Текст книги "Слеза большого водопада"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Михаил Емцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

6

В это же время Альберт Иванов, как и писатель Питер Ик, лежал в своей каюте и смотрел в потолок со следами мушиных лапок.

«В Америке у меня только одно действительно важное дело, которое следует провести с величайшим старанием. Мы, несомненно, посетим лаборатории Фредрнксона, а также несомненно, что он расскажет о своем последнем синтезе. По слухам, он намечен комитетом к Нобелевской по биологии. Зачем же темнить, уважаемый мистер? Вы работаете не на фирму, всем в мире известны ваша фамилия и ваши работы, не так ли? Тогда спрашивается: какого черта вы публикуете невоспроизводимую методику? От кого вы прячете то, что прятать фактически уже не имеете права? Вопрос этот острый, но поставить его придется...» – Слушай, Алик, я сейчас наблюдал вторжение зайцев, – Евгений влетел в каюту, повалился в кресло и взял с койки Иванова раскрытый биохимический журнал.

«Молоток, Алька, ни минуты даром не упускает. Вот лежит, и не просто лежит, а со значением. Журнальчик почитывает. И не Playboy какой-нибудь, не Beauty Parade, а научный журнал. А я? Что я? Ничего. Нет, легкомысленный я человек».

Евгений вздохнул и сунул журнал Иванову под бок.

– О каких зайцах речь, Женя?

– О безбилетных. О тех, за которыми гоняются ревизоры, которых ловят, цапают, уличают, ссаживают и которые, размазывая сопли на потной груди, плачут и просятся к маме. Хотя те, кого я видел, к маме не попросятся. И плакать они тоже, пожалуй, не станут. Но все равно это типичные зайцы.

– Почему ты так решил?

– Да потому, что я сам все видел. Персональными глазами.

– Ну, расскажи.

– После того как ты отчалил, сказав, что пойдешь поваляешься, а сам принялся штудировать последнюю работу Фредриксона, я остался в зыбком одиночестве, так как посадка кончилась и все пассажиры рассыпались по своим каютам. Я поплевываю себе в океан и вдруг вижу: к борту нашего лайнера причаливает лодка, и два типчика но веревке забираются в каюту второго класса. Иллюминаторы кают этого класса самые нижние, как раз над водой.

– Им выбросили конец из какой-нибудь каюты?

– Наоборот, они забросили ее в иллюминатор. То есть не ее, а его, коль скоро тебе угодно величать веревку концом.

– Как же она не свалилась? Не упала в море? За что она зацепилась?

– На конце был якорь. Маленький якорь.

– И ты все это разглядел? В темноте? На расстоянии?

– Расстояние небольшое, да и темнота неполная.

– Интересно.

– Не правда ли?

Оба молчали.

Альберт Иванов определил свою позицию. Он ни за что не станет вмешиваться в это дело.

– Нас это не касается, – твердо сказал он, словно ставя точку в конце абзаца.

Евгений тоже не собирался вмешиваться. Он все прекрасно понимал. Отгородиться, конечно, проще пареной репы. Отмахнуться, сделать вид, что не заметил, уйти в кусты, дать стрекача – это любой сможет. А если разобраться? Конечно, возможности небольшие, португальский язык для них дремучий лес, да и обстановка неподходящая. Они всего лишь туристы. Что они могут? На что имеют право? Да ни на что! И все же...

– А если они подорвут наше корыто? – ехидно спросил он.

– С чего бы им это делать? – сердито возразил Иванов.

– Гангстеры народ такой, – уклонился Кулановский, – кто их знает. Может, чью-нибудь богатую бабушку надо ликвидировать. Вместе с пароходом это очень даже способно. Потопла бабуся, мир праху ее. Пусть теперь тешит ее Нептун. А наследство подайте на блюдечке. Очень просто. Фирма «Убийство».

– А сами?

