Текст книги "Самое ужасное путешествие (с илл.)"

Автор книги: Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Возможно, я не владею достаточно выразительными средствами, чтобы показать читателю, чем может одарить эта страна тех, кто добивается ее расположения, но, поверьте мне, главное – это ее красота. Далее следует, наверное, поставить величественность ее пейзажей – гигантские горы, бескрайние просторы должны внушать благоговение самому равнодушному, а человека даже с бедным воображением могут привести в ужас. И еще она щедра на сон – подарок более прозаический, но такой желанный. Я думаю, не только мне, но и другим довелось испытать на себе его действие: чем тяжелее условия, тем крепче спишь, тем более чудесные умиротворяющие сновидения тебя посещают. Некоторым из нас приходилось спать под открытым небом, без спасительной палатки, когда бушует ураган, воет адская метель, тьма кругом кромешная, уже нет никакой надежды увидеть когда-нибудь своих друзей, припасы кончились, есть нечего, и только изо дня в день, из ночи в ночь в спальные мешки набивается и набивается снег, который можно пить вместо воды. А мы большую часть этих ночей и дней крепко спим, даже впадаем в некое приятное оцепенение. Хочется, например, чем-нибудь полакомиться, лучше всего консервированными персиками в сиропе. Пожалуйста! Такого рода сновидения Антарктика посылает тебе при наихудших или почти наихудших своих проявлениях. А если случается самое худшее, или, может, напротив, самое лучшее, и за тобой вместе со снегом является Смерть, то она всегда является в обличии Сна, и ты приветствуешь ее как доброго друга, а не как заклятого врага. Так Антарктика относится к тебе в трудные минуты величайших невзгод; теперь, надеюсь, нетрудно себе представить, в какие глубины благостного здорового сна она погружает усталого участника санного похода, весь длинный летний день волочившего за собой сани. После сытного горячего ужина завертываешься в теплый меховой спальник и укладываешься в палатке, сквозь зеленую ткань которой пробивается свет, в воздухе витает уютный запах курительного табака, тишину нарушают только привязанные снаружи лошади, пережевывающие под лучами солнца свой ужин…

Жизнь на мысе Эванс в теплом и уютном просторном доме сложилась так, что мы сполна получали свою долю сна. К 10 часам вечера большинство уже на своих койках, иногда со свечой и книгой, нередко с куском шоколада. В 10.30 выключают ацетиленовую горелку – у нас мало карбида, – и вскоре комната погружается в полную темноту, если не считать мерцания камбузной печи и огонька, при свете которого ночной дежурный готовит себе ужин. Кое-кто храпит, громче всех Боуэрс. Некоторые разговаривают во сне, особенно после неприятностей и связанных с ними нервных нагрузок. Слышится неумолкающее тиканье многочисленных приборов – я по сей день не знаю назначения многих из них, – изредка раздается звон маленького колокольчика. В тихую погоду в дом не проникает извне ни звука, только иногда завоет собака или лошадь случайно ударит копытом о переборку стойла. Ну, и ночной дежурный, как ни старается вести себя потише, производит какой-то шум. Но в бурные ночи ветер, яростными порывами налетающий с моря на дом, ревет и воет в вентиляторе, установленном на крыше. Ожесточившись, он сотрясает весь наш дом, подхватывает мелкие камушки и с грохотом швыряет в деревянную обшивку южной стены. В первую зиму подобных ночей было мало; во вторую, казалось, только такие и были. Одна ужасная метель продолжалась шесть недель.

Ночной дежурный последний раз снимает показания приборов в 7 часов утра, разводит огонь в печи, будит повара и после этого в принципе может лечь спать. Чаще всего, однако, дел у него столько, что он предпочитает отказаться от сна и остается на ногах. Если, например, погода не предвещает ничего хорошего, он спешит пораньше выгулять своего пони; или идет проверить, не попала ли рыба в вершу; или срочно заканчивает списки припасов. Одним словом, работы хватает.

