355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Еремей Айпин » Божья Матерь в кровавых снегах » Текст книги (страница 4)
Божья Матерь в кровавых снегах
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 16:40

Текст книги "Божья Матерь в кровавых снегах"


Автор книги: Еремей Айпин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА VI

Помощник командира Мингал поднес бинокль к глазам. Две упряжки в снежном вихре стремительно уходили по озеру. Они неслись с такой скоростью, будто взлетели по морозному воздуху. Казалось, вот-вот насовсем унесутся в небо. На первой нарте сидела женщина в платке. На второй – мужчина: мелькал светлый гусь[14]14
  Гусь – мужская глухая одежда мехом наружу, надеваемая на малицу.


[Закрыть]
с белым капюшоном.

Мингал оторвал бинокль от лица и уверенно сказал командиру:

– Разведка!

Командир помедлил, потом глухо приказал:

– Взять! Живыми!

Мингал развернул красноармейцев цепью, скомандовал:

– По оленям – огонь! – Выдохнул морозный пар, снова заорал: – Огонь по оленям! – Перевел дух и опять: – Огонь!

Дали три залпа. На задней упряжке сначала захромал правый пристяжной, потом упал вожак. Остался на ногах средний олень. Мужчина соскочил с нарты, развернул последнего оленя поперек дороги, прикрылся им от преследователей и вытащил винтовку. Женщина тоже остановила упряжку. Но спутник что-то крикнул ей и замахал руками: мол, уезжай, прикрою.

Тут Мингал пустил за ними четыре упряжки с красноармейцами: две слева, две справа от основной дороги. По мелкоснежью озера ездовые быки понеслись галопом. Преследуемый открыл огонь по красноармейцам. Тогда Мингал пустил еще две упряжки с каюрами и новыми карателями. Теперь уже по основной нартовой колее. Шесть упряжек стали окружать остяка с подбитыми оленями.

– Не уйдут! – уверил Мингал.

Командир молча наблюдал за неравной схваткой. Потом, кивнув в сторону озера, откуда приехали, сказал помощнику:

– Переночуем на фактории!

– А их куда? – помощник показал на середину озера.

– Привезешь туда.

Глава красных тронул своего каюра за плечо. Командирская упряжка развернулась и направилась в сторону фактории, базы Урал-пушнины, до которой был не ближний путь. Она находилась в сосновом бору, недалеко от Священного озера, на берегу таежной речки, на окраине болота, где в просторной избе жил русский приемщик пушнины. Хозяйство у него было крепкое, добротное. Имелась всякая мелкая домашняя живность, соленья-варенья, бань-ка и другие хозяйственные постройки. Когда-то это была купеческая заимка, при советской власти здесь открыли заготпункт и назвали факторией. Тут можно было хорошо отдохнуть. И командир решил оборудовать в этом месте своего рода базу, командный пункт, откуда удобно делать вылазки небольшими отрядами по всем направлениям для поимки беглых остяков и усмирения непокорных селений. В крепких складских помещениях содержались пленные.

После главного сражения и разгрома ледяной крепости возле Божьего озера в задачу главы красного войска входило выловить и доставить в окружной центр Остяко-Вогульск как можно больше участников восстания для следствия и показательного суда над теми, кто замахнулся на советскую власть, кто захотел свободы и независимости. Нужно было показать всем, кто хозяин на этой земле. Красная власть – не русский царь, ни с кем церемониться не станет. Всякого, кто пойдет против нее, покарает сурово и жестоко.

Остальные упряжки тронулись за командирской. На озере остался только помощник Мингал со своим каюром и парой красноармейцев.

На фактории командир красных с мороза выпил полкружки спирта и плотно поужинал в просторной пятистенке, которую занял. Он придавал большое значение вечернему приему пищи, поэтому в это время никто не смел его тревожить. Потом, уже к полуночи, он вызвал помощника для доклада. Тот в сенях поставил печку-буржуйку – таким образом оборудовал что-то типа караульного помещения. Всегда рядом, всегда под рукой.

– Ну, что? – спросил командир.

– Да почти ничего не узнали, – сказал помощник.

– Как так?

– Молодожены были. Ехали навестить родителей жены да наткнулись на нас. Мол, никого не видели, ничего не знаем.

– Где он?

– Да там и прикончили.