– Сами! А резлодка на что? – продолжал развивать фантазию Женя.Да и мешочки какие-то там были. Возможно, акваланги. Пока мы будем корчиться в смертельных судорогах на пылающем лайнере, бандиты, медленно шевеля ластами, поплывут к ближайшему атоллу, где их ждут пальмы, кока-кола, туземки и гонорары... А может, кто-то хочет получить крупную страховую премию...

Они вновь помолчали.

– Тьфу, черт! – Альберт подскочил и рассмеялся, – как я это сразу не понял?

Евгений с интересом повернулся к приятелю. В общем он был высокого мнения об умственных способностях Альберта. «Есть в нем что-то такое... выделяющее его среди других. Он не гений, но и далеко не стандарт. Всегда на полшага впереди. Вот и сейчас. Он уже понял. А я еще даже не начал что-либо понимать. Но что он понял?» – Ты меня разыграл! – заявил Альберт.

«Ясно, Женька, этот пройдоха, этот Лис Патрикеевич, решил разнообразить наше путешествие. Прогулка на корабле всегда немножко скучновата. Не хватает перца. Вот он и сочинил».

– Ах вот, что ты понял, – Женька даже не улыбнулся. «Я всегда переоценивал людей. А почему? Разновидность комплекса неполноценности. Ладно. Что будем делать?» – Что будем делать? – спросил он.

Альберт насупился.

– А почему, собственно, надо что-нибудь делать?

Он вытянулся и взял статью Фредриксона.

– Я лично не хочу ничего делать. Да и тебе не советую. Но вижу оснований. Мало ли зайцев прыгает по земному шару.

Женя внезапно ощутил, как по полу каюты прошла легонькая, едва уловимая дрожь. Это заработали гребные валы.

– Э, да мы наконец двинулись! Пойду посмотрю, – оживился приунывший было Женя.

Выходя из каюты, он сказал:

– Все же ты неправ!

Альберт исподлобья глянул на закрывающуюся дверь. Перевернул несколько страниц и стал читать выводы.

«Проведенная работа дала обнадеживающие результаты... Обнадеживающие! Чертов скромник».

Евгений стоял на палубе и смотрел на удалявшийся берег. Прощайте, дворцы и фавелы, араукарии, пальмы, модернистские церкви и кино. Прощай, залив, и город, прощай, фрукты, острые блюда, мулаты и вездесущие вывески «Дентишта», «Венеросого», «Адвокато»... Почему так грустно? Что мне этот город и что я ему? Мы не знаем друг друга, мы как случайные прохожие, которых связала вдруг невидимая и довольно прочная нить. Теперь она рвется, и мне больно.

Кулановский напряженно всматривался в горящие в ночи огоньки. В памяти навеки отпечатался плоский низкий берег, старые двух-, трехэтажные дома, мачты рыбацких парусников, тусклые воды залива.

«Провинция, глубокая провинция. Невзрачные ворота в рай и ад южноамериканских дебрей. И запах-то от тебя такой же, как от всех не очень преуспевающих портов. Плесень, гарь, тухлятина, подгоревшее масло. Нет, последнее, кажется, местного значения. На „Святой Марии“ вовсю работает кухня, то есть камбуз, который обслуживает три ресторана и многочисленные буфеты. Оттуда и запах масла. Работа двигателей слышна везде. Почти неощутимо, но энным чувством знаешь, что мотор в порядке, корабль движется. А вот там поют под гитару. Это из третьего класса. Хорошо поют, задушевно. Наверное, тот здоровенный мулат, которого я видел при посадке в компании таких же силачей.

Размягченное тихое ожидание. Светлая грусть, высокая тоска расставания. С кем? Расставание с несостоявшимся, прощание с несбывшимся. Глупо, но приятно. О чем я грущу? Если рассказать Алику... Смешно, ей-богу. Злополучный иллюминатор как раз подо мной. Если спуститься во второй класс, то довольно легко найти эту каюту. Каюту, где сидят два субчика. И что потом? Можно постучать. Фу, какая ерунда! Нет, но посмотреть-то можно? Каюта должна находиться как раз напротив трапа на солнечную палубу. Да здесь, кстати, свисает одна из веревок, которой крепят сходни. Вот и ориентир!» Направляясь к трапу, он с удивлением ощутил, что ветерок с ночного удаляющегося берега принес тонкий запах ванили и корицы.