Потрескивание огня в печи, запах овсяной каши и жарящейся тюленьей печени возвещают завтрак, который теоретически должен начаться в 8 часов утра, а фактически начинается намного позднее. Перед нашими сонными взорами, тяжело шагая, проходит метеоролог (у Симпсона была тяжелая походка), направляющийся в магнитную пещеру за последними данными и на холм для наблюдений. Он возвращается через двадцать минут, чаще всего весь в снегу, в обындевевшем шлеме. К этому времени наиболее закаленные приступают к умыванию, то есть растираются снегом на холоде, делая вид, что им это приятно. Может, им и в самом деле приятно, но мы были уверены, что ими руководит желание покрасоваться перед нами. По сей день подозреваю, что мы были недалеки от истины. В их оправдание следует заметить, что в стране, где льда больше, чем угля, вода большая редкость.

Всем нашим трапезам в доме на мысе Эванс постоянно угрожала опасность кэга. Кэг – это спор, иногда между хорошо осведомленными собеседниками, но обязательно горячий, по поводу любого явления под солнцем, а в нашем случае – и под луной. География обсуждавшихся тем весьма обширна – от полюса до экватора и от Барьера до Портсмута и Плимута. Споры возникали по ничтожнейшему поводу, разрастаясь, захватывали все более широкие области и никогда не заканчивались; они повисали в воздухе; чтобы быть подхваченными, перекрученными, измочаленными до предела много месяцев спустя. Темой для них служило все что угодно: причина возникновения конусных ледяных фигур; образование кристаллов льда; названия и последовательность расположения публичных домов по пути от Мейн-Гейт в доках Портсмута к Юникорн-Гейт (если вы когда-нибудь забредали так далеко); наиболее совершенная конструкция кошек применительно к условиям Антарктики; лучшее заведение в Лондоне, где можно получить устрицы; наиболее удобная попона для лошадей; вопрос о том, удивится ли официант, подающий вина в ресторане «Ритц», если заказать ему пинту пива? Хотя «Тайм Атлас» не поднимается до сведений о публичных домах, а «Домашняя энциклопедия» не опускается до обсуждения обязанностей персонала в фешенебельных ресторанах, именно в них чаще, чем в других изданиях, мы черпали ответы, разрешавшие наши споры.

Утром того дня, о котором я рассказываю, к 9.30 с длинного стола убраны все следы завтрака, – хотя из каюты[85]85
  Дом на мысе Эванса внутри был разделен занавеской на отдельные отсеки длиной 2 метра каждый.


[Закрыть] Нельсона доносятся ругательства, – и все принимаются за работу. С этого момента и до ужина в 7 часов вечера, не считая короткого перерыва на ленч, каждый занят делом. Не подумайте хоть на миг, что мы, как у себя дома в конторах, чинно усаживаемся за стол и с сосредоточенным видом корпим над бумагами часов по девять. Ничуть не бывало. У нас много занятий на открытом воздухе, величайшее значение придается физическим упражнениям. Покинув пределы дома, каждый, естественно, берется за свою работу, будь то лед или скалы, собаки или лошади, метеорология или биология, измерители скорости течения или шары-пилоты.

Если не метет, будущие погонщики выгуливают пони в промежутке между нашим завтраком и их полуденным кормлением. Тренировка лошадей может быть и приятным, и адским занятием – все зависит от настроения животных и метеорологических условий. Уютные стойла, пристроенные к подветренной стенке дома, обогреваются плошками с ворванью, согревшиеся лошади на первых порах мерзнут снаружи даже в безветренную погоду.

Передвигаться в темноте настолько трудно, что при всех наших благих намерениях мы не могли изыскать способы так нагрузить пони, чтобы компенсировать их хорошее питание. А если еще добавить, что по крайней мере одно из этих капризных животных совершенно не объезжено, остальные же норовят при первой возможности вырваться и убежать, то станет ясно, что часы занятий с лошадьми не проходят без треволнений даже в самую тихую погоду и при самой яркой луне. Но хуже всего в те дни, когда неизвестно, можно ли выводить лошадей на морской лед. Самая большая опасность – отсутствие видимости, так как погонщик, утративший ориентацию, лишь с большим трудом находит дорогу домой. Небо в облаках, легкий снегопад, иногда слабый северный ветер обычно предвещают пургу, но она может разразиться через несколько секунд, а может и сутки заставить себя ждать. И никто не знает, следует ли лошадям пропустить прогулку, нам – поднять из воды рыболовные снасти или отказаться от намеченного похода на мыс Ройдс? Обычно мы рисковали, ведь вообще-то лучше быть слишком решительным, чем слишком осторожным, да и внутри у каждого заложено нечто, толкающее на риск, и вам неприятно отказываться от него. Так легко испугаться собственного испуга!

