Текст книги "Божья Матерь в кровавых снегах"

Автор книги: Еремей Айпин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА II

Красные черным огнем пронеслись по становью и сожгли сердце женщины.

Все перетряхнули и в чуме. Перевернули грузовые нарты, забрали все ружья и патроны, подвернувшиеся под руку топоры и ножи. Изрубили ездовые, грузовые нарты и нарты-лари. Забрав стадо оленей, умчались прочь.

И осталась Матерь Детей с сожженным сердцем.

Чум стонал.

Плакал.

Ревел.

На макодан[4]4
  Макодан – дымовое отверстие чума.


[Закрыть] давило студеное небо.

Вздрагивали продрогшие сосны.

Скрылись упряжки красных, исчезли, промелькнув среди сосенок, за озерком. Матерь Детей склонилась над мужем. По груди меховой ягушки скатились на красный снег возле мужниной головы обледеневшие слезы. Последние капли мутными шариками повисли на ворсинках ягушки. Она молча застыла над мужем. Его безжизненные глаза смотрели прямо на небо, вверх, словно ждали оттуда помощи. Левый глаз был залит кровью. Но, казалось, даже через эту кровавую пелену он пытался узреть живую небесную синь. Женщина невольно вздрогнула: плохая примета, что у него не закрылись глаза. Потом она сняла свой платок и накрыла им голову мужа, вернее, то, что осталось после удара прикладом. Пропустив противоположные углы вокруг шеи, завязала под подбородком. Его уже нет в этом мире. Как только человек уходит из жизни, ему сразу же закрывают лицо. Теперь он смотрит в потусторонний мир, куда отправился. А здесь, в Среднем Мире, он уже ничего не видит, поэтому с ним нужно говорить. Человеческую речь он слышит. И она с трудом заговорила с ним, Отцом Детей:

– Ну… Вот… Ты нас оставил…

Тут она не выдержала и зарыдала без слез. Ее всю трясло. Она, закрыв лицо руками, подавляя в себя яростный крик, лишь глухо всхлипывала. Потом, немного успокоившись, отняв руки от лица, снова заговорила с мужем:

– Красная нелюдь укатила… Младшие дети все невредимы… А про старшего ты знаешь. Красные еще при твоей жизни прикончили его…

Она опять всхлипнула глухо, провела угол-ком платка по сухим покрасневшим глазам. Помолчала, затем опять заговорила:

– Ты эту ночь побудь здесь… Завтра я что-нибудь сделаю. Пойду к нашим детям. Огонь в доме будем поддерживать… Ну… Вот… Я пошла. Завтра приду…

Но Матерь Детей направилась не домой, а к старшему сыну, который был убит в самом начале боя. Она сняла свой последний платок и им по-покойницки обмотала голову старшего. Потом присела возле него и, как и мужу, кратко рассказала обо всем, что случилось после взятия селения красными. Говорила она заикаясь, короткими фразами, с долгими паузами:

– Твоих братьев-сестер беда стороной обошла… А тебя? Разве для этого я тебя растила?! Милый мой ребенок! За что же нас Бог наказал?!

Ее руки заметались по груди в поисках уголков платка, не найдя их, она провела рукавом по сухим глазам. Совладав с собою, она сказала старшему, которого уже нельзя называть земным именем:

– Ты будь на этом месте… Завтра что-нибудь придумаю. Ну… я пошла домой, к твоим братьям-сестрам.

По пути к дому она завернула к погибшей девушке-ненке, лежавшей лицом вниз на красном снегу. Ее убили не сразу. Когда появились красные, ее муж, схватив винтовку, бросился в свой окопчик под грузовыми нартами и в спешке забыл в чуме патроны. А патронов у него было много. Он уже давно, по его словам, воевал с красными, поэтому при каждом удобном случае запасался боеприпасами. Вот молодая жена и стала носить ему патроны. Сначала красные солдаты, видно, не могли понять, почему она бегает между чумом и нартами. Потом они что-то сообразили и, хотя у нее в руках не было оружия, взяли на прицел.

