Текст книги "Божья Матерь в кровавых снегах"

Автор книги: Еремей Айпин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА XV

«Пойду я в Европу, – сказал Белый. – Пойду молиться. Буду молиться за упокой души государя и его детей, за души всех безвинно убиенных, буду отмаливать свои и чужие грехи. Решил идти по снегам, Северным Ледовитым океаном, потому что видеть не могу красных. Смотреть на них не могу. Как увижу красных, так и всплывают в памяти их жертвы: не те, что в бою убиты, а те, что в плену в их застенках замучены, забиты, заживо заморожены, сожжены, растерзаны на части…

В свои сети заманивают лаской, лестью, коварством, подлостью, не щадя ни своих, ни чужих детей, ни родных, ни близких. В этой подлой жестокости никто не в силах их остановить. Только Бог может их образумить. Если, конечно, захочет. Вот я и хочу просить Его об этом. Просить буду до конца дней моих. Может, услышит, может, образумит их, может, захочет помочь, ибо красные без царя в голове и без Бога в душе не знают, что творят. Словом, буду помолиться и за белых, и за красных. Ведь все они русские.

Пойду по снегам, потому что не хочу отдавать свою жизнь красным. Не хочу, чтобы была уничтожена еще одна капля русской крови. И сам я тоже не хочу и не могу более отнимать чужие жизни… Иду по этой земле, зная, что непременно доберусь до своей цели, что не сгину бесследно в белых снегах, ибо Бог сохранит меня, раз не дал погибнуть в гражданской бойне, раз не дал растерзать безумной толпе, раз не дал сгинуть бесследно в застенках чекистов.

Вот с такою верою иду на запад. И чем ближе я к цели, тем больше убеждаюсь в своей правоте, ибо в самый трудный час кто-то всегда приходит мне на помощь. Вот и сейчас Бог послал вас…»

Белый взглянул на Отца Детей и повторил:

– Это Бог послал вас…

– Да, без Него ничего не делается на земле… – согласился хозяин.

– Знаю.

– Когда выпадет снег, я дам тебе упряжку самых смирных и выносливых оленей, и ты уедешь на них, – сказал хозяин.

– Хорошо, дожить бы до снега.

Потом, ловя рыбу, сидя в «мастерской» в кругу стружек, стоя возле дымокура или осматривая стадо, они в деталях обсуждали, как Белый поедет в Европу. Можно было по побережью Ледовитого океана, но эта дорога долгая и трудная, а можно было через Березово, этот путь короче, но опаснее. Для этого надо доехать до верховья Казыма, оттуда вдоль реки до Березово, а затем вдоль Сосьвы до Урала и дальше к Богословскому заводу. Там начинается узкоколейная железная дорога. По ней – до Кушвы. А дальше через Пермь, Вятку, Вологду, Санкт-Петербург прямая дорога на Гельсингфорс – это уже Финляндия, это уже свобода.

У каждого пути были свои преимущества и недостатки.

– Ладно, доживем до осени, – сказал Отец Детей.

– Доживем, там видно будет, – согласился Белый.

Когда выпал снег и встали реки и озера, мужчины собрались в путь на двух упряжках. Договорились, что Отец Детей проводит гостя до Божьего Озера, что в верховье Казыма, где живут его дальние родственник, а там окончательно решат, по какому пути дальше поедет Белый: то ли оттуда повернет прямо на Север, то ли на запад – вдоль реки, к Березово. В любом случае, как это принято у остяков, хозяева тамошнего селения проводят его до следующего селения. Одного не отпустят. А красных особо остерегаться нечего: в меховой одеж-де, владея языком, мало кто догадается, что он не остяк, а русский.

«Тем более что в нашем роду был русский, – сказал Отец Детей. – Лет сто назад Белый Царь выслал сюда на поселение каких-то бунтарей, которые против него пошли. Так вот, один из них женился на девушке из нашего рода и остался здесь. Звали его Ай Русь Вунг.[21]21
  «Ай Русь Вунг» в переводе на остяцкий означает «Младший Русский Зять».