– Что так спешно? И ничего не выяснили?

– Так ведь отстреливался – бойцы злые были.

– А женщина?

– Она этого не видела. Ее раньше отправили.

– Думает, что муж жив?

– Да, наверно.

– Где она?

– Здесь.

– Как она?

– Все молчит. Пока не трогали.

– Давай ее. Сам начну.

Конвоир привел пленную – хрупкую молоденькую девушку с черными длинными косами и приятными чертами чуть удлиненного смуглого лица. Обхватив плечи тонкими, как у девочки-подростка, руками, она остановилась у порога. Видно, в одном платье ей было зябко. Поскольку не хватало людей на конвой, охрану и на прочие обязательные наряды, у пленных прежде всего отбирали теплую одежду, чтобы они не смогли сбежать. В этом случае мороз становился своего рода красным охранником.

Командир сделал знак, и конвоир с помощником вышли в сени. Теперь они остались вдвоем.

Командир подвинул к печке табуретку, сказал:

– Садись.

Она взглянула на табуретку, отошла от порога в сторону печки, но не села.

Тогда он налил чаю в кружку, поставил на край стола, пододвинул нарезанный большими ломтями хлеб и деревянное блюдо с вареным мясом. Жестом гостеприимного хозяина пригласил:

– Ну, садись к столу, чайку попей!

Она не двинулась с места, но повернула голову к столу, посмотрела, как над кружкой струится пар от горячего чая, и с деланным равнодушием отвела взгляд в сторону.

– Не хочешь – как хочешь, – проговорил командир.

Он помолчал, потом начал задавать ей вопросы домашним голосом:

– Скажи, как тебя зовут?

Она молчала.

– Ладно, будешь Безымянной. Скажи, откуда родом?

В ответ молчок.

– Куда ехала?

Нет ответа.

– Откуда ехала?

Молчок.

– Кого видела в пути?

Молчание.

– Сколько вооруженных?

Все без ответа.

– Сколько безоружных?

Без ответа.

– Сколько селений проехала?

– Нет ответа.

– Расскажи, не бойся, – почти ласково проговорил он. – Мы все равно скоро узнаем. Вот распогодится, полетят наши аэропланы – и все высмотрят с неба. Все занесут на карты, зарисуют на бумагу. От нас никуда не спрячешься, нигде не притаишься. Все небо над тайгой и тундрой исчертим-изрисуем, поэтому таиться нечего. Честных да мирных остяков не тронем. А кто поможет выловить бандитов – благодарность нашу получит. Так что подумай. Может, что и захочешь нам рассказать.

Девушка будто не слышала его слов.

Он немного помолчал. Оглядел, чуть сощурившись, ее стройное гибкое тело под тонким платьем, потом сказал:

– А ты… будешь ездить в моем обозе до тех пор, пока не заговоришь. Поняла?

Молчание. Он вытащил армейскую фляжку, плеснул спирта сначала в одну, потом в другую кружку, предложил:

– Раз чаю не хочешь, может, спирта со мной выпьешь?

Она опять промолчала.

Тогда он поднял свою кружку, медленно поднес к губам, выпил и вытер губы рукавом гимнастерки. Крякнул от удовольствия, перевел дух. Потом, чуть подавшись вперед, остановил взгляд на лице девушки и резко и отрывисто выстрелил вопрос:

– Где полковник?.. Белый!..

У девушки вздрогнули ресницы. Он откинулся на своем сиденье, расслабился и, потирая руки, с удовлетворением сказал вслух:

– А ты, оказывается, важная птица…

Дело в том, что ходили упорные слухи, что одним из руководителей восстания является белогвардеец, полковник генштаба царской армии, который остался здесь после окончания гражданской войны. Он и разрабатывал все военные операции остяков, обучал их военному делу, инструктировал, из подручных средств изобретал различные мины-ловушки и другие взрывные устройства, чинил поврежденное оружие, занимался снабжением боеприпасами. А база его якобы находилась в глубине лесов, в верховьях остяцких рек, в районе православной русской церкви или лесной часовни. Там остяки заряжались верою, укрепляли дух. Молились, как они выражались, русскому Богу, просили у русского Бога помощи в борьбе против красных русских.