Приведу один пример, очень типичный. Темно, хоть глаз выколи, ни луны, ни звезд, падает легкий снежок, нет даже ветра, по направлению которого можно было бы сориентироваться. Боуэрс и я решили вывести своих пони. Благополучно миновали приливную трещину, где подвижный морской лед смыкается с прочным припаем, и пошли вдоль высоких утесов ледника Варна. Пока все идет хорошо. Так же благополучно мы краем маленькой трещины направляемся к середине бухты – там установлена метеобудка. При свете зажженной спички считываем показания термометров и поворачиваем обратно к дому. Четверть часа спустя нам становится ясно, что мы окончательно заблудились. Спас нас знакомый айсберг: при виде его мы поняли, что идем перпендикулярно нужному направлению, повернули на 90° и вскоре были дома.

В ясный морозный день, когда полная луна хорошо высвечивает складки, трещины, заструги, сущее наслаждение надеть лыжи и пройтись без всякой цели, просто ради здорового удовольствия. Можно обогнуть выступающую оконечность мыса и пойти на юг. Тогда натыкаешься на Нельсона, склонившегося со своими термометрами, измерителями течения и прочими инструментами над майной во льду, – он ее каждый день подновляет, выбивая наверх «кирпичи» молодого льда. Из этих «кирпичей» и снежных сугробов он построил себе около майны иглу, надежно защищающую его от ветра, в которой стоит телефон для переговоров с домом. Можно встретить и Мирза с Дмитрием, ведущих собачьи упряжки с мыса Хат. Но дальше вступаешь в тишину. Вдруг ухо улавливает постукивание металлических лыжных палок о твердый лед – еще кто-то катается на лыжах, может, за много километров отсюда, ведь звук распространяется самым удивительным образом. Время от времени раздается резкий треск наподобие револьверного выстрела: это на ледниках Эребуса происходит сжатие льда – значит, похолодает. Выдыхаемый пар оседает на ткани вокруг лица, замерзает на бороде. В очень сильный мороз слышно, как она шуршит!

У меня сохранились самые светлые воспоминания о тех днях нашей первой зимы в Антарктике. Все было внове, все эти ужасы длинной зимней ночи, которые у всех вызывают страх, у нас же – улыбку. Воздух, если он не забит снегом или ледяными кристаллами, очень прозрачен, землю заливает лунный свет, так что видны главные очертания полуострова Хат и даже мыса Блафф на Барьере, хотя до него добрых 150 километров. Ледяные утесы Эребуса кажутся высокими темными стенами, но над ними серебрится голубой лед ледников, а из кратера длинной полоской лениво плывет пар – значит, там, наверху, преобладает северный ветер, а это грозит ухудшением погоды на юге. Иногда падает звезда, впечатление такое, что прямо на гору, и почти все время на небе изменчивым светом мерцает полярное сияние.

Все понимали, как важно заниматься физическими упражнениями на воздухе, и опыт доказал, что в первый год пребывания близ полюса самыми уравновешенными и здоровыми были те, кто больше времени проводил вне стен дома. Как правило, мы ходили, катались на лыжах и работали поодиночке, но не из-за необщительности а, наверное, в силу естественного стремления хоть какую-то часть дня побыть одному. Что касается офицеров, то это бесспорно, а вот относительно матросов у меня нет полной уверенности. При наших условиях жизни остаться наедине с собой можно было только за порогом дома, ибо он, естественно, всегда был переполнен людьми, а про санные походы и говорить нечего – тут мы были прижаты друг к другу, как сельди в бочке.

