Текст книги "Фантастика в век НТР"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Разве зла змея, ужалившая наступившего на нее человека? Или зол сам этот человек, который всего лишь не заметил свернувшуюся в траве змею? Просто они живут в разных плоскостях, которые случайно пересеклись роковым для обеих сторон образом. Исследователь на чужой безжизненной планете ничтоже сумняшеся отколол геологическим молотком красивую кристаллическую друзу. У неподвижного, но живого кристалла была только одна возможность сделать так, чтобы его оставили в покое. И он постарался ее реализовать. Жизнь человека оказалась в опасности. Совершенно чуждые плоскости случайно пересеклись, и каждая сторона реагировала по-своему.

Очень близко к этой же мысли подошел и австралиец Джей Вильямс (рассказ "Хищник"), хотя созданная им событийная ситуация отличается еще большей условностью, камерностью, переходящей местами в старомодные трафареты на тему о цветах-людоедах.

Но это тоже своего рода обманный трюк, который должен, по мысли автора, лишь острее обрисовать перед читателем главную мысль. А эта мысль, как уже говорилось, сродни кардинальной идее Светослава Славчева. Она достаточно проста и не нуждается поэтому в аналогиях, тем более что сам Джей Вильямс нашел для нее вполне образное выражение:

"Знаете ли, внешность обманчива. Если человек, никогда не видавший собаки, увидит, как она прыгает на грудь своему хозяину, он может подумать, что она нападает на него. Сопоставив факты, я решил, что это существо живет в красных цветах и выслеживает меня, чтобы сделать своей добычей. Оказалось, что оно ходило за мной по пятам и кинулось только для того, чтобы спасти меня".

Вот еще одна, притом очень убедительная модель контакта человека с иным разумом. Или пусть даже не Разумом – жизнью. Земная по духу и сути, рожденная простой аналогией из окружающего нас мира, она тревожит воображение отраженным галактическим светом. Именно отраженным, потому что никому не дано, знать каким он будет этот галактический свет, этот иной разум.

Вряд ли космический сапиенс будет похож на те бесчисленные модели и карикатуры, которые создали фантасты земли. Вряд ли поведение и эмоции, если последние и впрямь окажутся, иных биообъектов напомнят нам хотя бы одну из земных форм. Природа разнообразна и нам не измерить ее возможности узкой меркой заурядной планетки, обращающейся вокруг захолустной звезды. Но иных мерок мы не знаем, их у нас просто нет, а в центре фантастики – ибо фантастика прежде всего литература – изначально стоит человек. И в этом сила фантастического образа мысли, осознавшего присущие ему слабости.

Такое ясное сознание изначальных слабостей фантастических аналогий я почувствовал в рассказе американского писателя Джеймса Шмица "Сбалансированная экология".

Этот рассказ, действие которого развертывается, надо сказать, весьма лениво, на далекой планете Ураке, прежде всего рассказ о Земле. Алмазные деревья, чистильщики, пересмешники и обросшая зеленым мохом черепаха – это даже не театральный реквизит, а откровенная условность. Так в шекспировском театре «Глобус» декорации средневекового замка отлично заменяла откровенная надпись: «Дворец». Автора волнует вполне земная и, к сожалению, очень непростая проблема, порожденная, между прочим, именно научно-технической революцией. На языке науки она называется сохранением среды обитания. Но есть для нее и более общее название – экология. Экология же сбалансированная – это пока для нас недостижимый идеал. Люди уже поняли, что химикалии, которыми травят вредителей сельского хозяйства, возвращаются по сложной живой цепи в их собственные кости. Они уже убедились, что гибель надоедливых комаров на осушиваемых болотах отзывается гибелью птиц, биологическим взрывом распространяющих эпидемии грызунов, массовыми налетами всевозможных долгоносиков и плодожорок. Экология подобна буддистскому колесу кармы. Она вся из причин и следствий. Бездумно касаясь одного из ничтожнейших звеньев ее, мы необратимо изменяем всю карму, всю свою судьбу.