В том, что лесная часовня существует, Чухновский не сомневался. Ибо дед-остяк, которого взяли в заложники, прямо и без всякого страха объявил командиру-главарю: «Ты нас не победишь!» Командир спросил: «Почему?» Дед ответил: «Потому что нам помогают два Бога – остяцкий и русский. Мы молимся русскому Богу в русском Божьем доме». Это была чистая правда. Дело в том, что все старшее, дореволюционное, поколение было крещеным. «Славно поработали русские попы», – подумал командир. Остяки считали, что православная икона оберегает человека в доме и во дворе, а за их пределами вступают в силу их остяцкие боги. Так причудливо переплелись две религии. Вот и получается: какой Бог тебе нужен, к тому и идешь на поклон. Тогда командир попросил деда: «Укажи дорогу к Божьему дому». – «Нет, не укажу». – «Почему?» И дед-заложник пояснил: «Если я открою тебе дорогу, Бог меня накажет, и я умру». Командир сказал: «А если не покажешь, так от моей руки можешь помереть…» На что мудрый дед возразил: «Это уже как мой Бог ре-шит, не от твоей воли зависит». Командир ему: «Я решаю, а не твой Бог!» Дед опять возразил: «А мой Бог поворачивает твой ум. Куда захочет, туда и повернет. Как Он захочет, так и сделаешь». Командир взялся за голову. Ведь он не жаловал перебежчиков и предателей, а деда за честность просто так не отправишь, как они выражаются, в Нижний Мир…

Напасть на след полковника так и не удавалось. Впрочем, говорят, он не столько на своей базе или своем штабе сидит, сколько разъезжает и управляет восстанием. А выловить его трудно потому, что обличьем он похож на остяка, одет в малицу и кисы, знает язык и обычаи, изучил местность и приметы погоды, хорошо владеет различными видами оружия, а упряжкой управляет не хуже всякого оленевода или охотника. В военных операциях дерзок и непредсказуем. Поди, не одну академию закончил, не одну войну прошел. По другой версии, это даже не полковник, не генштабист, а боевой царский генерал. Но Чухновский называл его полковником. Когда терпел неудачу, чертыхался про себя: опять чертов полковник обошел меня.

Впрочем, Чухновский понимал: если бы полковника не было, то его бы придумали. Руководители-большевики и партийные агитаторы-пропагандисты всегда подчеркивали: Советская власть – это народная власть, стало быть, народ должен любить эту власть, но тогда отчего народ поднялся против этой власти? Отчего восстал? Говорят: это не народ, а кучка шаманов-кулаков, поднятая белым полковником. «Как бы не так», – рассуждал про себя Чухновский. Хотя он и был без военного образования, но зато практику имел большую и многие вещи понимал. Во всем выискивал корень. Если бы это была кучка, небольшая группа, то местные карательные органы сами бы с ней справились, не стали бы вызывать на помощь войско с аэропланами. Все намного серьезнее. Полковник знает свое дело, работает хорошо. На днях перехватили гонца, который направлялся в обские села поднимать народ. Там, в районе устья Казыма, проживают Молдановы, Новьюховы, Харамзины и другие остяцкие роды. Там у них еще сохранились шаманы и старейшины, которым предстояло принять решение об участии в восстании. А немного раньше в Березово был схвачен другой посланец, ехавший на Сосьву поднимать вогульские роды Анямовых, Гоголевых, Сайнаховых, Хозумовых, Шешкиных, Ромбандеевых… Это сколько народу-то будет! А если еще поднимутся низовье и верховье Оби?! Тогда уж за одну зиму никак не управишься. Если восстание перекинется на юг Западной Сибири, так и вовсе трудно предположить, сколько времени потребуется на подавление. Хотя там есть свои преимущества: транспортная система развита, маневрировать можно, быстро перебрасывать войска с одного места на другое, не то что в здешних непролазных снегах, лесах и болотах…

Видно, полковник выполнял функции штаба восстания, дергал за ниточки. Чухновский понимал: уничтожить штаб противника – значит обеспечить себе полпобеды. Поэтому важно было выйти на его след или на того, кто заменяет его, будь он генерал, поручик или рядовой белогвардеец. На лесную церковь-часовню потребуется две связки гранат с аэроплана, а вот со штабистом придется повозиться, голыми руками его не возьмешь. Похоже, спутник девушки мог бы вывести на него, но дурак Мингал-Мангал, как всегда, перестарался: раньше времени забили парня лиственничными дубинками, которые придумал для устрашения и наказания восставших.