Матерь Детей приподняла девушку за хруп-кое плечо и по хантыйскому обычаю замотала ей лицо и голову ее собственным платком. Сказала и о том, что больше всего беспокоило девушку-ненку:

– Твой от красных ушел. Они не догнали его. Твое место пока здесь… Придет день – что-то стану делать… Так не оставлю…

Матерь Детей направилась к дому по разоренному становью, залитому человеческой кровью. Все ее тело стало сгустком одной большой боли, и теперь она не чувствовала, где боль, а где неболь. Вместо сердца ощущала черную пустоту. Но две мысли в ее голове засели крепко: детей спасти и огонь сохранить. В доме дети, которые остались без отца и брата. Им нужен огонь, нужно тепло. С охапкой дров она вернулась в чум и первым делом оживила гаснущий огонь. Чум охрип от плача и стона.

Кровавый день подходил к концу. Дети хотели пить, есть, спать. И женщина заметалась по дому, взялась за привычные домашние дела, чтобы продлить дыхание детей, поддержать их жизнь.

Матерь Детей, как предрекал главарь красного войска, не хотела «подыхать». И с это-го вечера, кинувшись к детям, она накрепко уцепилась за тонкую и хрупкую нить жизни.

А дел набежало очень много. Она достала из коробки для рукоделия толстые нитки и отрезала от них небольшой кусок. И каждому дитя перевязала щиколотку правой ноги двумя траурными нитками. На отца и брата. Потом то же самое проделала и со своей лодыжкой. Нитки будут на ноге до тех пор, пока сами не перетрутся и не отвалятся. А остаток нитки бросила в огонь. Так было принято делать тогда, когда уходит близкий родственник.

Чтобы выжить, нужно оставаться человеком, а для этого необходимо соблюсти все обычаи предков перед живыми и ушедшими в Нижний Мир. Не смыкая глаз, при живом огне в доме надо «пять ночей покойников отсидеть», пока их души не покинут мир людей. В эти пять дней выносить из дома ничего нельзя, особенно сор. Когда людей в доме много, не спят по очереди. А ей как быть?! Огонь-то, ладно, продержится – дрова есть, но вот отсидеть пять ночей одному взрослому будет не так просто…

Накормив и уложив спать детей, женщина принялась за дело. От прямослойного полена без сучков отщипнула четыре дощечки и на каждой начертила поперек по пять черных полосок углем. Два для мужа, отца детей, и два для старшего сына. Так она обозначила пять ночей-дней, которые проведет с ними на этой земле, в своем доме. Потом она сложила руки на коленях, посидела немного, подумала и сделала еще две дощечки и вывела на них по четыре траурные полоски на каждой. Это для погибшей девушки-ненки. Правда, у ненцев свои обычаи, но разве оставишь неприкаянной душу молодой ненки?

Закончив эту работу, женщина вышла на улицу и воткнула дощечки в снег: три слева и три справа от дверей. Потом в разгромленном становье разыскала два топора и всадила рукоятками в отвердевший наст лезвиями в сторону чума с двух сторон. Теперь всякий приезжий увидит: в доме три покойника – одна женщина и двое мужчин. А топоры с острыми лезвиями, как непреклонные стражи, не впустят в дом злых духов.

Женщина вернулась в чум и за неимением камня отбила три кусочка от бруска-точила. Затем эти камешки подложила каждому ушедшему под лапник-настил туда, где лежали их постели. Кажется, пока сделано все, что требуется для проводов уходящих в Нижний Мир. Во всяком случае, на сегодня.

Матерь Детей вернулась на свое место, поправила одежду на младших спящих и сказала сыну, которого отстояла у главаря красных:

– Роман, если хочешь, ложись. Поспи немного… Я посижу.

Мальчик ничего не сказал. Но и ложиться не стал.

Тогда Матерь Детей, как бы сама с собой, повела тихую беседу:

– Когда отсиживаешь плохие ночи-дни, надо руками что-то делать, иначе душа перестанет лежать к делу. Мужчины обычно мастерят поделки из дерева или кости, плетут арканы, чинят упряжь, делают игрушки. Женщины обычно шьют. Только стирать и скоблить нельзя. Выносить из дома ничего нельзя. На Сидящую[5]5
  Сидящая, или Сидящая Матерь, так иносказательно остяки называют Землю.