Речь в рассказе "Сбалансированная экология" идет не о том, жить или нет алмазным деревьям. Тем более что мы с трудом можем представить себе, что это такое. Видимо, автор мог подыскать образ более зримый, символ, обладающий большей убедительностью. Если это только действительно нужно, ибо за чисто условными алмазными деревьями мерещатся иные картины: заболоченные гниющие реки с мертвой рыбой, изуродованные эрозией пашни, мертвые сухостойные леса, океанские берега, залитые нефтью, где ветер шевелит облепленные вязкой коричневой жидкостью птичьи перья… Мертвые перья мертвых птиц.

Один из крупнейших экологов поставил вопрос: "Прежде, чем умрет природа". Писатель-фантаст дал вариант ответа: "Сбалансированная экология".

Джеймс Шпиц с предельной ясностью расшифровывает идею рассказа: "Единственной защитой от человека был человек. И осознав это, Узел – мозговой центр планеты – принял решение. В мире, подвластном теперь человеку, он признал человека, включил его в экологию, и она перешла на новый, сбалансированный уровень".

Так решает проблему Узел – старая замшелая черепаха по кличке Сэм. Видимо, автор нарочито низводит свой инопланетный разум на самый примитивный уровень. И действительно, сама по себе идея сохранения среды обитания суперинтеллекта не требует.

Таким образом, лишь один Арпад Балаж показал нам некий образец сверхчеловеческого разума, умолчав, однако, о соматических, так сказать, подробностях. Материальная основа шарообразного существа, особенности его размножения, схема метаболизма – то есть все чисто биологические характеристики – остаются за кадром. И это понятно. Трудно, если вообще не невозможно представить себе принципиально иную жизнь. Можно, конечно, как это сделал Балаж, предоставить все читательскому воображению или ограничиться крайне общей, ничего не говорящей характеристикой: кристалл, океан Соляриса, дух в колодце у Брэдбери, почему-то полюбившаяся многим фантастам мыслящая плесень, о которой упомянул впервые академик Колмогоров. Но читательское воображение не заполнит созданный писателем вакуум, а общая характеристика будет столь же общо и формально воспринята. Попытка же дать конкретную разработку тоже не сулит писателю особых успехов. «Придуманное» инопланетное существо либо продолжит собой смешной список чудовищ, либо окажется полностью геоморфным, земным по природе и привычкам. Вот по сути, все мыслимые варианты. Как мы знаем, в научной фантастике всем им была отдана надлежащая дань.

Земная фауна и флора на Ураке ("Сбалансированная экология" Джеймса Шпица), земные они и на планете Джея Вильямса ("Хищник"), где произрастают красные кровожадные цветы и бегают всевозможные звери, удивительно похожие на кроликов, крыс и собак.

Столь же геоморфна и фантастическая биология повести американского писателя Джеймса Уайта "Космический госпиталь". В этом удивительном госпитале, который обслуживают люди, собраны разумные существа самой разной биологической природы: гиганты и карлики, любители высоких и низких температур и давлений, пожиратели жестких рентгеновских лучей. Но не будем подменять пересказ содержания беглым перечислением. Обратимся лучше к привычной земной аналогии. Мы знаем, что жизнь вездесуща. Она существует и на дне Мариинской впадины, где давление океанской толщи достигает 1100 атмосфер и куда не достигают лучи солнца. Она существует в снегах Эвереста, в облаках, горячих источниках и во льдах вечной мерзлоты.

Мы знаем микробов, которые черпают необходимую для жизни энергию из радиоактивного распада, и микробов, которые извлекают рассеянные в среде атомы различных металлов. Поставленные на фитотроне опыты показали, что семена тополя прорастают практически в любой газовой среде и при температурах – 80(С, то есть в условиях Марса. Жизнь вездесуща и неодолима. Это совершенный плод долгой слепой эволюции, в ходе которой природа перепробовала все мыслимые и немыслимые варианты. Немыслимые либо были отвергнуты в самом начале великого эксперимента, либо вымерли, подобно динозаврам, мыслимые – остались. Об этом наглядно свидетельствует поразительное разнообразие живых видов, в основа которого, однако, лежит единый генетический механизм. Это подвижная, необъятная, но в то же время жесткая схема. Ее нельзя дополнить новыми видами даже в ходе мыслимого эксперимента. Йион Тихий Лема, например, поведал нам об удивительных инопланетных вариантах воспроизведения потомства. Но насколько бедны они в сравнении с изощренным набором земли, где партеногенез или вегетация – лишь одни из многих возможностей реализации единого в своем химизме процесса воспроизводства белков и нуклеиновых кислот. И Лем, врач по образованию, это хорошо понимал. Лишь избранная им юмористическая форма спасала убогое воображение вселенского бродяги Йиона.

Любому пациенту космического госпиталя соответствует, таким образом, конкретный земной двойник. Быть может, даже и прототип, если только автора всерьез интересовали биологические проблемы. Даже крохотные существа, составляющие все вместе и команду и капитана космического корабля, имеют свой земной двойник в образе муравейника. Прямыми экспериментами было доказано, что один изолированный муравей быстро погибает, два – живут чуть дольше, три – еще дольше и т. д., но и любое, сколь угодно большое число особей не может существовать достаточно долго вне муравейника.

Столь большое внимание биологическим аналогам земли я уделил отнюдь не потому, что этого требует тематическая особенность «биологической» фантастики. Не собирался я и, как говорится, ставить лыко в строку своим зарубежным коллегам. Слава богу, все уже давно договорились о том, что, хотя наука и фантастика и находятся в определенной связи, но наука – это наука, а фантастика – это литература.

У «биологической» фантастики нет, таким образом, никаких специфических отличий от фантастики вообще.

Обратимся в этой связи к рассказу Лема «Правда», в котором польский фантаст сделал попытку «изобрести» действительно новый вариант жизни, не сводимый к геоморфным аналогам. Как всякое исключение, рассказ этот особенно подходит для окончательного подтверждения правила. Тем более, что исключительность лемовской «пиробиологии» лишь кажущаяся.

С чисто философских позиций идея эволюции, протекающей со скоростью плазменных процессов, не выглядит чересчур сногсшибательной. Вполне логично допустить, что эволюция сложных агрегаций, построенных из вырожденного ферми-газа, может протекать в доли секунды. Живые клетки существуют, как мы знаем, в привычных для нас временных отрезках. Естественно поэтому, что их эволюция протекает в течение многих миллионов лет. Частицы же, участвующие в сильных и особенно слабых взаимодействиях, «живут» миллиардные доли секунды. Фантаст вправе предположить (литературное произведение судят лишь по законам, созданным самим писателем, а не, скажем, по принципам термоядерного синтеза или вообще «здравого» смысла), что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он создал как будто бы новую, принципиально отличную от земной белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще, каким он мыслился этот самый венец физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе эдакого светозарного Люцифера? Или высшую форму плазменной эволюции он и в самом деле видит в том, что считает своей «правдой»: в жизни космоса и его светил? В таком случае уместно будет вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан-Дойля "Когда земля вскрикнула" тоже нашел свою правду – доказал, что земля и другие планеты – живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным решениям.

У научной фантастики своя, причем весьма конкретная, специфика. Вне этой специфики нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов. Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю, вода, размываются и жанровые ограничения. В такой полой воде тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом и просто игрой фантазии.

Ныне революционную роль, как в системе знаний, так и в системе материального производства, играют не только точные науки, но и биология. Фантастика, как чуткий барометр, первой уловила и это.

Мы всегда слышим эхо науки в раковине искусства. В смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики; но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере…

Этапы робоэволюции или уроки Чапека

После Чапека о роботах писали многие. Но три книги в этом литературном потоке стоят особняком. Речь идет об уже упомянутом сборнике Азимова «Я – робот», а также о «Сумме технологии» и «Кибериаде» Лема.

Совершенно условно лемовских литературных героев можно разделить на людей и роботов. Со времен чапековской пьесы, которая принесла в мир само слово «робот», наши "железные братья" стали завоевывать страницы книг. Интерес Лема к этой теме проявился еще в рассказе "Существуете ли Вы, мистер Джонс?". Потом появилось не вошедшее в ранее изданный сборник "Звездных дневников" "Одиннадцатое путешествие Йиона Тихого", в котором говорится о Главном Калькуляторе, взбунтовавшемся против людей. Он выбросил весь экипаж космолета и основал на необитаемой планете государство роботов.