Трудность поиска заключалась в том, что каждый каюр-проводник хорошо знал только свою реку, свою вотчину. Он мог вывести на любую точку, указанную на карте, но в чужом хозяйстве не разбирался: ему было неведомо, что и где расположено. Да к тому же по бездорожью далеко не уедешь. А тут, как назло, местами снег чуть ли не до шеи.

Но теперь появилась ниточка. Только тянуть ее надо осторожно, самому, без участия старательного помощника. Девушка что-то знает о полковнике, о белом. И он опять повторил свои слова-мысли вслух:

– Важная птица…

Потом, помолчав, с многозначительным намеком добавил:

– Если не заговоришь, можно уйти за своим спутником… Война…

Она в первый раз вперила в него свои темные глаза – из них брызнул черный огонь ненависти. Она вспомнила, как, связав руки и ноги, ее бросили на нарту и увезли с озера. Выстрела она не слышала. Значит, не стреляли. Но когда упряжка тронулась, она краешком глаза видела, как красноармеец вытаскивал лиственничную дубинку, какими, по слухам, красные забивают самых непокорных. Она все время надеялась, думала, что жив ее муж. Но теперь поняла, что его уже нет. И, стало быть, коль нет любимого, жизнь ей ни к чему. Ведь он пожертвовал собой ради того, чтобы спасти ее.

Глаза ее горели черным огнем. Она подошла к столу, взяла кружку со спиртом, поднесла ко рту, понюхала, сморщилась, подержала в руке. Постояла в раздумье, потом не спеша поставила кружку на стол. Постояла еще мгновенье. И вдруг молнией метнулась к командиру – и ударила его ножом в живот. Удар был настолько неожиданным и резким, что командир опрокинул стол и плюхнулся на лавку возле стены. На грохот в избу вбежал Мингал, выбил из руки девушки нож, схватил ее сзади за волосы, задрал ей голову и к виску приставил револьвер. Застыв в этой позе, уставился на командира. Ждал приказа. А командир си-дел, оторопело прижав обе руки к животу. Наконец он опомнился, осторожно, опустив глаза, отнял сначала одну руку, потом другую. Крови не было, кишки не вывалились, остались на месте. Удар пришелся на пряжку ремня – кончик ножа обломился, не причинив вреда.

Командир поймал огненные глаза девушки, потом перевел взгляд на помощника. Тот подобострастно ждал знака, когда можно будет нажать на курок. В доме повисла жуткая тишина. Командир все молчал. Возможно, соображал, что же его спасло: армейская пряжка или перекаленный кончик самодельного охотничьего ножа, почему-то не изъятый при аресте. Наконец он мотнул головой, глухо приказал:

– В обоз!

Потом добавил:

– С-мотри!..

Это означало: с нее не спускать глаз и без его ведома к ней не прикасаться.

Помощник Мингал резко повернул девушку и, подтолкнув в спину, вывел ее в открытые двери, ведущие в сени, точнее, в караульное помещение.

Красноармеец-конвоир печально и, кажется, с сочувствием взглянул на ее бледно-прекрасное в гневе лицо.

После того как дверь закрылась, командир налил себе в кружку спирта и одним залпом выпил. Посидел неподвижно, ожидая мгновения, когда тепло начнет разливаться по телу. Вот и согрелось нутро. Тогда он крикнул часовому через закрытые двери:

– Машку давай!

Та пришла румяная от мороза, с медицинской сумкой, поздоровалась и весело спросила:

– В чем нужда, товарищ командир?

Без всяких предисловий он брякнул:

– Ты у меня сегодня на вертеле будешь вертеться.

– Вертело бы вертело! – беззаботно откликнулась Маша.

– Не боишься?

– Вот еще! – фыркнула она.

– Такая храбрая?

– Что я, мужиков, что ль, не видела! – в тон ему ответила она и захохотала, уловив на его лице тень легкого замешательства.

«Вот девка: ничего ее не пугает», – подумал он. И молча снял с ее плеча сумку с медикаментами.