[Закрыть] голыми пятками ступать нельзя… Нам бы хоть до полуночи высидеть. Там ночь повернется боком к утренней половине. Солнышко к нам на помощь придет. Так и переживем-пересидим первую ночь. А там подъедет старшенькая сестрица… У нас два оленя и нарта будут… А ушедших так оставлять нельзя. Без древнего обряда и поминок. Иначе не будет покоя… им – на том свете и нам – на этом свете. Поэтому сделаем все, что сможем…

Женщина говорила тихо, как бы самой себе, но все слова предназначались для Романа. Мальчик понимал все, что хотела сказать ему Мать. Понимал все с полуслова. Понимал, что он теперь старший в доме. И на его плечи ложится нелегкая ноша, которую нужно нести с достоинством, как подобает настоящему мужчине. И когда смолкла Мать, выдержав нужную паузу, он вставил свое слово:

– Я не буду спать, мама…

– Хорошо, Роман, – откликнулась Мать.

– Я потерплю без сна.

– Конечно, вдвоем ночь легче коротать…

– Сделаю игрушки братику и сестренке, – сказал сын.

И он не спеша, как это делал отец, осмотрел несколько сосновых поленьев. Потом выбрал из них одно прямослойное и взялся за нож. Он начал выстругивать фигурки оленей, а затем смастерил маленький хорей и санки на тесовых полозьях. Вместо упряжных ремней приспособил нитки – и аргиш готов в путь в сказочную страну. Утром проснутся братик с сестренкой – обрадуются, на какое-то время отвлекутся на новые игрушки.

Между тем Матерь Детей, чтобы не молчать, все потихоньку разговаривала, занимаясь домашними делами. Ее руки ни минуты не знали покоя: шили одежду, протирали посуду, кипятили чай, подкладывали дрова в огонь очага. Но, главное, она готовила в дальний путь отца детей и старшего сына. Они должны взять с собой все, без чего не обойтись «в обратной жизни». Если что-то позабудешь положить, то ушедший там долго будет маяться в поисках недостающей вещи. А работы много. Одежду уходящих нужно продырявить. От деревянных предметов откалывается щепка, от стеклянных и фарфоровых отбивается осколок, от металлических стачивается кусочек или делается выемка. Что в этой жизни является целым и невредимым, там оказывается ущербным, неполноценным. Поэтому и надо проследить, чтобы все вещи людей, оставляющих землю, были в порядке для жизни в Нижнем Мире.

Собрав все необходимые вещи отца детей и старшего сына, что находились в чуме, Матерь Детей вышла на улицу. Вернувшись через некоторое время, сказала сыну:

– Ногастый Зверь[6]6
  Ногастым Зверем или Лосем остяки называют созвездие Большой Медведицы


[Закрыть] вверх пришел. Мы к утру идем… – Помолчав, добавила: – Считай, отсидели первую ночь…

Потом она обратилась к сыну:

– Ложись, Роман, немного поспи. Завтра нужно сделать много дел. А за огнем я уж послежу, чтобы не потух…

Роман уже давно клевал носом, и было видно, что он держится из последних сил. Когда голова его, клонясь все ниже, падала на грудь, он вздрагивал и поднимал ее вверх. Теперь, услышав слова Матери, выждал некоторое время и затем, как сидел, не вставая, выпрямил ноги и спину и медленно опустил голову на подушку. И тут же заснул.

А Матерь Детей устало опустилась на лежанку и положила натруженные руки на колени. И только теперь почувствовала, как ноет все тело, а сердце разрывается от боли. Опустив голову на грудь, сидя, она впала в полу-дрему, и даже в полудреме боль не отпускала ее сердце. И лишь дети отвлекали ее на время от боли. Дети спали беспокойно. Они поочередно то вздрагивали во сне, то вскрикивали, то всплакивали и вскакивали. Она успокаивала их, усыпляла, поправляя сползающую одежду и меховые одеяла. Потом поднималась, подкладывала дрова в гаснущий очаг и снова садилась на свое место.

И завертелось колесо времени. В кошмарной полудреме пронеслись в ее сознании события последних лет, месяцев, дней и часов. И только дети, ее птенчики, живыми голосами вырывали ее из жуткого кошмара и возвращали к реальной жизни.

Взошла на востоке Звезда Утренней Зари.

Поднялась заря.

Всплыло солнце.

Так закончилась первая траурная ночь.

Главное, не погас огонь в очаге…

И женщина прикорнула на своей постели возле детей. На какое-то время она полностью отрешилась от всего земного, словно провалилась в черную пропасть. Но проснулся младший Савва – и разбудил ее. Она с трудом поднялась и накормила детей, сына и дочку. А Роман, просидевший до полуночи, все спал. Но когда солнце поднялось высоко и подвинулось к полудню. Мать все-таки разбудила его и, покормив, отправила за старшенькой сестрицей.

Дело в том, что накануне налета красных над становьем кружила крылатая машина, которую русские называют аэропланом. Отец Детей сразу же заподозрил неладное – значит, где-то близко находится красное войско. И на упряжке из двух быков отослал старшую дочку Анну в осеннее становье возле запора[7]7
  Запор – городьба через реку, где устанавливаются снасти для ловли рыбы.


[Закрыть] на устье болотной речушки, наказав, чтобы она оставалась там до тех пор, пока за ней не придут. Место там укромное, тихое. На окраине бора в ветвистом сосняке спряталась старая моховая избушка-времянка. По снегу следов не оставили, оленей туда не загоняли. Стало быть, Анна сможет там отсидеться и сохранит запасную упряжку оленей на всякий случай. Ибо о красном войске ходили противоречивые слухи: будто бы одни селения уничтожали до основания, а другие оставляли неразоренными… После отъезда дочери прикатила ненецкая семья на двух упряжках, налегке, и привезла тревожные вести о войне. А утром нагрянули красные.

Теперь, отправив сына в путь, Матерь Детей взялась за неотложные дела. Нашла деревянную лопату и старательно засыпала снегом человеческую кровь там, где она пролилась на белую землю. А сверху те места забросала сосновыми ветками, чтобы ненароком не наступил кто-нибудь. Потом выпрямилась, постояла в задумчивости, опершись на черенок лопаты. «Собачье войско», – подумала она. Хоть и недолго находились красные в становье, а все вокруг успели изгадить – за каждым кустиком, за каждой нартой, за каждым бугорком. Собака и та в одно место откладывает свое дерьмо, а эти?! И как ни противно ей было, но все же она заставила себя обойти становье и прикрыть снегом следы пребывания красных солдат. Пусть меньше будет напоминаний о том кровавом дне…

После этого она впряглась в маленькую карточку для подвозки колотых дров и по одному отвезла всех погибших в сторону заката солнца, на окраину сосновой гривки. Сначала Отца Детей, потом Старшего Сына, после них девушку-ненку. Всех троих уложила на полянку и прикрыла оленьими шкурами. Сделав это, она усталым шагом вернулась в чум. День клонился к вечеру.

При солнце, засветло, надо успеть еще заготовить дрова на долгую ночь и наносить снега для воды. Самое трудоемкое дело – это, конечно, запастись «пищей для огня». Огонь, огонь, милый огонь. Лишь бы в эти пять ночей и дней не погас огонь в очаге, главный хранитель дома и жизни оставшихся детей. И она, чуть передохнув возле младших, взялась за дрова. Точнее, за топор. Колола нетолстые сушины, не разгибая спины, до тех пор, пока не увидела подъезжающую упряжку старших детей. Она бросила топор и поспешила к Анне. Мать знала, что ей придется все пережить заново – и будет особенно тяжело. Глаза Анны уже были как у тетерева – видно, плакала всю дорогу. Прошлым летом она переросла Мать и с высоты своего роста, сверху, устремила взор в материнские глаза и с последней надеждой на чудо тихо спросила:

– Это… правда?

– Ну, поплачь, – сказала Мать.

По щекам Анны покатились слезинки. Мать двумя руками провела по лицу дочери сверху вниз, как бы вбирая в ладони все ее слезы, и негромко, успокаивая, сказала:

– Поплачь, коли есть слезы. Поплачь – полегчает немного. Мы уже все глаза выплакали. Поплачь, доченька. Нам еще много дел нужно сделать. А мы остались. Значит, так было угодно нашему Верховному Отцу. Значит, будем жить…

Анна плакала молча, прижавшись к груди Матери, а Мать гладила ее по голове и все говорила и говорила ласковые и грустные слова, а потом повела, как неразумное дитя, в дом. За ними, сопя, хрустя утоптанным настом становья, поплелся Роман. В чуме она первым делом попросила дочку снять кисы, чтобы перевязать ее правую лодыжку траурными нитками. Теперь Матери Детей стало немного полегче. В доме во всем ее могла заменить Анна: и еду сварить, и за младшими поухаживать, и одежду высушить и починить, и о дровах и воде позаботиться – словом, мастерица на все руки и на подъем легка, не надо ее подгонять. И ночи с этого вечера уже отсиживали поочередно: то Матерь бодрствует, то на пару старшенькие Анна и Роман. А дни уходили на рытье могил.

ГЛАВА III

На следующее утро после приезда дочери Матерь Детей взялась за сооружение последнего пристанища для ушедших из жизни. Земля на полянке, что она присмотрела на окраине сосновой гривки, за зиму окаменела от морозов. И женщина топором рубила землю. Обледеневшие комья, разлетаясь черными слезами Сидящей, сыпались на белый снег. Женщина все рубила и рубила. Рубила тяжко, с неслышным внутренним стоном, словно саму себя кромсала острым топором. Потом в изнеможении опускалась на хрусткий утоптанный наст, сидела неподвижно, уставившись в одну точку, затем, отдышавшись, снова бралась за топорище. К полудню она уходила в чум, и пока выпивала кружку-другую кипятка, топор переходил в руки Романа или Анны. И так изо дня в день.

Земля поддавалась с трудом.

Земля отчаянно сопротивлялась.

Земля не хотела принимать в себя насильственно и преждевременно отправленных в Нижний Мир.

Но делать нечего, и Земля каждый день понемногу уступала, позволяя углубиться в свое чрево. Земля все понимала, она знала, что людям деваться больше некуда, что она – их последнее пристанище.

На исходе четвертой ночи на рассвете, после восхода Звезды Утренней Зари, Матерь Детей вытащила из-под постели девушки-ненки камешек от бруска, сняла у входа в чум две дощечки с четырьмя черными полосками и направилась в сторону заката солнца. Там, в конце сосновой гривки, она разломала траурные знаки на мелкие щепки и вместе с камешком выбросила под сосенку. Все. Последние четы-ре земные ночи девушки-ненки закончились.

Позже, когда наступил день, Матерь Детей со старшеньким Романом завернули погибшую в оленьи шкуры и опустили в неглубокую могилу на дальнем от чума краю поляны. Вместо креста поперек могильного холмика положили бревнышко. Матерь Детей знала обычаи лесных ненцев: они не закапывали гроб с покойником в землю, а просто ставили на кладбище и сверху придавливали бревном, чтобы уходящий не оглядывался назад. Сейчас же некому и не из чего сколотить домовину, поэтому девушку отправили в Нижний Мир наполовину по ненецкому, наполовину по хантыйскому обряду. Потом у ее изголовья положили обрубок доски вместо столика и в последний раз, в дорогу, поставили кружку чая и берестяной туесок с едой. И напоследок, закончив поминки, Матерь Детей сказала молодой женщине:

– Ну… Иди к своим предкам… Назад не оглядывайся, только вперед смотри… Твой[8]8
  Твой – здесь: твой муж. Между мужем и женой не принято друг друга называть по имени.


[Закрыть] когда-нибудь придет к тебе…

Сказав это, женщина подумала, что, может быть, «он» уже «там». Но вслух продолжала:

– Вы с ним вместе еще поживете там. На нас плохое в уме не держи. Все, что могли, для тебя сделали. Ну, вот, иди своей дорогой…

Матерь Детей вздохнула, будто с облегчением: все, одну худо-бедно отправили по обряду. Точнее, двоих… В первый же вечер после приезда, поужинав, молодая гостья Хомани, подсев к хозяйке, вполголоса, чтобы не мешать мужскому разговору, поведала ей историю о том, как они с мужем вступили в войну. Ехали по озеру на двух упряжках и столкнулись с красным войском. А у красных такое правило: всех встречных допрашивать, кто, откуда, куда и зачем едет. Кто не остановится, у того подстреливают оленей в упряжке, чтобы не убежал. Встретившись с красными, рванули от них прочь. Войско открыло стрельбу по оленям. Однако далеко было, ускакали. Когда остановились, увидели, что шальная пуля убила сына, маленького Учу. Ему было всего четыре зимы и четыре лета, и в поездках он всегда сидел на отцовской нарте, за спиной отца. Отец сына почернел лицом, и с того дня семья решила воевать с красными до смерти. Муж научил жену стрелять из винтовки. И обстреливали они войско то с удобных позиций, с которых можно быстро исчезнуть, то с небольшими отряда-ми остяков или самоедов. Так прошла почти вся зима. Потом она сказала мужу, что «по-иному жить» стала.[9]9
  «По-иному жить» – иносказательное устойчивое словосочетание, означающее «забеременеть» (остяцк.).


[Закрыть] Тогда муж запретил ей брать в руки оружие, так как солдаты обычно не стреляли по безоружным, и сказал, что если он погибнет, то она должна уехать в Надымскую тундру и там родить сына. С той поры она перестала воевать. А вообще казымские женщины все воинственные, отчаянные. Может быть, стреляют не так метко, как мужчины-воины, но зато ничего не боятся. Тем более если погибают дети или муж. Не боятся красных. Не боятся пуль. Не боятся смерти…

«Теперь, может, в той жизни она доберется до Надымской тундры», – подумала Матерь Детей, отходя от могилы молодой ненки.

Весь остаток дня углубляли прибежище для своих, уходящих в Нижний Мир. Теперь Матерь оставляла на кладбище старшеньких только вместе, чтобы в сердца их не пробрался страх. Вдвоем все же легче на душе. Вечером, уходя домой, женщина двумя крест-накрест поставленными жердинками закрыла тропу на краю поляны, как это принято. После первых похорон это место стало кладбищем, а между селениями живых и ушедших испокон веков была четкая граница.

Закончилась пятая ночь. И также на рассвете, еще в сумерках, Матерь Детей взяла у входа в чум последние траурные знаки – дощечки с черными полосками, отнесла их в сторону заката солнца, переломала и вместе с камешками из-под постелей ушедших положила под сосенку. Все, пришел конец земным дням погибших мужчин. Их завернули в оленьи шкуры. На внутренних сторонах шкур, слева, углем вывели «солнце» и «луну». Солнце – кружок, луна – полумесяц. Рисуя, Матерь говорила каждому:

– Вот твое солнце. Вот твоя луна. Никто не должен уходить в Нижний Мир без собственного солнца и собственной луны. Обычно их выводят на внутренней стенке гроба, но сейчас шкуры заменили домовины, поэтому на них и «закрепили» светила для уходящих.

– Ну, теперь попрощайтесь, – сказала Матерь своим детям.

Она первой подошла и поцеловала в закрытый платком лоб сначала сына, потом мужа, затем подошли Анна с Романом.

И когда уходящих стали опускать в могилу, дети не выдержали. Оба разрыдались и ревели в голос. Матерь крепилась-крепилась, но у нее тоже потекли слезы. Горькие, беззвучные. Потом она принялась успокаивать старших, говоря, что нельзя уходящим показывать много слез – плохо им будет в пути. Пусть они спокойно уходят в свой мир.

Наконец последнее пристанище погибших закрыли. У изголовья им поставили кресты, как это принято у ханты. Под крестами положили доску-столик, разложили еду, налили горячий чай и сели справлять поминки. Матерь Детей тихо разговаривала с Отцом Детей и Старшим Сыном. Она знала, что не все удалось сделать по обряду, поэтому за это просила прощения. Прежде всего не сколотили нижние домовины. Это мужская работа, а мужчин не осталось. Роман еще мал, он не в силах расколоть бревно на доски. Пусть эти «нижние дома» заменят теплые оленьи шкуры. «Верхние дома»[10]10
  «Верхний дом» – так называют надгробные домовины с двускатной крышей, чтобы вода не проникала внутрь.


[Закрыть] тоже не смогли построить, но это можно сделать попозже, в течение года, что допускается обычаем. «Если, конечно, будем живы», – сказала женщина. Она все говорила и говорила. Ей хотелось рассказать уходящим все, что происходит с родными на земле, в Среднем Мире.

Время поминок подходило к концу. Скоро нужно будет уйти. И Матерь Детей обратилась к Старшему Сыну:

– Милый мой ребенок, это я, твоя мама… Сказав это, она опять не выдержала, заплакала. Сначала слезы беззвучно поползли по ее лицу, потом она зарыдала. И тут, опомнившись, закрыла лицо руками, попыталась задержать звуки внутри, в груди, ибо на кладбище нельзя громко рыдать и шуметь. Но, главное, откровенное горе очень омрачает уходящих и делает их последний путь особенно тяжким. И теперь застрявшие в груди рыдания сотрясли ее хрупкое тело. Наконец, справившись с собою и немного успокоившись, она тяжело вздохнула, вытерла слезы и продолжила разговор:

– Милый мой ребенок, разве для этого я тебя вскормила?! Разве для этого я тебя взрастила?! Ох-ох-ох-хо-о-о… Горестный мир нас разлучил. Теперь в мир предков спокойно ступай. Там твои бабушки и дедушки. Там еще одну жизнь проживешь… Плохое на нас в уме не держи… Все, что смогли, для тебя сделали. Только ружье тебе не положили. Красные все твои ружья забрали. Когда будем делать верхний дом, тогда тебе ружье положим. Только дробовик Романа остался. Его Анна в зимовье сохранила… Ну, вот, милый мой ребенок…

Женщина замолчала. Молчали и старшие дети, Анна и Роман. Младших на кладбище не взяли. Тем более что детей в люльке сюда вообще нельзя привозить.

Между тем Матерь Детей полностью овладела собой и обратилась к мужу, Отцу Детей, уже без слез, с сухим, окаменевшим лицом. Заговорила медленно, взвешивая каждое слово, с недолгими паузами:

– Детей растивший, это я, твоя спутница в Среднем Мире. Со мной здесь наши дети, Анна и Роман… Раз Горестный мир нас разлучил, оставайся… Плохое на детей наших в мыслях не держи… Наша дочка Анна цела и невредима вернулась. Упряжку из двух оленей сберегла. Это два старых быка-брата Угольный да Молочный… Красные всех наших оленей угнали… Да русскую Божью Матерь всю изранили… Да хвостатую[11]11
  Хвостатый – так ханты иносказательно называют собаку.


[Закрыть] нашу Куньчи пристрели за то, что она очень сердилась и лаяла на них… Остались в живых только два наших пса – старый белый Пойтэк и молодой рыжий Хвост Крючком… Полозья и носы всех нарт изрубили…

Она чуть дольше обычного затянула паузу, потом добавила:

– Но дети наши пока здоровы и невредимы. Здесь старшенькие, Анна и Роман… Еда у нас пока есть… Наверное, на Аган[12]12
  Аган правый крупный приток реки Оби на ее среднем течении на территории Остяко-Вогульского национального округа (бывший Ханты-Мансийский автономный округ).


[Закрыть] будем пробираться. Ведь у нас там есть свой дом. Ближе к людям поедем. Как-нибудь постараемся выжить…

Матерь Детей помолчала, потом сказала старшим:

– Если у вас есть слово для Отца и Брата, скажите. Вряд ли еще скоро на поминки к ним придем…

Анна, помедлив, со слезами на глазах тихо сказала:

– Пусть вам хорошо будет… в том мире… А Роман еще больше насупился и промолчал. Видно, боялся еще раз разрыдаться при женщинах.

Стал затухать поминальный костер. День клонился к закату. И Матерь Детей, остановив взор на свеженасыпанном холмике, пообещала мужу:

– Отец Детей, огонь в нашем очаге до тех пор буду поддерживать, пока мое дыхание не прервется. А там уж мы с тобой свидимся. Я приду к тебе… И там еще одну счастливую жизнь проживем…

Настало время прощания. Матерь Детей вздохнула и приложилась губами к жердине, заменявшей крышу верхнего дома усопших. Последний поцелуй. То же самое сделали и Анна с Романом. Потом женщина постучала топорищем по основанию креста и сказала:

– Ну, мы пошли. Напрасно нас не ждите. Как будет возможность, так и придем…

Родственники покойных не должны уходить с кладбища первыми. Для этого есть специальный человек, женщина-хромоножка. Поэтому Матерь Детей взяла с кострища дымящую головешку, бросила на тропинку, ведущую к дому, и сказала:

– Ну, Безногая Женщина, ты впереди иди…

И все трое пошли, перешагнув через искры огня и струйку дыма. Это очищающий огонь. Пройдя между столбиками-жердинками на краю поляны, Матерь Детей остановилась, оглянулась и, закрыв тропу стволами сосенок крест-накрест, сказала:

– Здесь Гром-Старик и Медведь ходят. Отсюда вы обратно возвращайтесь, дальше за нами не ходите…

И все трое, опустив головы, не оглядываясь, пошли к своему осиротевшему дому. Возле чума Матерь Детей на дощечке развела дымокур: на тлеющие угольки положила куски пихтовой коры и выдровой шкуры. Этим очищающим дымом она окуривала детей и себя. Особенно старательно подставляли дыму пятки, наступавшие на горестную землю кладбища. И только после этого все трое вошли в жилище.

Все. Пять траурных дней и ночей закончились. Одни запреты по обряду снимаются, другие остаются до года. Но, главное, первые пять ночей отсидели и дорогих родичей по-людски проводили в последний путь.

Матерь Детей молча опустилась на свое место в чуме и долго сидела неподвижно, ни разу не шелохнувшись. Потом как сидела, так и повалилась на лежанку, у нее потемнело в глазах. Будто заснула вечным сном и жизнь для нее на этой земле завершилась. Прошло сколько-то времени, и она очнулась. Но очнулась в каком-то странном оцепенении. То ли сон, то ли явь. То ли на том свете, то ли на этом. То ли это она, то ли не она, а кто-то другой… Потом она стала различать небо в макодане. Иногда улавливала смутные звуки: тихий говор, детский плач, бульканье воды, потрескивание огня. Она потеряла ощущение времени и места, где находится… Но однажды она все же с трудом поднялась и вышла на улицу.

Яркое солнце ослепило ее. По-весеннему порыжели сосны. По-весеннему ярко блистали белые снега. А у основания чума, на меховой покрышке, снежинки превратились в серебристые капли воды. Серебристые капельки. Вода… Весна…

И Матерь Детей вспомнила, что зима давно одним бочком повернулась к весне, а сейчас заметно подвинулась в сторону весеннего равноденствия. Придет весна, сойдут снега, наступит лето. А летом надо быть на Агане, на летних родовых землях. Милый Бог, расстояние-то ведь немалое, ужаснулась женщина. И это при двух-то оленях на пять живых душ, одном ружье и двух собаках…

Когда глаза привыкли к солнечному свету, женщина увидела разгромленное становье с изрубленными нартами, и в ее памяти до мельчайших подробностей всплыл день прихода красных и гибель самых близких ей людей. И с новой силой нахлынула горестная боль. И эта боль вернула ее в реальную жизнь.

Надо жить. Ради детей. Стало быть, нужно ехать. Пока не поздно.

Вернувшись в дом, она сказала старшим, что пора собираться в дорогу. Поедем на Аган, к сородичам, к людям.

Все в доме ожило, задвигалось, зашумело, наполнилось предотъездными заботами и сборами. Почувствовав оживление в чуме и предстоящий отъезд, на улице залаяли собаки.

И, как прежде, завертелось колесо времени.

Лета и зимы ее жизни.

Месяцы.

Дни.

Мгновения.

Они сели на нарту, запряженную двумя быками-братьями Угольным и Молочным, привязали к задним копыльям нарты собак, старого Пойтэка и молодого лохматого Хвост Крючком, и пустились в путь.