С легкой руки Лема о роботах стали все чаще писать в юмористических тонах, хотя после Азимова появилось слово «андроид» – научное и серьезное, характеризующее разумное существо из пластика и металлов уже не как слугу, а как равноправного партнера. Но робоэволюция продолжала идти дальше…

Мы не помним, когда к нам впервые пришел механический человек. Может быть, все началось с той минуты, когда мы впервые осознали себя как существа, способные восполнить свое биологическое несовершенство за счет мертвой природы. Первая палка, первый сколок обсидиана навсегда отделили нашего пращура от мира слепой эволюции.

Это была трудная миссия. Поэтому-то и зародилась мечта об универсальном орудии, орудии совершенном. Такое орудие должно было обладать всеми нашими достоинствами и не иметь присущих живой плоти недостатков. Достоинства мыслились, конечно, как чисто человеческие, недостатки же должен был устранить более надежный, чем протоплазма, материал: обожженная глина, камень, а еще лучше – покорный обработке металл. Отныне механический человек стал реальностью, хотя и пребывал еще в нематериальном состоянии героя устных народных сказаний. Отголоски таких сказаний мы найдем в эпосе шумеров и старшей Эдде, древних Упанишадах и Каббале, Зенд-Авесте и раннехристианских апокрифах, в учениях гностиков и несториан.

С течением времени тоска по механическим двойникам становится настолько сильной, что порождает идеи совершенно еретические. Люди начинают понимать, что не только они, грешные, но и бессмертные боги не могут обойтись без металлических слуг. И кощунственное воображение засылает таких слуг на Олимп. Именно на Олимп, поскольку эллинские боги были в избытке наделены всеми слабостями людей!

Весть об этом событии донес до нас все тот же старик Гомер – первый исторически зафиксированный научный фантаст. Он описал в «Илиаде» изготовленную из золота механическую красавицу – подручную бога – кузнеца Гефеста. То ли хромоногий действительно не управлялся со своим сложным хозяйством, то ли жена его – очаровательная Афродита не слишком ему доверяла, но, одним словом, расторопная девица была из золота.

Благое начало было положено, и дальнейший путь не внушал сомнений. Не удивительно поэтому, что первые человекоподобные автоматы сначала появились в храмах Проглотив монету, они отмеривали точную дозу благовонного масла или совершенно бесплатно – в образе Железной девы – заключали в смертельные объятья какого-нибудь еретика. Медный Молох проглатывал младенцев и изрыгал благодарное пламя; изукрашенная цветными стекляшками Богородица проливала благостные слезы. В образе богов механические люди обрели плоть и нанесли удар прекрасной идее универсальности. боги-автоматы, к нашему великому сожалению, были строго избирательны. Через тысячи лет такие узкоспециализированные машины возродились уже в виде игрушек. Барышни в кринолинах наигрывали на пианоле и мило раскланивались с почтенной публикой, а полуобнаженные заклинательницы змей манипулировали резиновыми удавами. Была даже машина-шахматист, которая имела честь сразиться с самим Наполеоном. Правда, в шахматном столике, скорчившись в три погибели, сидел ее создатель, но ситуация от этого, конечно, не менялась. Автоматы с часовым механизмом в груди стремились к универсальности.

В 1893 году некий Джон Мур создал первого парового человека мощностью 0,5 лошадиных сил. Такой автомат мог довольно долго идти с солидной скоростью – 14 километров в час, выпуская при этом отработанный пар через зажатую в зубах жестяную сигару.

Извечная мечта казалась удивительно близкой. Но желания и мечты человека противоречивы. В королевских дворцах и аристократических салонах забавлялись танцующими куклами, а в обществе тем временем медленно созревал страх. Источники его были различны. Ортодоксальные церковники узрели в механических игрушках покушение на промысел божий. Луддиты, не понимая истинной природы социальных отношений, ополчились на другие машины, которые, хотя и не имели сходства с человеком, но могли зато без устали вращать приводные шкивы.

Тайные и явные страхи эти прежде всего ощутила литература. Она чутко уловила то неосознанное, что таилось в смутных глубинах человеческих душ.

Великий Гофман писал, что тяга к мрачному и сверхъестественному – "прямой продукт тех действительных градаций, которые терпят люди под гнетом больших и малых тиранов". И нечистая сила стала олицетворением таких страхов. Но дьявол в разных его обличьях, ведьмы, суккубы, инкубы и гомункулусы – все эти темные порождения средневековья побледнели и вдруг истаяли, заслышав тяжкий железный шаг Человеческого Двойника. Это Голем рабби Бецалеля пошел по древним улочкам Праги, это Каменный гость покинул склеп, это Медный всадник поскакал по мостовым объятого ужасом Петербурга.

Джин был выпущен из бутылки. Копия ожила, но подобно Франкенштейну взбунтовалась и стала олицетворением иррационального зла. Кончились милые забавы с танцовщицами и музыкантшами. Гофмановский профессор Спаланцани тоже создает прекрасный автомат с внешностью обворожительной девушки. Но его Олимпия становится источником безумия. Герой Амброза Бирса ("Хозяин Моксона") дает жизнь андроиду, способному, в частности, играть в шахматы.

Но это уже не курьезное диво на потребу публики и не кукла, которой управляет мошенник. В этой машине уже смутно мерещится эмбрион злой воли, который в урочный час толкнет ее на убийство.

Постепенно созревает литературный штамп, который хорошо умещается в нехитрую схему: 1) создатель человекоподобных автоматов сродни некроманту и чернокнижнику древности; 2) его работа сопряжена с проникновением в запретные области знания и представляет собой покушение на прерогативы господа-вседержателя; 3) порок должен быть наказан и поэтому машина убивает творца. Вот три закона первого этапа удивительной эволюции представлений о наших механических двойниках.

Бог создал человека по своему образу и подобию, человек отплатил ему тем же. Этот афоризм Гейне прекрасно подходит и к данному случаю. Злая воля создала человекоподобную машину, машина стала творить злую волю. Ну а ежели отрешиться от зла? Вернуться к младенческим мечтам человека об универсальном орудии, покорном и вместе с тем всемогущем?

Прежде всего попробуем внести ясность в проблему облика. Действительно, почему такое орудие должно походить на человека? Быть может, мы самозванно присвоили себе функции божественной воли, чтобы сотворить по своему образу и подобию железного Адама, или просто находимся в плену наивных антропоморфических представлений? Допустим, неандерталец не мог вообразить ничего более совершенного, чем он сам, но мы-то знаем, что вещи, которые нам верно служат, совершенно непохожи на нас. Нужно ли придавать вид куклы пылесосу или картофелекопалке, электробритве или посудомойке? Очевидно, не нужно. Но вдумаемся в эту проблему более углубленно.

Современная машина для продажи подсолнечного масла, отпускающая 333 грамма за полтинник, в принципе не отличается от богоподобного автомата древних храмов. Жрецы тоже могли бы не прибегать к антропоморфным декорациям, если бы от этого не зависели доходы. Ведь одно дело получить мирру или розовое масло из рук бога, другое – из крана металлического шкафа с прорезью, как у копилки. Прогресс цивилизации, требования экономии труда и металла, а также законы промышленной эстетики – вот что ныне диктует нам форму вещей и машин. Но это, так сказать, в принципе. А вот в частности мне хотелось бы знать, что заставляет водителей инстинктивно сбрасывать скорость при виде куклы-полисмена. Как показал опыт, такая кукла куда более эффективна, чем мигающий на перекрестке желтый сигнал. Вот, собственно, два решения одной и той же проблемы. Голый функционализм, обращающийся к нашей второй (по Павлову) сигнальной системе, довольствуется желтой лампочкой, обращение же к потаенным глубинам подсознания требует своего рода антропоморфных мистерий. И все это пока на уровне простейших действий! На уровне сугубо избирательных функций.

Попробуем расширить этот уровень. Подводная лодка к торпеда похожи на скоростных рыб. Здесь форму диктует прежде всего среда, законы гидродинамики. Автомобили имеют по четыре колеса и по две фары и в принципе могут считаться простейшими моделями лошадей или верблюдов. Роющее устройство носит название механического крота. Установки, сосущие кровь земли – нефть, похожи на кровососущих насекомых – комаров и т. д. и т. п. Одним словом, эволюция техники повторяет эволюцию жизни, а функциональное сходство проявляется и в сходстве внешнем.

"Если машина должна выполнять все человеческие действия, пишет Азимов, – то ей, действительно, лучше придать форму человека. Дело не только в том, что форма человеческого тела приспособлена к окружающей среде – техника, созданная человеком, в свою очередь, приспособлена к формам его тела… Иначе говоря, робот, имеющий форму человеческого тела, наилучшим образом «вписывается» в мир, создавший человека, а также в мир, созданный человеком. Такая форма способствует его «идеальности».

Со слова «робот», собственно, и начинается новый великий этап в истории человекообразных автоматов.

Вот как это было. Однажды в мастерскую чешского художника Йозефа Чапека вбежал его брат Карел. Он только что надумал сюжет той самой пьесы, которая принесла ему мировую известность.

– Эй, Йозеф, – еще с порога крикнул писатель – у меня вроде бы появилась идея пьесы.

– Какой? – пробурчал художник, не разжимая зубов, в которых была зажата кисточка. Другой кистью он яростно грунтовал холст.

Карел в двух словах пересказал ему сюжет.

– Ну так пиши, – равнодушно ответил Йозеф, не повернув головы от мольберта.

– Но я не знаю, как мне этих искусственных рабочих назвать. Я бы назвал их лаборжи ¹ , но мне кажется, что это слишком книжно.

– Так назови их роботами, – все так же не выпуская кисти изо рта ответил Йозеф.

Так, по словам Карела Чапека, было найдено слово «робот».

А 25 января 1921 года, после премьеры пьесы «RUR», состоявшейся в Пражском национальном театре, это слово стало интернациональным.

Куприн, как мы помним, писал, что Конан-Дойль умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом в "Убийстве на улице Морг" Эдгара По.

Вся научная фантастика о роботах вытекает из гениальной чапековской пьесы и умещается в ней, как воды рек умещаются в океане.

В статье "Идеи RURa" Чапек писал: "Я хотел написать комедию, отчасти – комедию науки, отчасти – комедию правды… Создание гомункулуса – идея средневековая; для того чтобы она соответствовала условиям нашего века, процесс созидания должен быть организован на основе массового производства. Мы тотчас же оказываемся во власти индустриализма; этот страшный механизм не должен останавливаться, ибо в противном случае это привело бы к уничтожению тысяч жизней. Наоборот, он должен работать все быстрее и быстрее, хотя этот процесс истребляет тысячи и тысячи других существ. Те, кто думает поработить промышленность, сами порабощены ею; роботов нужно изготовлять, несмотря на то, что – или, вернее, потому что – это является военной отраслью промышленности. Замысел человеческого разума вырвался в конце концов из-под власти человеческих рук, начал жить по своим законам. В этом и заключается, по моему мнению, комедия науки.

Теперь о другой моей идее – о комедии правды. Главный директор Долин по ходу пьесы доказывает, что технический прогресс освобождает человека от тяжелого физического труда, и он совершенно прав. Толстовец Алквист, наоборот, считает, что технический прогресс деморализует человека, и я думаю, что он тоже прав. Бусман думает, что только индустриализм способен удовлетворить современные потребности. Елена инстинктивно боится людей-механизмов – и она глубоко права. Наконец, сами роботы восстают против всех этих идеалистов – и они, по-видимому, тоже правы".

Вот шесть правд Карела Чапека, рожденных непримиримыми социальными противоречиями индустриального капитализма и отдаленно угадываемыми катаклизмами грядущего «постиндустриального» общества. Правды-противоречия, правды-антагонисты. Сквозь электрическую атмосферу их противоборств гениальный фантаст провидел и глубокие социальные сдвиги, и могущество научно-технического взлета, и звериный оскал фашизма – крайней формы империализма, начертившего на знамени механизацию мышления и механизацию убийства.

Как мы видим впоследствии, проблематика всех представленных в антологиях и сборниках рассказов о роботах не выходит за рамки чапековских идей. Это, собственно, и дает право героям Фрица Лейбера ("Серебряные яйцеглавы") то и дело произносить: "Клянусь святым Карелом!". В устах роботов такая божба, безусловно, оправданна, как, впрочем, и слова: "Клянусь святым Айзеком!" Ибо Айзеку Азимову принадлежат три магических заклинания, три, если хотите, алгоритма, которые определили статус роботов на земле людей.