А девушка-пленница с этого дня со связанными ногами и с постоянным охранником-конвоиром станет мотаться по всем тропам-дорогам войны, куда бы ни двинулись красные, потому что глава войска, командир, хозяин-владыка, может затребовать ее к себе в любое время дня и ночи. И никому, даже самому Господу Богу, неведомо, какая судьба ее ждет.

ГЛАВА VII

Ехала Матерь Детей, потихоньку погоняя оленей. Мгновения медленно наматывались на клубок ее жизни. Мысли ее ходили то вперед, то назад. Потом она вспомнила, как несколько лет назад в селении впервые появился чудной русский. Белый. Отец Детей подобрал его посреди болота в зимнюю весну, в середине Месяца Вороны, когда снег уже вовсю стал подтаивать и на чистине проклюнулись вершинки кочек, а на бору вот-вот должны были появиться первые проталины. Но тут неожиданно запуржило, и на два дня Верхний и Средний Миры напрочь смешались: не поймешь, где небо, где земля. Когда пурга улеглась и Отец Детей поехал проверить и вытащить на лето морду на болотной речушке, он наткнулся на человека. Тот, припорошенный снегом, лежал ничком на санной колее. Перевернул его. Обмороженное, почерневшее лицо. Обтрепанная шинель. В руках зажата винтовка. Он напоминал мертвеца, но жизнь в нем еще теплилась, и охотник уложил его на свою нарту, привез домой.

– Это кто? – спросила Матерь Детей.

– Белый Человек, – ответил муж.

– Откуда узнал?

– При нем винтовка была.

– А-а…

Белого переодели в сухое, с трудом влили ему в рот теплый бульон и уложили в постель. Он был без сознания: то бредил и, бормоча, отдавал какие-то отрывистые и невнятные команды, то успокаивался и надолго затихал. Хозяйка дома изредка поглядывала в его сторону, ничем внешне не выдавая своей тревоги. А было отчего беспокоиться: кто знает, что у незнакомца на уме. Особенно в эти смутные времена.

В доме знали по слухам, что закончилась война между белыми и красными. Красные взяли верх. И белые спасались кто как мог. Одни с Большой Оби уходили прямо на Север, в тайгу и тундру, где красные не могли их достать, и там мирно оседали среди остяков, обзаводились семьями и оленями, обучались промысловому делу. Другие добирались до самого побережья Холодного Океана, а там сворачивали на запад или восток. Третьи из лесов делали набеги на красных и, постращав тех, снова возвращались в тайгу. Правда, не было таких случаев, чтобы они ссорились с остяками или нападали на них. И тем не менее за каждым новым человеком нужен глаз да глаз. Это не повредит дому.

Окончательно же хозяйка успокоилась лишь после того, как Белый очнулся и, скосив впалые глаза, долго смотрел на висевшую над ним икону Божьей Матери, а потом слабой рукой молча попытался осенить себя крестным знамением. Женщина поняла, что этот человек с Богом в душе, стало быть, нечего опасаться. «Верховный Отец присматривает за ним», – подумала она.

Потом Белый молча отыскал взглядом хозяйку дома и, показав глазом на икону, спросил тихо и хрипло:

– Откуда?

– Из Божьего дома, – ответила Матерь Детей.

После этих слов Белый снова уснул и спал очень долго. Раны его смазывали медвежьим жиром. Поили отваром трав. Силы ему возвращали медвежьей горькой.[15]15
  Горькая – иносказательное название медвежьей желчи.


[Закрыть]
Матерь Детей заносила с улицы это застывшее в лед снадобье, скалывала маленький кусочек и заставляла глотать, а уж потом запивать водой. Проглотить льдинкой – не так горько. Позже, с приходом тепла, достали высохшую в порошок желчь, щепотку которой брали острым кончиком ножа и насыпали в блюдце с чаем. Лекарство было жгуче-горьким, но полезным.

Пробуждаясь, каждый раз он поднимал глаза и крестился на икону, а потом долго и молча смотрел на нее. Ежеутренне он словно проходил по трем мирам: из мира сновидений перебирался в мир Божьей Матери, а оттуда – в мир людей. И в Божьем мире пребывал ровно столько, чтобы получить необходимые силы для продолжения жизни на земле в эти смутные времена. После он долгим взглядом обводил дом, как бы заново открывая мир людей, и снова закрывал глаза, молча слушал. Слушал неведомый и странный мир остяков. По голосам он теперь узнавал всех домочадцев. Хозяйка дома, хозяин дома, дети. На улице лают собаки. Олени хрустят снегом, стучат копытами, вороны радостно каркают. На улице весна, звенит капель, там солнце – солнце, похожее на Божью Матерь. На Божью Матерь в золотом окладе.