[Закрыть] Почему так прозвали? Обычно так зовут тех, кто женился на младшей дочери, на младшей сестрице рода. Есть старший зять, есть средний, есть младший. Так вот, всякие забавные истории про младшего русского зятя рассказывают: как он учился ловить рыбу, пасти оленей, выслеживать зверя и птицу. Вначале все делал не так, как нужно. Ну и часто попадал впросак. Но настырный был, работящий, всему научился, и в роду полюбили его. А потом у него свой род пошел. То ли сыновьям его, то ли внукам очень пришлась по душе рыбная ловля. Они занялись рыбным делом, и двое из них переселились к устью Оби, где водится много белой рыбы: осетр, стерлядь, нельма, муксун… Сказывают, до сих пор их потомки там живут, возле Обдорска-города рыбу промышляют. А фамилия у них не остяцкая – Салтыковы. У царицы Екатерины кто-то из их предков служил. Вот от тех Салтыковых и досталась фамилия нашему Малому Русскому Зятю и его потомкам…»

– Спросят, скажешь: в роду был русский, – сказал хозяин.

Белый кивнул.

– У многих остяков, живущих по берегам Иртыша и Оби, фамилии почему-то пошли чисто русские, – рассказывал хозяин.

– Может, смешались давно с пришедшими из России?

Хозяйка накрыла на стол, сели выпить чай перед дорогой. Хозяин, попивая чай, кивнул в сторону, куда они поедут, и сказал, давая понять Белому, что собрался в путь не только ради него:

– У меня там есть и свои дела…

– Какие?

– Давно там не был, пора поклониться богам тех земель и вод.

Перед отъездом Белый, отдавая Отцу Детей винтовку и револьвер со всеми патронами, сказал:

– В лесу живете, в смутное время. Может, пригодится дом, землю защитить…

– А ты как же?

– Обойдусь.

– Без оружия, без защиты?

– Теперь я с Богом, – улыбнулся Белый и кивнул на часовню.

Отец Детей тоже глянул на Божий дом.

– Захочет – спасет, захочет – погубит, – сказал Белый.

– Так-то оно так.

– И оружие не поможет.

– Так-то оно так, – повторил Отец Детей.

Белый обвел погрустневшим взглядом селение, потом расцеловал детей, а Матери поцеловал руку и на прощание сказал:

– Мир тесен. Может, еще свидимся когда. Может, наши дети свидятся.

– Свидимся… – многозначительно сказал хозяин, глянув на небо.

– Жизнь не имеет предела… – вздохнула Матерь Детей.

– Не забывайте Божий дом, – попросил Белый. Помолчал, потом добавил: – Буду молиться за всех вас.

– Удачи и здоровья! – пожелала хозяйка.

– С Богом!..

Упряжки тронулись. Хозяин впереди, а за ним гость, ставший близким и родным за прошедшее лето. Отъехав, он оглянулся. Полукругом неподвижно стояли дети возле Матери. Они молча и грустно смотрели ему вслед. Только неугомонный Ромка, не совсем понимая, что дядя Петя, дядя Здравствуй, покидает их дом навсегда, бодро помахивал правой рукой.

Он уезжал в Европу, к своей семье, и чтобы молиться за безвинно убиенных русских, за свой, как он выражался, неразумный народ, за свою погибшую Россию. Что его ожидало в пути, никто не знал.

ГЛАВА XVI

Дорога привела Матерь с детьми к селению. Первыми почуяли приближающееся жилище олени, Угольный и Молочный. Предчувствуя отдых, быки-братья сами прибавили шаг, заспешили. Увидев чумы, обрадовались и путники.

Наконец-то люди! Наконец-то тепло, пища и уют! Наконец-то олени!

Матерь Детей остановила упряжку, быстро завязала поводок-вожжу и рванула дверь ближайшего чума. И остолбенела. В чуме было полно людей, но все они в странных позах. Все неподвижны. Голова в платке с бахромой. Головка в оранжевом платке.

Черная с проседью толстая коса на белом песцовом воротнике ягушки.

Костлявый, бугристый в суставах кулак с крепко зажатой табакеркой из желтой кости мамонта.

Затылок с сорванной вместе с кожей светлой косичкой. Головка в лисьем капюшоне с ушками. Руки, скомкавшие окровавленный платок. Головка в выдровой шапке. Цветастый платок с бахромой. Огромный перекошенный рот, захлебнувшийся немым криком. Голова без капюшона. Сведенные судорогой челюсти. Лоб с круглым черным отверстием чуть выше переносицы. Головка в голубом. Высокая женская шапка из белого пыжика.