«Вот тебе и прогорклое масло! Настоящий именинный пирог».

Евгений прошелся вдоль застекленной галереи прогулочной палубы. «Двойная стеклянная преграда отделяет пассажиров класса люкс от дуновения свежего воздуха, который им, впрочем, не так уж и нужен. У них эр-кондишен. Узкие переходы, едва-едва разминуться, латунные поручни жарко надраены и блестят, как позолоченные. Трап. Палуба. Еще один трап. Включили освещение. Это хорошо. Но почему разноцветные лампы? Ага, для красоты. На одной палубе у вас лицо фиолетовое, на другой – зеленое. Приятно, конечно. А вот и таинственная каюта. Точно ли я рассчитал? Да, кажется, вполне точно. Пройдусь мимо с озабоченным видом по направлению к той симпатичной надписи „Для джентльменов“, а поскольку я таковой, то мне туда прямая дорога».

Дверь поднадзорной каюты хлопнула, из нее вышел сухонький стройный человек и ленивой походкой направился к надписи «Для джентльменов». Длинные локоны его были слегка завиты, а усы закручены в тонкую ниточку.

Женя даже споткнулся от неожиданности.

«Каррамба! Ошибся каютой? Исключается. Она одна в этом месте. Здесь угол, других помещений нет. Только эта каюта и стенка ресторана второго класса. Значит, сообщник? У них есть сообщник здесь, на корабле? Почему же он им не помог при посадке? Подойти и заглянуть, пока он отсутствует? Не глупи! Может, здесь дело серьезное. Иногда ведь стреляют через дверь. Лишних свидетелей нигде не любят. Никто никогда не любил свидетелей. Удалимся».

Питер Ик краем глаза заметил Кулановского и сказал себе: «Это не американец... и не англичанин. Концы шнурков не заправлены в ботинки. Кто же?»

– Сообщник? Не говори чепухи, – сердито буркнул Альберт, – стали бы они тогда так долго и нудно искать его иллюминатор. И этот якорь, если только он был на самом деле, а тебе не померещилось черт те что в потемках.

– Был, был.

– Нет, брат, здесь что-то не так. Ты ошибся каютой.

– Я проверил.

– Ну, тогда не знаю.

Альберт нахмурился и снова схватился за прочитанный журнал.

«Вот так и втягиваешься в авантюру. А почему? Дело здесь не только в Женьке. Мне ведь и самому интересно. Интересно – вот в чем корень зла. Любой даже чисто логический сыск пробуждает азарт, и становится интересно. Этим и подкупают детективы. Но куда же все-таки, черт бы их побрал, девались эти зайцы? Женька так смотрит на меня, словно я комиссар Мегре и Холмс одновременно».

– Ты бы пошел посмотрел, что там, наверху, происходит, – сказал Альберт, – мы, кажется, остановились.

«А ведь Женька никогда не будет серьезным научным работником! Никогда. Нет солидности. И главное, ее никогда не будет. Носиться возле науки, порхать от проблемы к проблеме, снимать нектар... да, да, в силу природной одаренности и хватки он снимет нектар, сделает ряд хороших, даже выдающихся работ, может, даже станет известностью, но... глубокий самостоятельный научный работник из него не получится. Ничего не поделаешь: природу не одолеть. Но зато ему легко. Он не терзается, не страдает...» Альберт ощутил, что у него затекла левая, заложенная под голову рука. Он сменил ее на правую и расправил помятые, слипшиеся, как карамельки без обертки, пальцы.