Больше всего его занимала икона. Как она попала сюда? Зачем язычникам православная икона? У них же свои боги, размышлял он.

С Божьей Матери он перевел глаза на хозяйку. Она сидела в своем углу и, держа на правом бедре младенца, кормила его грудью. Голова ее с ровным пробором черных волос, сплетенных в две косы, прикрытых цветастым платком, была высоко поднята. Со строгим и непроницаемым выражением она смотрела на тихо бормочущий в чувале огонь. Сидела она неподвижно, словно была высечена из камня. Потом, когда младенец оставил грудь и шевельнулся, она очнулась от своих потаенных мыс-лей, чуть заметно улыбнулась огню за тепло и склонила голову над дитя, повернув его лицом к очагу. С живою любовью и нежностью она глядела на него. В это мгновение она точь-в-точь напомнила Божью Матерь с иконы в золотом окладе, она была так же красива и добра. Но промелькнуло мгновение, и она чмокнула дитя в щечку и, осторожно встряхнув, поставила на ноги.

Белый Человек все молчал. Долго-долго молчал, глядя на таинственную икону. Почувствовав его интерес к ней, хозяйка как-то вечером неторопливо рассказала историю этой иконы.

«А попала она к нам в давние-давние времена, – сказала Матерь Детей. – Сказывают, еще во времена царя Петра. Прислали в Сур-гут нового князя-воеводу. Привез он с собой молодую да красивую жену, княгиню, которую от себя далеко никогда не отпускал. Как-то плыл он на большой лодке с казаками, да, приустав, причалили к берегу, остановились отдохнуть да пообедать. Там их выследили самоеды и неожиданно напали на них. Промышляли они набегами на наши земли, грабили селения и увозили молодых женщин и девушек. Завязалась схватка. Побили друг друга, но князь-воевода все-таки одержал верх, победил. Самоеды отступили и умчались на легких обласах-калданках. Тут хватились: а княгини-то нет. Подумали, что в суматохе боя самоеды ее захватили и увезли с собой. Князь снарядил новый отряд казаков – да за ними. В конце концов догнали разбойников, но женщины среди них не оказалось. Закручинился князь-воевода.

А дело было к концу лета, в пору поспевания черемухи и смородины. Наша прабабушка Анна, в те годы молоденькая девушка, собирая ягоды со своей матерью в приречных зарослях, наткнулась на искусанную комарами, обессилевшую от голода княгиню. Привезли ее домой, травами да отварами напоили-накормили, в чувство привели, обогрели-приютили. Прабабушке она так понравилась, что ни на шаг от нее не отходила – все ухаживала за ней, как за маленьким ребенком. Оказалось, что во время нападения, когда на нее нацелился главарь самоедов-разбойников, чтобы схватить и бросить в облас-калданку, она с такой прытью бросилась в чащу, что никто не смог ее догнать. Бежала она до тех пор, пока не упала в изнеможении. Несколько дней и ночей блуждала она по лесу. Спаслась от самоедов, так потеряла своих.

Когда она поправилась, отвезли ее в Сур-гут. Князь-воевода будто заново родился – так был рад спасению жены. А княгиня пожелала, чтобы Анна погостила у нее в доме. Да так она у нее и осталась. Нарядилась в русские одежды, а княгиня научила ее читать книги и говорить на других иноземных наречиях.

Прошло сколько-то лет. Царь отозвал свое-го князя-воеводу в столицу. Прабабушка Анна не захотела оставаться в городе без княгини, вернулась в родительский дом, на реку Тромаган, то есть Божью Реку. Там, недалеко от устья, находились их родовые угодья. Привезла с собой обитый железом сундук. В сундуке были одежда, книги Божьи и икона Божьей Матери. Княгиня, прощаясь, поцеловала нашу Анну и сказала: „Да хранит тебя и твой род Божья Матерь многие лета!“

Дома Анна долго печалилась и молчала. Целыми днями перелистывала божественные книги и смотрела на икону. Видно, молилась, разговаривала, беседовала с Божьей Матерью. Родители ей ни в чем не перечили и против иконы ничего не имели. К тому времени русские священники окрестили уже всех остяков, и в каждом доме была икона. Удивительно сплелись две веры – православная и остяцкая. Считалось, русская икона охраняет человека от нечистой силы только внутри дома, поблизости от него. А за пределами дома человек находится во власти языческих богов и богинь.