Тугая женская грудь с коричневым соском, вывалившаяся из полы расстегнутой ягушки.

Под грудью расшитый бисером маленький капюшончик малицы с медными подвесками и бубенчиком. Перед грудью беленький платочек. Губки с белым налетом от молока. Взлохмаченная ягушка. Пустая глазница.

Единственный глаз покрылся сухой плен-кой всепрожигающей ненависти к убийцам. Перебитая рука. Перебитая нога. Полчерепа. Пол-лица.

Стол посреди чума обрызган сгустками побуревшей крови и облеплен ошметками слегка пожелтевшего головного мозга. Стенки чума в крови. Лежанки в крови. Посуда в крови. Одежда в крови. Весь дом в крови.

Все неподвижны. Все уснули вечным сном. Только младенец с высоты своей люльки, наклонившись вперед, прижав подбородок к груди, красными, как у тетерева, глазенками, кажется, с удивлением вглядывался в не-подвижные лица своих сородичей. Сейчас, когда задели жердину чума, люлька качнулась и медленно закружилась сначала в правую сторону, потом в левую. И, казалось, раскрыв ротик, он еще с большим нетерпением стал высматривать внизу свою молодую и красивую маму. Он надеялся на чудо. Он звал маму. Он ждал маму. Он просил воды, пищи и тепла. Его мучила жажда, ибо слезами выплакал всю воду.

Младенец поседел. Стал белым как снег. От плача он охрип и смолк. Притих. Только подвесной ремень его люльки, вращаясь, жалобно постанывал.

Младенца ни одна пуля не задела. И не потому, что красные пощадили его, просто красные стреляли по сидящим. В упор. Залпами. Через тонкую стенку чума. Поэтому сидевшие слева приняли смерть спиной, а те, кто были на правой лежанке, – грудью. И лишь младенец с высоты своей люльки, как небесный херувим, видел, кто и как принял неминуемую кончину. Только ему было суждено пережить всех сородичей в этом чуме.

Матерь Детей быстро захлопнула дверь чума. За ее спиной вырос старшенький Роман, спросил:

– Кто там?

И Матерь вдруг стала заикаться:

– Т-т-т-т-т…

Не могла вытолкнуть первое слово:

– Та-та-та…

Наконец, после паузы, ей удалось родить первое слово:

– Там… кровавый пир красных!..

Она хлебнула воздуха. Потом повернула сына лицом в сторону упряжки и, слегка подтолкнув в спину, шепотом сказала:

– Иди к младшим… Этого тебе лучше не видеть…

И мальчик молча поплелся к нарте.

А Матерь Детей в нерешительности смотрела на второй чум. Он выглядел более мирным, чем первый. Не видно дыр, вырванных пулями с расстояния в десяток шагов. Вроде бы стены целы. Вдруг там осталась хоть одна живая душа!.. Женщина подошла, осторожно приподняла меховую полость-дверь и заглянула внутрь.

Показалась левая лежанка, сплошь устланная шкурами. На шкурах покоилась совершенно обнаженная молодка, словно изваянная из снега и льда. Мертвенно-холодным блеском отсвечивали ее широкие бедра…

Матерь Детей, не чувствуя рук и ног, не ощущая своего тела, с подступившей к горлу тошнотой, пошатываясь, медленно побрела к нарте. И там свалилась на сиденье. Пришла она в себя от легкого прикосновения Романа:

– А там что?

– Там… живых тоже нет… – ответила она. – Дай отдышаться, сейчас поедем…

«Красные не дураки», – подумала она. В своих бумагах-отчетах они напишут, что «ликвидировали очередной очаг сопротивления». Ликвидировали. Никто из них, скажут, не стрелял по безоружным женщинам, детям, старикам. Они расстреляли чум, в котором засели восставшие остяки. И даже если они уничтожат подряд всех взрослых и малых, власть им ничего не скажет и не сделает. Они хорошо усвоили, что им можно все, что ничего запретного для них не существует. Никто и никогда не полезет в эти дебри для того, чтобы посмотреть, какой след там оставило «доблестное» войско красных.

Матерь Детей заторопилась в дорогу. Побыстрее отсюда, подальше. Она подняла уставшего вожака Угольного, повернула его голову в сторону дороги. Отъехав немного, остановилась. Оглянулась, окинула недолгим взглядом мертвое селение, тихо сказала погибшим сородичам:

– Схоронить вас нет сил… Сами это видите… Поэтому плохое в уме на нас не держите…

Затем она чиркнула спичку, бросила горящую палочку на дорогу и через этот всеочищающий огонь, потянув за собой вожака, шагнула прочь от мертвого селения.

Как ей показалось, она бодрым шагом повела старого Угольного в сторону родного дома. Широко открывая рот и раздувая ноздри, она жадно хватала морозный воздух. Ей подумалось, что весенний целебный дух лесов, озер и рек этой земли очистит ее нутро, ее сердце и душу. Сначала и вправду немного полегчало, но потом картина увиденного во всех мельчайших деталях опять всплыла в ее памяти. И она поняла, что от этого видения нельзя так просто избавиться. Тут либо с ума сойдешь, либо по доброй воле смерти начнешь искать. Маяться, мучая себя и своих близких, не хотелось. Нет, это не дело. Это не для нее. Теперь, особенно со дня гибели дочери Анны, ее постоянно тянуло в мир ушедших. Но умереть надо не просто так. Лучше умереть в борьбе с красными. В схватке с ними. Рвать их руками, ногами, когтями, зубами. Чем угодно, лишь бы уничтожить их. Такой кровавый разбой прощать и оставлять безнаказанным нельзя. Так можно уничтожить один народ, потом другой, а затем жизнь вообще… Вот только оставшихся детей нужно довезти до родичей, до живых людей. Ведь они еще совсем не успели пожить, им нельзя так рано уходить из жизни… А своего дыхания ни капельки не жалко. Но сначала спасти детей, отвести их в безопасное место, а потом на войну, на красных. Хоть с ружьем, хоть с топором, хоть просто зубами.

Она понимала, что ее загнали в угол, в тупик. Другого выхода нет. В мертвом чуме могли оказаться ее птенчики, ее дети. И красные с такой же легкостью расстреляли бы их, как и этих несчастных сородичей. Только за то, что остяки дышали и хотели жить на своей земле. Хотели жить по своим обычаям и традициям, со своими радостями и болями, со своими бога-ми и богинями. И, стало быть, если хочешь, чтобы жизнь на этой земле продолжалась и предки спокойно покоились в своем Нижнем Мире, нужно остановить красных, остановить их злодеяния. Остановить даже ценою собственного дыхания. Правда, это очень высокая цена. Ведь человеку только один раз дано пройти по земле. Один раз согреться теплом Солнца. Один раз озариться светом Луны.

Теперь, после мертвого селения, Матерь Детей все поняла. Поняла, почему аэроплан сбрасывал на головы ее детей огненные камни. Летчик не ошибался. Он отлично видел, что на дороге стояли не воины-мужчины, а женщина с детьми. Просто красные решили никого живым с Водораздела не выпускать. Особенно в южном и юго-западном направлениях. Там, на Оби, стояли старинные крепости-города Березово, Сургут, Кондинское, Самарово, или, по-новому, Остяко-Вогульск. И красным совсем не хотелось, чтобы весть об их кровавых и бессмысленных зверствах дошла до людей. И поэтому Водораздел они превратили в мертвую зону, в мертвую землю, где надлежало уничтожить всех восставших остяков, успевших скрыться здесь после главного сражения на Божьем Озере. Северное и восточное направления не столь рьяно оберегали. На севере тебе никто не поможет, хоть льдам-торосам жалуйся, хоть на богов своих молись, хоть красных анафеме предавай. А на востоке упрешься в водораздел между Енисеем и Обью, дальше пойдешь – к Енисею придешь, в незаселенные районы Красноярского края попадешь. Там ты тоже не опасен… Поэтому, выходит, коль не оборвали твое дыхание, не отняли твою жизнь в мертвой зоне, так сиди тихо, смиренно дожидайся своей кончины.

Нет-нет, Матерь Детей с такою участью не смирится. Она до последнего станет спасать уцелевших детей, а потом пойдет войной на красную нелюдь. Другого ей не дано. С такими мыслями она покидала мертвое селение.