«Куда же все-таки девались зайчата? Да и были ли они? Но хитрый ли это Женькин розыгрыш? В наше время – и зайцы? Причем как? Дедовским способом: по веревочке в открытый иллюминатор, Хотя в век сверхтехники ручной способ имеет свои преимущества. Нет нужды в сложной, ненадежной, дорогостоящей аппаратуре. Трудно поверить, но если предположить...» Кулановский ворвался сияющий.

– Случилось нечто грандиозное? – кисло осведомился Альберт. Периодические возникновения взволнованного Кулановского стали обязательным атрибутом их путешествия. Впрочем, Альберт просто так корчил недовольные рожи. В глубине души ему было жуть как интересно.

– Нет. То есть да. Понимаешь, какая штука: мы действительно остановились, так как нас догнал один пассажир, вернее, двое. Поэтому и суета. Пока пришвартовывали глиссер, спускали трап, естественно, шум, крик, гам, неразбериха. Но самое интересное не в этом. Знаешь, кто нас догнал?

– Кто же?

– Доктор Трири.

– Доктор кто?

– Трири.

– Ну и что?

– Тебе это имя ничего не говорит?

– Итальянец?

– Господи, ну при чем тут итальянец или нет? – возмутился Кулановский. – Американец он. Доктор Трири – знаменитый на весь мир апологет наслаждения. Он же создатель химической теории экстаза. Он же содержатель тайных притонов во многих странах мира, да и не только тайных. Одним словом, человечек известный.

– Ах этот... Его же сажали, кажется? Совращение малолетних, что-то в этом роде. Или я перепутал?

– Ты не перепутал. Но как видишь, он уже на свободе. Он прибыл сюда со своим учеником. Если бы ты видел, как он взлетел по трапу! Словно орел...

– Женя, а как же твои зайцы?

– Какие там зайцы! Трири на «Святой Марии». До чего же интересно!

«И в самом деле интересно», – мысленно согласился Альберт.

«Если Кулановский перенесет свое возбужденное внимание с гангстеров на проповедников, наше путешествие станет более спокойным», – рассудил он.

И, помолчав, спросил:

– А ты откуда знаешь этого самого доктора?

– Этого самого я знаю из прессы. Случайно. Интересовался проблемой в целом и наткнулся на Трири.

– Что значит проблема в целом? – удивился Альберт. – Какая проблема?

– Ну, наркотики, наркоманы и вообще, – засмеялся Кулаповский.

– Ну-ну, расскажи, – Альберт даже привстал и оперся на локоть, – здесь у меня пробел. Выпало как-то из поля зрения.

– Да я тоже не бог весть какой спец. Самые поверхностные сведения. Информация, получаемая при чтении по диагонали. Диагональное знание. Пунктирная осведомленность.

– Поперечно-продольная, – сказал Альберт, – ты хоть слово по существу вопроса можешь сказать?

– Слово о наркотиках? – Кулановский почесал затылок. – Вначале было слово и слово это – «мак». У опийного мака древняя история. Он был знаком ассирийцам, египтянам, древним грекам. В окрестностях Коринфа существовал город Мака, так вызываемый Меконе. О злополучной силе мака писал Геродот, его использовал для исцеления больных Гиппократ. Говорят, что Авиценна умер, отравившись опием.

Опийный мак много путешествовал. Полагают, что в Индию, Центральную Азию и Индокитай он был завезен грекам во времена завоеваний Александра Македонского. Там он прижился, распространился и дал, как сказали бы поэты, порочные пышные цветы. Особенно во времена Великих Моголов. В небесной империи опий произвел опустошение, подобное набегу монголов или налету саранчи.

Страна на многие десятилетия погрузилась в мрачную спячку. Правители раскачивали задурманенными головами, им было не до подчиненных. Может, так оно и к лучшему, но кто же тогда будет толкать народ по пути прогресса?

– Не отвлекайся, – заметил Альберт.