Как-то вечером, глядя на икону, Анна вздрогнула, замерла на мгновение, а потом посветлела лицом. На другой день она переоделась, городскую одежду сложила в сундук и принялась помогать матери по хозяйству. Спустя какое-то время она родила сына. Мальчика в роду прозвали Городским Человеком. Он рано научился ловить рыбу, охотиться на зверей и птиц, пасти оленей, отражать набеги разбойных самоедов. А когда состарился, его стали называть Городским Стариком. Он народил семерых сыновей и четверых дочерей и прожил до глубокой старости.

Сказывают, от княгини-воеводши приходило письмо. Будто бы она написала, что князь-воевода во главе войска ушел на войну с чужестранцами, пришедшими завоевывать русскую землю, и пал на поле брани. А у нее-де, у княгини, растут дочка да сын, славные дети. И все они, втроем, вспоминают ее, спасительницу Анну, и молятся за ее здравие. В конце послания, сказывают, приписка была: „Да хранит тебя, Анна, Божья Матерь!“

Прабабушка Анна многажды перечитывала письмо и потом прятала в сундук среди божественных книг. Она тоже прожила долгую жизнь. Видно, и вправду ее хранили молитвы княгини и Божья Матерь. Будто бы она занемогла на сто первом или сто втором году жизни. Сказывают, она взяла в руки икону и спросила:

– Как с тобою быть, Божья Матерь?

И долго и терпеливо ждала, что Та скажет. Потом, видно, получив ответ, позвала самую младшую внучку и передала ей икону со словами:

– Пусть она тебя хранит, Мария! – Потом, помолчав, добавила: – Когда придет мгновение твоего ухода, передай Ее самой младшей дочери или самой младшей внучке!

Так она досталась нашей бабушке Марии. Она тоже прожила не короткую жизнь. Потом перешла к моей маме Дарье, в род Тэвлиных. Они тоже жители Тромагана, Божьей Реки. Но мама перебралась на другую реку. Вышла замуж за моего отца Савву, он из рода Покачевых, что в нижнем течении Агана. Это был ее первый дом. Но папа наш ушел из жизни. По-том она вышла замуж за человека из рода Сардаковых в верхнем течении реки. Сейчас у нее голова побелела, как перо халея. По ее словам, она тоже прожила долгую жизнь. И, надеюсь, проживет еще немало лет и зим…» Матерь Детей помолчала.

«…Но потом, с приходом красных, что-то случилось то ли с иконой, то ли с нашей жизнью, – печально заговорила она после паузы. – Все пошло вперекос, будто течение жизни повернулось в другую сторону. Вскоре после замужества заболела и умерла моя средняя сестра. Потом младшая вышла замуж, родила мальчика и тоже умерла, оставив сироту. И мама, вместо самой младшей в первом доме, передала икону мне, старшей дочери. Вера, сказала мне мама, пусть Божия Матерь оберегает тебя, присматривает за тобой, за твоим домом. Жизнь у меня, как и у сестер, получилась не очень складная. Моего первого мужа Степана „русские увезли“, как у нас говорят, и сгинул он сразу после революции бесследно. Шаманом он был, вот люди и попросили его узнать судьбу новой власти. Он пошаманил и сказал: „Слышу, вижу, идет Огонь, который спалит красных!..“

Вот за эти слова и поплатился он своими земными днями. За то, что пророчил красной власти недолгий век. От него у меня двое старших детей осталось – да теперь они уже самостоятельные, почти взрослые. Всего-то от первого дома было трое детей. Один, Константином окрестили, во младенчестве умер».

Замолчала, закончила свой рассказ хозяйка дома. И, вздохнув тяжело, взглянула на древнюю икону. Может быть, в эту минуту, вспоминая своих преждевременно ушедших сестер, она про себя молилась Божьей Матери, чтобы Та была более благосклонна к ее дому и семейству…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю