизм. Все в прошлом…

Подумаем лучше о будущем. Очень важно понять все же, чего он хотел от меня. Я говорю о Савиньи.

Тогда, в тюрьме, он ясно дал понять мне, что я целиком нахожусь в его власти. «Вы моя военная добыча, – сказал он. – А если хотите, плата за измену». Да, он был очень откровенен! Можно было кричать, биться в истерике, осыпать его самыми страшными оскорблениями – ничего на него не действовало. Он молча выжидал, потом как ни в чем не бывало продолжал разговор.

Он приходил в темный каменный коридор – гулкий, в нем всегда вздыхало и шелестело эхо, – останавливался у нашей камеры, у решетчатой двери в зарешеченной стене, и подзывал меня. Я, конечно, не шла и, как загнанная крыса, забивалась в дальний угол. Тогда появлялся Ванашный с большим железным крюком и начинал охотиться за мной сквозь решетку. Сначала он забавлялся, но быстро белел от бешенства и начинал полосовать меня этим самым крюком. Когда я падала, он подтаскивал меня к решетке, как смотритель зоопарка несъеденное львом мясо… Говорили, что он и работал до войны не то в зоопарке, не то в цирке. После второй такой охоты я уже шла к двери по первому зову.

Чего хотел от меня Савиньи? Я и знаю это и не знаю, вернее, не совсем понимаю. Его почему-то очень интересовали старинные реликвии нашей семьи – семьи Филиппа. Он требовал от меня какие-то четки, какой-то флорентийский орден и, главное, подвязку Генриха Четвертого. Все добивался, где они спрятаны. Уговаривал, грозил, потом отдавал меня в руки Ванашного. Нет, ко мне не применяли изощренных пыток, но меня так зверски избивали, что я неделю не могла прийти в себя. Потом все повторялось. Уговоры, угрозы и, конечно, обработка. Но я ничего не знала об этих вещах. Наверное, если бы я и знала о них, то все равно не сказала. Пусть были бы они даже пустыми безделушками, все равно я бы не сказала о них Савиньи, несмотря на то что мне было больно, очень больно. Сказать – означало бы предать память Филиппа. Но все это досужие разговоры. Тогда я не знала об этих вещах и поэтому не могла ничего выдать. Сейчас, конечно, легко говорить, но тогда… Я могу только благодарить Бога, что тогда мне нечего было выдавать. Все мои товарищи были арестованы, да меня о них и не спрашивали, а о реликвиях я не знала.

Савиньи перерыл весь наш дом, но ничего не нашел, от меня же он ничего не добился. Возможно, поэтому они и выпустили меня, чтобы следить. Они, вероятно, надеялись, что я сама наведу их на след. Но ведь я действительно ничего не знала! О подвязке я хоть слышала от Филиппа, но понятия не имела, где она находится. Меня тогда это совершенно не интересовало. О четках же и флорентийском ордене никто мне ничего не рассказывал. Скорее всего, этот орден был такой же королевской наградой одному из Монсегюров за верную службу, какой был удостоен Жиль де Монсегюр – конюший великого Генриха Четвертого. Я имею в виду королевскую подвязку. Это длинная история, и мы к ней еще вернемся. Мысли скачут, и я чувствую, что совсем не могу рассказывать последовательно, как-то одно само собой набегает на другое…

Значит, выпустили они меня из тюрьмы. Было это в ноябре сорок третьего года. Слежку я обнаружила довольно скоро. Пригодились уроки Люка. Несколько дней я потратила на изучение их «расписания». Потом, обнаружив в нем слабое место, сумела перехитрить шпиков – одним из них был, кстати, насильно навязанный мне дворецкий – и как-то ночью выбралась из дому. Я бежала из города и ценой неимоверных усилий добралась до отдаленного приморского городка, где жила моя старая крестная. У нее я и прожила до конца войны.

После освобождения я вернулась в наш опустевший и совершенно разоренный особняк. Это был мой нравственный долг. Да и куда еще я могла пойти?! Мои родители погибли в бомбежку при освобождении… Правда, можно было остаться у крестной, но меня так тянуло туда, где хоть стены помнят о Филиппе. Первым делом я занавесила зеркала. Они видели его в последний раз. Пусть же никто больше не смотрится в них, чтоб не стереть его невидимую тень…

А через несколько лет – Савиньи тогда уже сидел в тюрьме – ко мне явился незнакомый молодой человек.