– Да, опий это опий. Китайское правительство в сороковых годах прошлого столетия запретило ввоз злосчастного зелья: оно было напугано масштабами потребления опия. Но опиумный бум в Китае продолжался до 1906 года. Потом это увлечение пошло на спад. Количество наркоманов стабилизировалось, болезнь приняла хронический характер. Сейчас в Юго-Восточной Азии живет 300-350 тысяч опиекурилыцикоз.

Больше всего их в Гонконге – около 100 000. Население этого города расходует ежегодно 170 миллионов долларов на наркотики, В Перу и Боливии жуют листья коки – наркотик, известный еще инкам. Интересно, что изучение алкалоидов листьев коки производилось в лаборатории того самого Фридриха Велера, который впервые осуществил синтез «живого вещества» мочевины вне живого организма. Удивительна история науки! Истина и заблуждение шагают в обнимку, словно близнецы-братья.

– Женечка, ради бога без комментариев! – взмолился Альберт.

– Нет, я с тобой не согласен. Мои комментарии проливают свет. Они вносят ясность. Они нужны. Тебе придется слушать меня внимательно, иначе в твоем образовании появятся пробелы. О чем я говорил? Ага, еще одно зло – каннабис. Сиречь, индийская конопля. В отличие от мака индийская конопля – растение неприхотливое, оно не требует специальных плантаций, тщательного ухода. Растет где попало, как попало, но, как говорится, лучше от этого не становится. Из нее извлекают много разной дряни. Гибель здоровью, разоренье – карману. А в Мексике, наоборот, популярны кактус нейотл и грибки.

– Какие грибки?

– Теононакатл (тело божье) – так называли свои священные грибки инки. Современная наука относит галлюциногеыные грибы Мексики к разряду псилосцибов. Швейцарский химик Альберт Гофман воспроизвел сильнейший синтетический наркотик – псилосцибин, содержащийся в этих грибах. Кстати, он же прославил себя многими достижениями в этой области.

– Ох уж эти химики, – сказал Альберт.

– Химики молодцы, – отозвался Евгений, – из кактуса пейотл, столь зловеще популярного в Мексике, они выделили мескалин. Тоже наркотичек дай боже!

– Они это нарочно?

– Почему? Нужно же знать, например, по какой причине целые народности существуют в полубредовом состоянии. Кактус пейотл чрезвычайно популярен среди индейцев племени гуичол в Сьерра-Мадре. Употребление этого наркотика там стало нормой бытия, как сигарета для европейца. А возьми кокеро. Что ты слышал о кокеро?

– Ровным счетом ничего. Да и нужно ли это мне?

– Не знаю. Кокеро – это тот, кто жует листья коки. Хронический наследственный наркоман. Его отец жевал, его дед жевал, а возможно, и прадед занимался жеванием коки. Представляешь? Здесь уже под воздействием наркотиков нарушается генетика. Потеря воли, слабоумие, тупость. Это не трагедия личности, а национальное бедствие. Нужно изучать яды, чтобы подобрать к ним противоядие. Врачи и химики этим и занимаются.

– А пока?

– А пока яды в ходу. Во всем мире производится 2000 тонн опия. Из них на медицину уходит только 800 тонн, остальное поглощают наркоманы. Пытаются воспроизвести состояние засыпающего Будды.

– Причем тут Будда?

– Говорят, в том месте, где веки засыпающего Будды коснулись земли, вырос первый мак. И с тех пор пошло-поехало. Опий, гашиш, марихуана, кока, хат, бетель. Наркоманы пьют, жуют, нюхают, глотают, делают уколы. Их лечат, усовещают, ловят, осуждают, проклинают. Ну, одним словом, древняя как мир свистопляска борьбы порока и добродетели.

– И все-таки, – настойчиво сказал Альберт, когда Женя замолчал, – какова роль доктора Трири в этой свистопляске?