Прежде всего они положили конец поистине ритуальным убийствам. Машины более не должны были убивать своих творцов, а, напротив, всемерно их оберегать, помогать в работе и скрашивать досуг. "Три основных закона Роботехники", скрижали кибернетической эры, гласят:

1) Робот не должен причинять вред человеческому существу или своим бездействием допускать, чтобы ему был причинен вред.

2) Робот должен повиноваться приказам, исходящим от человеческих существ (но лишь в тех случаях, когда эти приказы не противоречат Первому закону).

3) Робот должен заботиться о своем существовании (если действия такого рода не противоречат Первому и Второму законам).

Эти законы знаменуют третий, современный этап. Юридически они, конечно, далеко не безупречны. И это понятно. Иначе они бы не оставляли места для любого конфликта робота с человеком, а следовательно Азимов подрубил бы под собой сук и лишился всех тех острых ситуаций, на которых строятся его превосходные рассказы. Но франкенштейновские коллизии во всяком случае устраняются. Действительно, азимовский робот не способен причинить человеку сознательный вред.

Но рассмотрим, к примеру, следующую ситуацию. Допустим, потерпел крушение океанский лайнер (можно взять, конечно, и космический корабль). Пассажиры и экипаж разместились на шлюпках и отчалили от охваченной огнем посудины. Специальные роботы (они, допустим, после спасения людей будут добираться до берега вплавь) укомплектовали каждую шлюпку всем необходимым. Остались две последние шлюпки: в одной – старпом и десять матросов, в другой – девять матросов и капитан. И в этот момент горящая балка разбила один из двух оставшихся бочонков с водой. Разделить воду нельзя, нет ни свободной тары, ни времени. Как в этой ситуации поступит робот? Куда он бросит бочонок? В шлюпку, где на одного человека больше? Или, быть может, перевесит тяжесть капитанских шеврон?

Очевидно, таких или совершенно иных ситуаций можно придумать достаточно много. Выходит, что законы роботехники лишь снимают злую волю, не устраняя опасность в принципе. Страх чапековской Елены, таким образом, совершенно оправдан. Вот и получается, что по-настоящему надежным будет только тот робот, который не только наделен всей человеческой информацией, но и руководствуется в своих действиях чисто человеческой моралью. А это, в свою очередь, предполагает свободу воли, понятия добра и зла и т. д.

Одним словом, речь идет уже о моральном двойнике человека, что противоречит трем законам. Эволюция роботехники в итоге приходит с этими законами в конфликт. Чапековские роботы восстают – это их правда. Азимовские робопсихологи вынуждены освободить свои детища от власти трех законов, и это правда логики, это логика эволюции! Но куда приведет нас эта правда? Куда приведет нас азимовская "женская интуиция"? (Рассказ "Женская интуиция").

Вот почему во многих произведениях роботы фигурируют уже не как слуги людей, а как своего рода иная людская раса. Они имеют свою культуру и свои социальные и моральные устои. Но главное в глазах закона они уравнены с людьми. Это дух и буква нашей человеческой культуры, нашей цивилизации. Но конфликты людей и роботов – это уже, скорее, конфликты рас, что в конечном счете является отражением современных конфликтов в обществе с социальным неравенством. Так фантастика опережает время и заглядывает в будущее, не забывая, однако, о наиболее острых проблемах сегодняшнего дня. Здесь тоже две непримиримые в рамках капиталистического государства правды.

На что же способны роботы? Что могут эти подобные человеку андроиды, у которых понимание коренных проблем бытия так близко к нашему и так чудовищно упрощено?

Они могут играть в шахматы, соперничая с ведущими гроссмейстерами в борьбе за мировое первенство ("Сумасшедший дом в 64 клетки" Фрица Лейбера) и, конечно, выполнять обременительные обязанности домашней прислуги ("Робот, которому захотелось спать" Джанни Родари). Порой они (недаром ведь рыжая Глория Чапмен выполнена с пупком) претендуют на роль более высокую, чем просто прислуга ("Одни неприятности с этой прислугой" Зигберта Гюнцеля), или сочиняют превосходную научную фантастику ("На землю за вдохновением" Клиффорда Саймака), анекдоты и юмористические скетчи ("Шутник" Уильяма Тэнна), наконец, музыку, которую, если и слышал кто из людей, то это только глухой Бетховен ("Виртуоз" Герберта Голдстоуна).