ГЛАВА XVII

И когда в воздухе снова загудел аэроплан, между Матерью и старшеньким Рома-ном завязалась короткая схватка из-за ружья.

– Дай мне, я буду стрелять! – сказала Мать.

– Нет, я! – закричал сын Роман.

– У меня лучше получится!

– Я тоже постараюсь!

– Его нужно крепко наказать! За Анну!

– Я постараюсь! Я очень буду стараться!

– Его нельзя упускать!.. За нашу Анну!..

– Знаю, знаю, Мама!

Каждый из них тянул ружье на себя. Каждому из них хотелось вложить в выстрел по аэроплану всю ярость и боль. Хотелось отомстить за погибших от рук красных дочку и сестру, мужа и отца, сына и брата. Молча взывало о справедливой мести и мертвое селение. Поэтому никак нельзя промахнуться.

Между тем железная птица заметила упряжку и людей и начала описывать полукруг, чтобы по прямой ринуться в атаку. А ружье все еще не могли поделить – кому стрелять. Матерь сказала сыну:

– У меня рука тверже. Я охотилась.

Сын на это ответил:

– Я мужчина! Я – воин!

– Ладно, возьми, – уступила Матерь. – Только не спеши.

Они отошли подальше от нарты в надежде, что аэроплан начнет бомбить людей с ружьем, а не упряжку с малышами. И начали выбирать удобную позицию. Но это оказалось непростым делом. Нет поблизости ни толстого дерева, ни бугорка для упора руки или спины. Как и в первую бомбежку, их застали на чистом месте, посреди небольшого озерка. А добежать до берега, где стояло несколько ветвистых сосен, просто не успеть.

Роман лихорадочно перетряхивал подсумок с патронами.

Матерь деловито спросила:

– Сколько у тебя пуль?

– Было пять-шесть.

– Потерял, что ли?

– Да нет. Один патрон нашел.

– Заряжай, я остальные найду! – скомандовала Матерь.

Она вытряхнула на твердый наст дороги все содержимое подсумка, без труда отобрала еще пять пулевых зарядов и отбросила ставший теперь ненужным подсумок. Один патрон отдала сыну, остальные зажала в левой ладони.

– Если успеешь, сделай два выстрела. Самолет не быстрее птицы летит… Хоть и железный, мерзавец…

– Да-да, постараюсь! – с лихорадочным блеском в глазах отмахнулся сын.

– Только не спеши.

– Знаю, Мама.

Роман быстро зарядил ружье, затем сбросил на дорогу свою малицу и стал на ней поудобнее устраиваться. «С колена будет стрелять», – сообразила Матерь Детей. И молча похвалила: молодец, на этом чистом заснеженном льду ничего другого не придумаешь. Хороший охотник из него вырастет. И удачливый, и сообразительный, и скорый на руку и на ногу. Нужда заставит, так преждевременно и неплохим воином станет. Хотя война – это недетское дело. Но тут деваться некуда.

Между тем аэроплан развернулся и по-над нартовой дорогой полетел с северо-востока на юго-запад. Его темная тушка показалась за озером над верхушками сосен. Держал он курс прямо на одинокую упряжку.

Роман, кажется, успел подготовиться к встрече с железным чудовищем. Он уже согнул левое колено и положил на него локоть левой руки. Ружье держал на правой вытянутой ноге, пряча до поры до времени от аэроплана, чтобы тот его не заметил и не свернул в сторону до выстрела. И только когда аэроплан, преодолев полоску озерного берега, на небольшой высоте вышел на прямую линию со стрелком, мальчик поднял ружье, чуть согнул для устойчивости правую ногу, а левой рукой, с плотно прижатым к колену локтем, взялся за цевье. Осталось поймать на мушку чудовище, изрыгающее огненные камни, и спустить курок.

Матерь Детей на несколько шагов отошла за спину сына и, невольно сжавшись, стараясь стать как можно меньше, присела на корточки. Она молчала. Знала, что иногда скажешь под руку – так этим скорее повредишь, нежели поможешь делу. Мальчик все-таки держит в руках ружье не первый раз. Правда, до сей поры он охотился только на зверей и птиц, а вот тут впервые… Прости, Господи, не по своей воле дожили до такого дня…

Матерь Детей не мигая, заколдованно смотрела на ствол ружья, откуда должно выскочить возмездие за гибель доченьки Анны, за мужа, за сына, за девушку-ненку, за сородичей мертвого селения. От аэроплана уже отделились одна черная точка, вторая, третья. Это огненные камни. Ну, давай же, давай, стреляй! Пора, не то поздно будет!