– Незавидная. Прямо скажем, зловредная. Он путает все карты. Ведь борьба с нелегальным производством и торговлей наркотиками очень сложная вещь. Это преступление очень трудно раскрыть. Жертва, как правило, не жалуется, а является соучастником преступления. Я уж не говорю о такой привлекательной для гангстеров стороне проблемы, как огромные барыши. И вот появляется человек, впрочем, он не один такой, который предлагает легализовать и узаконить положение наркомана. Придать ему, так сказать, государственный статус. Представляешь?

– Представляю.

– Это лазейка для тех, кто хотел бы обратить часть народа в тупоумных кокеро. Некоторые социологи считают, что физическая зависимость человека от наркотика легко трансформируется в политическую зависимость.

– Ну-ну, – недоверчиво сказал Альберт, – ты, кажется, слишком детально познакомился с проблемой. Это звучит наивным парадоксом.

– А что ты думаешь?

– А что мне думать? Я не интересуюсь наркотиками. Мне кажется, это не главное, во всяком случае не самая насущная забота человечества.

– Возможно. Но это не значит, что ею не стоит заниматься.

Доктор Трири не носил сутаны. Когда-то его в этом одеянии мечтали видеть незабвенные родители. Но всевышний рассудил иначе.

Доктор Трири носил нечто черное и широкое вроде профессорской мантии. Его наряд произвольного покроя не стеснял движений, не сковывал свободу тела. «Свобода тела и духа. Ибо они взаимосвязаны». И когда он поднял свои руки, длинные бледные руки, руки, не знавшие оружия, спорта и труда, всем и впрямь показалось, что на палубу «Святой Марии» сел могучий орел или гриф, спустившийся сюда с далеких вершин Сьерра-ду-Мар.

– И если наряд мой поражает ваш взгляд, – с ходу начал доктор Трири, – то немного подумайте, и вы поймете цель, смысл и назначение этого независимого покроя. И смысл, и цель, и назначение одно-свобода. – Он взмахнул рукой и на тонком аскетическом пальце его сверкнул кардинальский аметист. – Святая свобода. Святая свобода тела, всего тела в целом и каждого органа, каждой клетки в отдельности. Да, да, я не оговорился! Любая клетка моего тела имеет право на свободное волеизъявление...

– Господин доктор, – вежливо перебил Трири помощник капитана, – может быть, мы соберем более представительную публику, допустим, завтра и с удовольствием послушаем вас в условиях, соответствующих ценности высказанных здесь мыслей?

– Истина не ждет! Промедление смертельно! Итак, я говорю, что был час, когда клетки наших тел, разобщенные и разделенные, носились в мировом океане жизни. В те далекие эпохи еще не существовал организм. Каждая клетка была свободна! Свободна! Свободна от обязательств перед другими клетками-соседями, свободна во времени, свободна в пространстве! Да, я утверждаю, что в те времена каждая клетка была... живой личностью! На свой страх и риск принимала она решения, приносившие победу или смерть, на свой страх и риск вела борьбу, побеждала или терпела поражение. Но она была свободна; тогда грубая сила эволюции еще не включила ее в эту тюрьму, в этот концлагерь, которому позже присвоили имя Организма. Такая свободная клетка имела свои привычки, свои слабости, радости, огорчения. Свободная клетка жила, ощущала, страдала, радовалась и боролась за лучшее будущее. Она допустила страшную, роковую ошибку, позволив закабалить себя в Организме, но мы не осудим ее за то, чего сейчас сами не можем избежать. Разве не так же мы порабощаем себя в государстве? Будем же милосердны к нашим клеткам, к нашему телу. Предоставим им ту минимальную свободу, которой мы располагаем. Не будем стеснять ее неудобной одеждой и фасонной обувью. Пусть клетки вашего тела будут вольны хотя бы от моды! О различных аспектах освобождения клеток я буду говорить завтра.

Доктор Трири так же внезапно замолк, как и начал, и зорко повел взглядом поверх голов слушателей. Немногочисленные зрители безмолвствовали.