Оказалось, что это внук нашего Уго, старика дворецкого. На другой день после моего ареста Уго уехал в провинцию. Потом я поняла, что на это у него были причины… Внук Уго передал мне конверт и рассказал, что перед смертью дед поручил ему обязательно разыскать молодую видамессу или, если ее не окажется в живых, старую графиню де Фуа – очевидно, дальнюю родственницу.

На конверте четким, очень характерным почерком свекра – он писал рондо без всякого нажима – было написано:

«Филиппу-Ангеррану-Августу графу де Ту, наследному видаму де Монсегюр, или супруге его Мадлене-Денизе де Ту, урожденной Одасе. В случае, если не окажется возможным никому из них вручить этот пакет, просьба передать его Мари-Клер графине де Фуа, урожденной де Роган. Ежели никого из поименованных лиц не удастся разыскать в течение двадцати лет, пакет сжечь. В случае полной уверенности в смерти всех указанных лиц сжечь незамедлительно».

Нет, нет, пакет ничего не разъяснил. Разве что я со всеми подробностями узнала историю королевской подвязки и еще несколько подобных же старинных преданий… Впрочем, и это произошло некоторое время спустя. В пакете был только номер счета, депонированного в одном из швейцарских банков. Впоследствии я получила оттуда эти самые документы, драгоценную подвязку и небольшую сумму денег, от которых после всевозможных девальваций почти ничего не осталось. Вот, собственно, и вся история. И я по-прежнему не знаю, за чем столь упорно охотился Савиньи. Подвязка действительно существует, она находится у меня, вернее, следуя примеру свекра, я храню ее в банковском сейфе, хотя ничего замечательного, а тем более ценного в ней нет. Историческая реликвия – всего лишь…

На что я живу? А почти ни на что. Немного осталось от свекра, сколько-то я выручила от продажи земли, на которой стоял домик моих родителей, а несколько лет назад я неожиданно получила наследство. Та самая графиня де Фуа оставила мне все свое движимое и недвижимое имущество. В итоге у меня достаточно денег, чтобы скромно прожить до конца дней. Иногда я, как видите, даже позволяю себе попутешествовать. Европа, конечно, не в счет. Но была я и в Индии, и в Канаде, и даже на острове Мадагаскар. Небольшую сумму я вношу ежегодно в фонд компартии и столько же – вам это покажется смешным – жертвую Союзу титулованных монархистов. Что поделаешь? Свекор был убежденным монархистом! Можно лишь удивляться, что он позволил Филиппу открыто придерживаться левых убеждений. Но такой уж он был человек. Так что, видите, я действительно вся в прошлом. И в прямом и в переносном смысле слова. Ничего не поделаешь – судьба.

Сейчас я хочу только одного. Пусть это глупо, может быть, жестоко, но я этого очень хочу! Избави Бог, чтобы этот Савиньи причинил вашей стране какой-то вред, нет, я не могу этого желать, но пусть он нарушит самые важные ваши законы, какие угодно, только чтобы его могли здесь повесить! По-ве-сить! Конечно, конечно, я все понимаю, но хотеть-то я могу?! Вот я и хочу…

Хорошо, обещаю вам, если вы поймаете его, я пришлю вам копии всех наших семейных архивов и самое детальное описание подвязки. И снимок, конечно, тоже. Только поймайте его и хотя бы засадите в вашей Сибири. Я не верю, что он не даст вам на то оснований. Не такой это человек. Ведь он приехал сюда не только из-за меня. Это очевидно. А раз уж он приехал…

Кровь и мерзость – вот его следы. По ним и ищите его – не ошибетесь.

Глава 16
Обед на веранде

Березовский зазвал Люсина пообедать в Дом литераторов. Они приехали довольно рано и сумели захватить столик на летней веранде. Под полосатым тентом, сквозь который просвечивали листья, было свежо и приятно. Дикий виноград декорировал сумрачную кирпичную стену, за которой находился посольский сад. Оттуда изредка доносились короткие выкрики и глухие удары теннисных ракеток.

Опытный Березовский подвинул столик в самый угол и оттащил подальше лишнее креслице из голубого пластика и дюралевых трубок. Теперь желающему подсесть к ним пришлось бы прийти вместе со стулом, а это, как известно, довольно затруднительно. Операция была проведена быстро и своевременно. Ресторан заполнялся с катастрофической быстротой.

Они заказали салаты из редиса и помидоров, окрошку и фирменную вырезку с грибами. Густая, замороженная сметана сама ложилась на тоненький, влажный от свежести ломтик ржаного хлеба. Ели быстро и молча, можно сказать – уплетали молниеносно. И немудрено. Вчера вечером за деловой и важной беседой они немножко «перебрали». Легли в третьем часу – Люсин остался ночевать, а утром в рот ничего не лезло, разве что горячий чай, крепкий и без сахара.

Когда немолодая, но очень милая официантка принесла окрошку, острый приступ голода уже малость поутих.

– Может, холодного пивка взять? – не очень уверенно, как бы прислушиваясь к себе, предложил Березовский.

– Хватит. Хорошенького понемножку. – Люсин тронул ложкой темный айсберг льда посреди зеленой, как лесное озеро, тарелки. – Мне еще работать надо. К вечеру должны быть готовы анализы.

– Да? – вяло удивился Березовский и тоже взялся за ложку. Запотевший мельхиор приятно позвякивал о лед. – Отменнейшая окрошка, старик! Очень-очень пользительно… Что скажешь?

– Не нахожу слов! В самый раз. Особенно в такую жару… А здесь, вообще, хорошо, прохладно.

И тут словно какая завеса спала с него. Он увидел в голубом небе резкие очертания веток и каждую жилку на пронизанных солнцем листьях, услышал оглушительное щебетание, без которого не может быть настоящей тишины. Воробьи перепрыгивали с ветки на ветку, с дерзостью штурмовых самолетов хватали со столиков хлебные крошки.

– А здорово мы вчера с тобой… – то ли укоризненно, то ли, напротив, одобрительно заметил Люсин. Ему было хорошо и покойно, чуточку даже клонило ко сну.

Студеная окрошка оказала свое целительное действие и на Березовского.

– Пожалуй, и впрямь пива не надо. – Он удовлетворенно вздохнул и вытер губы бумажной салфеточкой. – А все же мы с тобой и поработали неплохо. Кое-что ведь проясняется. Согласись…

– Нет, еще не проясняется, но уже брезжит. И это можно считать колоссальным успехом.

– Вот именно, старик! Мы теперь идем друг другу навстречу, как строители Симплонского туннеля.

– Ми, канешна, нэ знаем, что такой Симплонский туннель, – дурашливо выпятил губы Люсин. – Но твоя история явно начинает проявлять благосклонность. Она идет на сближение… Да, повтори, пожалуйста, что ты говорил вчера насчет мальтийских рыцарей?

– А мне казалось, что ты все так хорошо понял… – удивился Березовский.

– Может, я и понял тогда, но теперь все подчистую забыл. Ты вроде говорил, будто что-то такое напутал?

– Напутал, голуба. – Березовский изобразил глубочайшее раскаяние. – Прости мя, грешного. Напутал… Помнишь, когда мы расшифровали стихотворение, я сказал тебе, что гроссмейстером Мальтийского ордена был Александр?

– Ну конечно. Мы потом даже запрос в Эрмитаж дали.

– Так вот… – Березовский уронил голову на грудь. – Ничего такого не было. И запрос наш безграмотный.

– Что?! – Люсин так резко подался вперед, что звякнули тарелки. – Ты это серьезно?

Березовский только глаза прикрыл и тяжело вздохнул.

– Выходит, что и жезл мальтийский…

– Нет, нет, нет! – Березовский задрал подбородок и нацелил на обескураженного Люсина указующий перст. – Все остается в силе! – И вдруг пояснил, засмеявшись: – Просто я кое-что перепутал. Но ты не волнуйся, наша схема от этого не пострадает.

– Рассказывай, – буркнул Люсин, не выносивший подобных сюрпризов.

Он готов был терпеливо строить, сотни раз переделывать и совершенствовать конструкцию, доводить ее до блеска. Но если возведенное сооружение вдруг обрушивалось… Нет, даже думать о таком он не мог спокойно. Начинал волноваться, беспокоиться, с трудом сдерживал раздражение. Поэтому и любил он больше работать в одиночку, инстинктивно избегая поручать другим важные участки. Этим он существенно ограничивал приток информации и замедлял ход дела, зато и вероятность неприятных неожиданностей становилась меньше. Но работать один он, естественно, долго не мог, и приходилось балансировать между двумя крайностями, о которых нельзя было сказать четко: это вот достоинство, а это – недостаток.

– Рассказывай! – Люсин покосился на Березовского и мысленно обратился к нему с горячей молитвой: «Конечно, братец, мне без тебя не обойтись. Это было ясно с самого начала. Но и другое было ясно!.. Ты же не терпишь спокойной жизни? Последовательное течение сюжета не для тебя. Ты все готов сломать и перекорежить ради эффектного и неожиданного конца. Юрочка! Умоляю! Не надо неожиданностей! Семь раз отмерь… Но не говори вдруг, когда все уже почти ясно, что ты перепутал!»

– Я перепутал Александра с Павлом, отец…

– То есть? – Еще не осознав, чем грозит эта историческая ошибка, Люсин инстинктивно понял, что ничего страшного не произошло.

– Понимаешь, гроссмейстером мальтийцев был не Александр, а его отец, Павел.

– И только-то? Значит, жезл все же должен где-то быть?

– Несомненно. Насчет жезла не волнуйся: если он только уцелел, то уже никуда не денется, – успокоил Березовский. – Но я не только это перепутал.

– Что еще? – вновь обеспокоился Люсин.

– Я сказал тогда, что Александра сделали гроссмейстером в честь победы над Наполеоном, а на самом деле гроссмейстерский жезл подарил Павлу сам Наполеон! Все я перепутал, родной.

– Ну это одно к одному, – утешил его повеселевший Люсин. – Мелочи жизни. Был бы сам жезл, а кому он там принадлежал – это нам без разницы.

– Не говори! Это далеко не безразлично. У каждой эпохи свои нравы. А Павел и Александр – это две разные эпохи в жизни России. Ведь достоверная реконструкция имевших место когда-то событий возможна лишь тогда, когда она не противоречит духу эпохи. Понимаешь? Стоит нам ошибиться – и все пойдет кувырком! Это очень тонкое дело. Ты же сам говорил, что в криминалистике не бывает мелочей. Исторический же анахронизм тем паче не мелочь. Перефразируя Талейрана, скажу, что это даже больше, чем преступление, – это ошибка. Это, если хочешь, криминалистическая ошибка! А ты лучше меня знаешь, что за ней следует.

– Но теперь-то у тебя все правильно? – Люсин опять ощутил легкое беспокойство.

– По части мальтийцев – да. С этим теперь все. Ошибка, старик, своевременно ликвидирована. Можешь быть спокоен. Березовский дал маху, но вовремя спохватился, и вот он снова стоит на стреме твоих интересов.

– Ладно! Рассказывай…

– Рассказывать, собственно, почти нечего. Голые факты. Обнаженный костяк истории. Но зато на этот раз все абсолютно достоверно. Впредь тоже буду все проверять, не полагаясь более на дырявую и – чего греха таить? – он безнадежно развел руками, – стареющую память.

– Хватит паясничать! – раздраженно прервал его Люсин.

– Прости, кормилец. Это я так… Одним словом, выдаю тебе историческую справку… Мальтийский орден – не знаю, надо ли это нам, – основан в 1530 году. До этого мальтийских рыцарей называли госпитальерами, иоаннитами, родосскими братьями. Так что, как видишь, это древнейший феодально-мистический институт. Мальтийцами они сделались, повторяю, в 1530 году, когда император Священной Римской империи Карл V даровал ордену остров Мальту. Рыцари обязались за это защищать Европу от турок и берберийских пиратов. В 1797 году Павел Первый заключил с мальтийцами конвенцию, направленную против французов и турок, и учредил в России великое приорство Мальтийского ордена… Чувствуешь, чем это пахнет?

– Прямая связь?..

– Ну конечно! Вся эта древняя чертовщина с ларцом и его слугами могла свободно перекочевать к нам в Россию! Это же мост! Правда, роль подобного же моста могли сыграть и отцы-иезуиты или, скажем, идейные их противники масоны – вольные каменщики. Но не будем ломать над этим голову. Пока достаточно и того, что начало связи рыцарской чертовщины со специфическим российским колоритом могло быть положено деятельностью приорства… Это логично?

– Вполне.

– И я так думаю! А на данном этапе нам большего и не требуется. Логичность и непротиворечивость гипотезы дает нам право идти дальше.

– Но ведь историческая логика не чета нашей, сиюминутной! – спохватился вдруг Люсин. – Одно дело, когда криминалист развивает версию событий, имевших место неделю или даже год назад, другое – когда поиск направлен во тьму столетий. Ведь так? Вот ты говоришь, что перепутал Павла с Александром, но и что с того? Сейчас вот все вроде хорошо и логично, но ведь и версия с Александром казалась нам такой же? Можно ли надеяться на историческую логику?

– Ну, старик, ты смешиваешь совершенно разные вещи! Версии с Александром не было. Была просто историческая ошибка. Теперь она устранена, и осталась только одна единственная верная версия. Это ты можешь сомневаться, кто совершил то или иное деяние: Павел Иванов или Александр Сидоров. История дает нам куда большую определенность. Магистром Мальтийского ордена был не какой-то Павел Иванов, а император Павел и впоследствии его сын, император Александр, тут ни при чем. Вот что говорит история. Тут все определенно. А то, что у тебя такой плохой помощник, который все путает, тут, извини, история ни при чем!

– Ладно! Убедил, – помолчав, согласился Люсин. – Значит, тот самый, как ты говорил, дух эпохи в том и заключается, что, допустим, Павел кем-то там был, а Александр не был… И это все?

– Ой, кореш! – Березовский погрозил ему пальцем. – Ты вульгаризируешь. Нельзя быть таким злым… Я ошибся, каюсь, но ведь ошибка исправлена! Чего же ты придираешься?

– Не придираюсь, Юра. Понять хочу.

– Правда? – Березовский подозрительно посмотрел на него. Но, видимо, простодушный взгляд, которым встретил его Люсин, рассеял подозрения. – Тогда прости, тогда все в порядке…

Официантка подала вырезку. Великолепный кусок мяса, блестяще-каштановый снаружи и сочно-розовый внутри, был проложен жирными грибками, от которых подымался духовитый парок; румяная картофельная соломка еще лениво пузырилась кипящим маслом.

«Это настоящее искусство – так приготовить, – подумал Люсин, вспомнив вдруг объяснения Березовского по поводу гурмэ и гурманов, а потом, по ассоциации, и рассказ мадам Локар о картошке времен войны. – Это пустяк. Конечно, пустяк. Но через него я вижу, как отдаленное замыкается в близком, как история пронизывает сегодняшний день и… Но есть ли слова, чтобы передать это ощущение? И есть ли четкие грани между случаем и обусловленностью. В чем же здесь дело?»

Но что есть туманные философские рассуждения перед реалиями жизни, особенно если последние предстают во всей своей пленительной, так сказать, красоте? А блюдо было действительно красивым. И когда Люсин, отрезав кусочек, увидел, как брызнул розовый сок и смешался с коричневой подливкой, он уже не только потерял логическую нить, но даже не пытался ее найти. Березовский же, как истый литератор, в тех же реалиях видел прежде всего толчок для метафор. Подсознательная работа сочинителя никогда не прекращалась в его голове. Даже во сне она потаенно раскручивала деревянные колеса своих удивительных прялок. Поэтому он иногда просыпался с готовым решением какой-то мучившей его проблемы. Здесь нет преувеличения или тем более шаржа. Березовский настолько свыкся с этой постоянной раздвоенностью, что перестал ее замечать. Но когда его спрашивали, много ли он работает, он отвечал, что много, по сути всегда. И говорил при этом чистую правду. Поэтому, когда он вслед за Люсиным взялся за вилку и нож, речь его не прервалась, а привычная отточенность мысли приобрела даже некоторый блеск.