Ревя, как хищное чудовище, аэроплан несся на Матерь и ее детей. И когда он навис почти над головой Романа, Матерь увидела обрывок пламени из ружейного ствола. Наконец-то! В следующий миг воздушная волна ударила ее в спину и ничком бросила на шершавый наст зимника. Ах, упреждение, упреждение он не взял, пронеслось в голове Женщины. Надо было сказать ему об этом. Ах, не догадалась, не успела. Гул мотора стал удаляться, начала оседать снежная пыль. Что же со старшеньким?! Матерь бросилась к сыну. Роман лежал на спине, прижимая к себе ружье. Видно, волна огненного камня хлестнула его спереди и свалила навзничь.

– Ну, цел-жив?! – выдохнула Мама. – Не задело?! Не стукнуло?!

В глазах сына метались яростные огоньки. Но он не попытался даже пошевелиться и встать на ноги. В правом углу рта выступила сукровица, почти незаметная. Он чуть шевельнул ружье на груди и с внутренним хрипом, тяжко, но внятно выговорил одними губами:

– Возьми… – и метнул горевшие живым огнем глаза в сторону гудевшего в небе аэроплана.

И Матерь без слов поддалась страстному порыву сына: уничтожить огненно-каменное чудовище. Она схватила ружье за ствол и, озираясь на небосвод, выскочила на нартовую колею. Выпрямилась, повернула голову в сторону гудящего аэроплана, замахала руками и, словно тот мог ее услышать, закричала свистящим шепотом надсаженного горла:

– Давай, давай сюда! Вернись!

И пуще прежнего замахала руками. Сейчас она больше всего боялась, что аэроплан безнаказанно улетит. А этого никак нельзя допустить. Есть еще заряды: в левой руке она крепко сжимала четыре патрона с пулями.

– Вернись! – кричала она. – Видишь, мы еще живы!

Аэроплан гудел над кромкой приозерного леса. Его не было видно с озера.

– Вернись, чтобы убить нас! – кричала в небо Женщина. – Посмотри, мы еще не все погибли! Ты не всех убил!

И, словно услышав крики Женщины, аэроплан начал разворачиваться. Он показался на полуденной стороне неба. Он шел прежним курсом, по старому замыслу: на северо-востоке залечь на прямую над оленьим зимником и спикировать к упряжке с людьми.

Увидев серебристый бок разворачивающейся крылатой машины, Матерь облегченно вздохнула. Наконец-то представилась возможность расквитаться за преждевременно погубленную жизнь доченьки Анны, всех родственников и близких. Пусть только не испугается, не свернет в сторону эта смертокрылая машина. Она, Матерь Детей, слава Торуму, знает, как обращаться с ружьем. Жизнь научила этому. С ружьем она уже прошла два круга жизни.

На первый круг ступила в ранней юности, когда умер отец Савва и она, как старшая в семье, по первоснежью пустилась на охоту на белок и глухарей, чтобы прокормить семью. Второй круг одолела после того, как ее первого мужа русские увезли за шаманство, а на нее повесили пушной и рыбный план за мужа. Делать было нечего, пожаловаться некому. Два года ей пришлось тянуть эту лямку, пока не сменили председателя колхоза и она не вышла замуж во второй раз, за Отца Детей. Но за это время научилась стрелять не хуже охотника-мужчины. А теперь вот вступает с ружьем в третий, последний круг своей жизни. И сейчас она вынуждена поднять ружье не на зверя-птицу, а – прости, Бог, – на красную крылатую машину, на красную нелюдь. По аэроплану, конечно, ей не приходилось стрелять. Но почти за год войны с красными она наслышалась много рассказов, в том числе и о стрельбе по крылатым машинам. Она хорошо представляла себе, где находится сердце чудовища – мотор, где топливный бак, где сидит летчик-рулевой. Если аэроплан пролетит прямо над ней, то ведущего ирода, конечно, пулей не до-стать. Его можно зацепить на развороте или на взлете, коль вдруг задумает сесть на озере или реке. Не попасть, промахнуться по такой махине, не повредить ее – грех. Это тебе не чирок-свистунок, который за мгновение десять раз метнется влево-вправо или вверх-вниз… А эта крылатая дура хоть и железная, но громоздкая и поэтому вполне уязвимая. Только пугаться ее не следует. Но Матерь Детей давно уже утратила всякий страх.

Пока аэроплан разворачивался и ложился на нужный курс, Матерь Детей готовилась к стрельбе. К защите своих детей, своей упряжки, своего дома, а точнее, готовилась к защите своей Земли и тех людей, кто жил на ней. Она зарядила ружье и приложила приклад к плечу. Приклад оказался длинноватым – не очень удобно прицеливаться. Тогда она быстро развязала, кое-где обрывая, тесемки ягушки и освободила от одежды правую руку, отпихнув пустой рукав за спину. Теперь приклад ружья пришелся впору. Ведь толщина меховой шубы на плече была больше высоты одной ладони.

Все, ружье готово для стрельбы. Второй пулевой патрон она зажала вместе с цевьем левой рукой.

Теперь она присела посреди дороги на правую согнутую в колене ногу, а левую чуть выставила вперед для опоры стволодержащей руки. Все у нее было рассчитано. Если после первого выстрела огненный камень не упадет на нее, она развернет корпус толчком правого колена, в развороте перезарядит ружье и выстрелит второй раз вслед железному людоеду. Вторая пуля не будет лишней.

Между выстрелами, если огненный камень упадет поблизости, нужно будет, перезаряжая ружье, плотно прижаться к земле, чтобы взрывной волной не отбросило в рыхлый снег на обочину дороги.

Матерь Детей полубоком, выставив вперед левое плечо, с ружьем в руках сидела посреди дороги в ожидании огнемечущей крылатой машины. Женщина была готова к защите. И аэроплан красных был готов к атаке. Он вышел на пикирующую прямую. Женщина отметила машинально, что он держится чуть левее дороги. Это хорошо, подумала она. Слева удобнее взять его на прицел. Но он летел немного выше, чем в первый заход, однако при подлете будет на расстоянии верного выстрела.

Смертоносный аэроплан все ближе и ближе. Женщина взяла его на мушку, но с неженским хладнокровием выжидала. Ей нужно было бить наверняка, ибо другой такой возможности у нее не будет. Женщина замерла в ожидании, как бывало на охоте на подлетающую птицу с учетом скорости ее полета и направления ветра. Наконец она выдохнула:

– Ах, за Анну!

И нажала на курок. Приклад приятно уда-рил в плечо. Значит, крепкий заряд.

Но как ни старалась, а упустила единственно нужный миг и второй выстрел не успела сделать. Аэроплан даже не шелохнулся. Выбросил свои смертоносные камни и полетел дальше.

Матерь Детей в отчаянии повалилась на дорогу. Только теперь она поняла, что стрелять надо было на подлете, когда аэроплан подставляет свой двигатель, а не в момент нависания над головой. Она лежала на утоптанном снегу зимника и горько сожалела о том, что упустила свой шанс, не отомстила за Анну, за всех погибших. Вряд ли теперь крылатая машина вернется. Она лежала неподвижно, будто подкошенная. Хотя ее не задело осколком. На сей раз огненные камни упали где-то в стороне.

И вдруг она услышала гул. Подняла голову и увидела, что аэроплан возвращается. То ли его раззадорило это неравное единоборство, то ли он хотел взглянуть на результаты своей работы и убедиться, что в живых никого не осталось. То ли Бог внял мольбам женщины и решил дать ей еще один шанс, дабы она могла расквитаться с крылатой машиной за гибель дочери.

Матерь Детей, лежа, быстро зарядила ружье. Что-то ей подсказало, что раньше времени нельзя подниматься и показывать, что она еще жива. И только когда аэроплан стал подлетать к ней, она вскинулась на колени, подняла ружье и почти беззвучно выдохнула:

– За Анну!

И плавно нажала на курок. Аэроплан дернуло. Припав к земле, она быстро перезарядила ружье и, уже не целясь, навскидку выстрелила вслед уходящей машине.

Аэроплан качнуло влево-вправо, потом повело вниз. Но перед кромкой озерного леса он опять пошел вверх, поднялся над деревьями, и там от него повалил дым. С этим сизым дымным хвостом он и скрылся за лесом.

– Попала! Попала! – закричала она. – Анна, я попала! Попала!

И она захохотала глухим, шипящим, истерическим хохотом. Потом как-то незаметно ее хохот перешел в заунывный вой-плач. Она бросила на дорогу ружье, вытерла глаза угол-ком платка и медленно, покачиваясь из стороны в сторону, пошла к неподвижно распластанному на своей малице старшенькому Роману.

– Я попала в мерзавца! Слышишь, Роман? – говорила она сыну. – От него дым повалил. До Березово никак не дотянет. И до фактории не дотянет. Посреди какого-нибудь болотца протухнет!..

Они оба знали, что для гибели крылатых машин требуется не очень много. В снег и пургу они не летают. В пасмурную погоду могут потерять ориентир и, израсходовав топливо, шмякаются о землю. В этом случае даже рулевые-огнеметчики не остаются в живых. Если они не погибают при падении, то замерзают в снегах и льдах за сотни верст от человеческого жилья. Похоже, у красного войска каждая крылатая машина на особом учете. Стало быть, сегодня Матерь с сыном нанесли карателям ощутимый урон. Правда, красные наверняка спишут эту потерю на счет неуловимого Малого Сеньки-старика, одного из последних остяцких воинов, которого никак не могут взять ни живым, ни мертвым. Впрочем, это не имеет значения. Главное – вот на этом озере они одолели красных, побили их.

– Мы их побили, слышишь, Роман?! – повторила Матерь Детей, останавливаясь возле сына.

Тот не ответил.

Матерь, охваченная азартом охоты на ненавистный аэроплан, не сразу обратила внимание на то, что сын смертельно бледен и неподвижно лежит на малице, крепко сжав грудь и бока скрещенными руками, словно основательно продрог и хотел таким образом согреться. Веки его были опущены и тоже неподвижны. Мать наклонилась над ним, как несколькими днями раньше над умирающей Анной, нежно взяла его обеими ладонями за щеки и тихо позвала:

– Роман!.. Роман, ты слышишь меня?!

Сын медленно поднял веки. В его глазах уже не метались яростные живые огоньки. В них стояла смертная тоска, сжавшая материнское сердце до дикой боли.

– Тебе холодно? Давай малицу надень!.. – в отчаянии прошептала Мать.

Она хотела поднять сына, чтобы вытащить из-под него малицу, но по его лицу скользнула такая боль, что она тотчас же опустила его на снег. Сквозь пальцы его правой руки, сжимавшей бок, проступила кровь. «Нужно перевязать и укрыть его!» – мелькнуло в голове Матери, и она уже собралась было бежать к нарте за перевязочным материалом и теплой одеждой, как сын взглядом остановил ее. Он разлепил спекшиеся губы и, с трудом выталкивая слова, тихо спросил:

– Мама, а наш Верхний Отец возьмет меня к себе на Небесное кладбище?

И Мать, почувствовав, что ему нельзя перечить, торопливо, ибо спешила к нарте за теплыми вещами, уверила его:

– Конечно, возьмет. Он забирает туда воинов и всех лучших людей, кто не своей смертью уходит из жизни. Ты ведь знаешь об этом…

– А-а, хорошо… – выдохнул сын.

– Ты тут немного потерпи, – сказала Мать. – Я сейчас, мигом – до нарты и сразу обратно. Перевяжу – и тебе полегчает. Ну, потерпишь немного без меня?!

Лицо сына немного вроде бы посветлело, а глазами он будто сказал «да». Матерь тут же сорвалась с места.

Глянула, а нарта уже возле противоположного берега озера. Вожак Угольный, прихрамывая на переднюю правую ногу, пытался увезти нарту с младшими детьми в прибрежный лес. Видно, осколком огненного камня перебило вожжу, и раненый Угольный поспешил укрыться под соснами бора от назойливой железной птицы, больно бьющей горячим клювом. Но у берега огненный камень сразил правого пристяжного быка, Молочного. И теперь вожак уже не мог тянуть всех – и нарту, и своего подбитого младшего брата. И встал. «Вот умник, вот умник», – машинально отметила Матерь.