Но это правило имело одно постоянное исключение. Каждый вечер, если только это было возможно, иными словами, если не мела вовсю пурга, Уилсон и Боуэрс вместе отправлялись на скалу Рэмп «читать Бертрама». Эта фраза нуждается в пояснении. Я уже рассказывал про Рэмп – крутую каменистую возвышенность, частично покрытую снегом, частично льдом, отделявшую наш мыс от обледенелых склонов Эребуса. Взбираешься, запыхавшись, на этот холм и попадаешь на усеянный крупными валунами участок, на котором разбросаны на некотором расстоянии друг от друга какие-то бугры конической формы: их происхождение на протяжении многих месяцев было для нас загадкой. Разрешили мы ее самым простым способом: вырезали кусок из одного такого бугра и увидели, что в середине его находится большая глыба кенитовой лавы. Следовательно, все эти фигуры образовались в результате выветривания одной большой скалы. Дальше еще несколько сот метров пробираешься между камней, то и дело спотыкаясь и падая в темноте, и, наконец, выходишь на лед. Чуть поодаль, изолированная в потоке льда, располагается другая группа реликтовых пупырей. И вот на самом большом из них мы поместили метеобудку «Б», в обиходе именуемую Бертрамом. Бертрама и его собратьев – будку «А» (Алджернон) в Северной бухте и «К» (Кларенс) в Южной установил Боуэрс, справедливо полагая, что они послужат достойной целью для наших прогулок и в то же время дадут метеорологам ценный материал для сопоставления минимальных, максимальных и мгновенных температур с данными, полученными в доме. И действительно, изучение записей этих показателей в специальном журнале убеждает в том, что температура воздуха на морском льду сильно отличается от температуры на мысу, а на склонах Эребуса, на высоте нескольких сот метров, теплее на несколько градусов, чем на уровне моря. Мне представляется, что в этом районе мира метеорологические условия носят ярко выраженный локальный характер, и наши будки дали тому важные доказательства.

Уилсон и Боуэрс посещали Рэмп даже в довольно сильные пурги и бури, когда за их спиной все было погружено во мрак, но валуны и другие приметы местности в непосредственной близости от себя они еще различали. Если есть такие, хорошо знакомые, ориентиры, вполне можно ходить и в плохую погоду, когда выйти на морской лед, лишенный каких-либо путеводных примет, было бы верхом легкомыслия.

Отправляясь в эти походы, Уилсон в угоду своему тщеславию не опускал вязаный шлем на лицо и очень гордился тем, что его никакой мороз не берет. Как же мы возликовали в один холодный ветреный вечер, когда Уилсон возвратился с белыми пятнами на щеках, тщетно пытаясь прикрыть их рукавицами из собачьего меха!

Лошадей кормили в полдень; они получали снег вместо воды и прессованный фураж – один день с овсом, другой – со жмыхом; пропорции смеси определялись в зависимости от объема текущей или предстоящей работы. Наш ленч начинался вскоре после часа, за несколько минут до него Хупер восклицал: «Стол, пожалуйста, мистер Дебенем!» – и со стола снимали все записи, карты, измерительные инструменты и книги. По воскресеньям его накрывали темно-синей скатертью, в остальное время на нем лежала белая клеенка.

Ленч состоит из очень вкусной еды, без мяса. В неограниченном количестве предлагается хлеб, масло и сыр или вместо сыра джем, их запивают чаем или какао. В холодной стране какао безусловно является ценнейшим напитком, что не мешает возникновению многочисленных и ожесточенных споров о сравнительных достоинствах его и чая. Иные делают себе тосты с маслом на огне камбузной печи. Я же, грешный, предпочитаю гренки по-валийски,[86]86
  Гренки по-валийски – горячие гренки с расплавленным сыром


[Закрыть] в сырные дни многие следуют моему примеру и придумывают различные кулинарные рецепты, которыми немало гордятся. Скотт сидит на своем постоянном месте во главе стола, у его восточной стороны, мы же все рассаживаемся как придется, иногда, впрочем, руководствуясь желанием продолжить или начать с кем-нибудь разговор. Если тебя распирает желание высказаться, лучшего слушателя, чем Дебенем, не найти; если хочется просто послушать, достаточно примоститься поблизости от Тейлора или Нельсона; если же, напротив, душа твоя жаждет покоя, то самая подходящая атмосфера – около Аткинсона и Отса.

«Каюты» на базе мыса Эванс. Слева направо: Черри-Гарррард, Боуэрс, Отс, Мирз и Аткинсон

Метеоролог Джордж Симпсон ведет записи

Патрик Кэохэйн заканчивает модель «Терра-Новы»

В разговорах нет недостатка, главным образом потому, что разговаривать не обязательно: большинство людей знает, какая мучительная пустота овладевает нашим сознанием при одной мысли о том, что раз мы едим, то непременно должны беседовать, даже если сказать совершенно нечего. Но была, конечно, и другая причина, более простая: в обществе специалистов, объехавших почти весь свет, профессионально занимающихся взаимосвязанными проблемами, естественно возникают не только многочисленные темы для обсуждения, но попутно и далеко идущие ассоциации. Кроме того, по роду своей деятельности мы все обладали жилкой любознательности и стремились глядеть в корень вещей. Естественно, что за столом всегда завязывались интересные разговоры, перерастающие порой в жаркие и шумные споры.

Покончив с едой, безо всяких церемоний закуривали трубки. Именно трубки, потому что у нас огромное количество табака, любезно подаренного мистером Уиллсом, запас же сигарет из того же источника был умышленно ограничен, да и тот выгружен на берег не полностью и поделен между желающими. Поэтому сигареты считаются некоей ценностью и в стране, где обычные формы валюты не имеют хождения, часто служат ставками при заключении пари. То и дело можно услышать: «Спорю на десять сигарет» или «Спорю на обед по возвращении в Лондон», а если спорщик уж очень уверен в своей правоте: «Спорю на пару носков».

К двум часам дня все снова возвращаются к своим занятиям. В сносную погоду дом вскоре пустеет, лишь кок с двумя матросами остаются мыть посуду. Остальные спешат воспользоваться последними проблесками дневного света, которые еще отбрасывает на севере солнце из-за горизонта. Тут следует пояснить, что если в Англии солнце встает более или менее на востоке, к полудню перемещается на юг и садится на западе, то в Антарктике все иначе. На тех широтах, где мы тогда находились, солнце достигает своей высшей точки в полдень на севере, а низшей – на юге. Как известно, летом оно четыре месяца подряд (октябрь – февраль) не сходит с небосвода, а зимой четыре месяца (21 апреля – 21 августа) полностью скрыто за горизонтом. Примерно 27 февраля, в конце лета, оно начинает заходить и бывает точно на юге в полночь; на следующий день оно заходит немного раньше, опускается чуть ниже. В течение марта и апреля оно с каждым днем опускается под горизонт все ниже, а к середине апреля лишь ненадолго показывается на севере небосклона в полдень, как бы прощаясь перед окончательным исчезновением.

С 21 августа происходит обратный процесс. В этот день солнце на какой-то миг выглядывает над морем к северу от нашего дома. На следующий день оно поднимается повыше, находится на небе немного дольше, и через несколько недель восходит точно на востоке, заходит же за Западными горами. Но этим дело не кончается. Вскоре его восход перемещается на юго-восток, а с последних дней сентября восхода как такового не существует, ибо солнце вовсе не садится, но днем и ночью ходит над головой по кругу. В день летнего солнцестояния (21 декабря) солнце на Южном полюсе за сутки описывает полный круг, ни на минуту градуса не смещаясь со своей высоты, в других же местах оно до полудня поднимается на севере, а с полудня до полуночи опускается на юге.

6 июня 1911. Мыс Эванс. Ужин в честь дня рождения капитана Скотта. Слева напрово: Аткинсон, Отс (стоит), Мирз, Черри-Гаррард, Тейлор, Нельсон, Эванс, Скотт, Уилсон, Симпсон, Боуэрс, Гран (стоит), Райт, Дебенем, Дэй

Частые, слишком частые пурги заставляли нас сидеть взаперти, выходили из дому только те, кому надо было снять показания приборов, накормить собак, вырубить лед для воды или принести провиант со складов. В такую погоду даже кратковременные вылазки на расстояние нескольких метров требовали большой осторожности, и предпринимали их только при крайней необходимости, если, например, требовалось расчистить снег у двери, которая иначе не открывалась. Но и в пургу, и в затишье большинство людей собирались в доме после четырех и до половины седьмого занимались своими делами. Незадолго до ужина какая-нибудь добрая душа садилась за пианолу марки Броудвуд – она была нашим верным другом, и, умиротворенные музыкой, мы приступали к еде в прекрасном настроении и с хорошим аппетитом.

Основу ужина составляли суп, слишком часто заправленный томатом, и жаркое из тюленины или пингвинятины, а два раза в неделю из новозеландской баранины с консервированными овощами, на десерт пудинг. Пили сок лимона и воду, иногда с подозрительным запахом пингвинов: лед для воды вырубали с облюбованных ими склонов.

Во время плавания из Англии в Новую Зеландию на судне (или на пароходе, как его упорно называл Мирз) соблюдался приятный обычай выпивать после обеда стаканчик портвейна или рюмочку ликера; но после погрузки главного багажа на «Терра-Нове» не осталось места для спиртных напитков, хотя медики единодушно утверждали, что они не повредили бы. Мы все же запаслись несколькими ящиками вина для торжественных случаев и небольшим количеством бренди для лечебных нужд в санных походах. Любой офицер, который в конце похода разрешал раздать драгоценный напиток, становился необычайно популярной фигурой.

Ввиду отсутствия вина пришлось отказаться от корабельной традиции – в субботу вечером провозглашать старый тост «За наших жен и любимых: пусть любимые станут нам женами, а жены останутся любимыми», а в воскресенье – «За тех, кого нет с нами», что было бы более уместно в нашем случае. Среди офицеров лишь немногие были женаты, хотя, признаюсь, большинство тех, кто остался в живых и возвратился к цивилизации, поспешили обзавестись семьей. Сейчас только двое из них пребывают в холостяках. Бывшие участники экспедиции безусловно преуспевают на семейном поприще – хороший полярный путешественник обладает всеми достоинствами и недостатками хорошего мужа.

На пианоле, у головного стола, помещался граммофон, а под единственным нашим зеркалом, на перегородке каюты Скотта, в самодельном ящике с полками хранились пластинки. Обычно граммофон заводили после обеда. Можете себе представить, какое это было блаженство. Надо быть отрезанным от цивилизации со всеми ее благами, чтобы полностью ощутить на себе силу музыки, помогающей вспомнить прошлое, увидеть настоящее в ином свете и проникнуться надеждой на будущее. Среди пластинок имелись записи лучших произведений классики, и добряков, бравших на себя труд их ставить, вознаграждала уютная домашняя атмосфера, которая в результате устанавливалась в доме. Но вот посуда убрана и некоторые с книгами и играми садятся за стол. Остальные снова расходятся и принимаются за работу. Как ни странно, те или иные игры то входили в моду, то предавались забвению без всякой видимой причины. Несколько недель все увлекались шахматами, затем они уступали место шашкам и триктраку, а потом снова обретали популярность. Примечательно, что хотя у нас были с собой игральные карты, никто, кажется, не рвался в них играть. Право же, не припомню, чтобы на зимовке кто-нибудь перекинулся в картишки, хотя на судне во время плавания из Англии такое случалось.

Современные авторы были представлены на мысе Эванс довольно скромно, преобладали книги таких писателей, как Теккерей, Шарлотта Бронте, Бульвер-Литтон и Диккенс. При всей моей величайшей признательности любезным дарителям этих книг я осмелюсь все же заметить, что к той обстановке, в которой мы преимущественно читали, то есть к зимовке, лучше подошли бы более современные авторы, например Барри, Киплинг, Мэрримэн, Морис Хьюлетт. Ну и, конечно, нам бы следовало привезти как можно больше произведений Шоу, Баркера, Ибсена и Уэллса: высказанные на их страницах мысли могли бы дать пищу для бесконечных обсуждений, а в нашей отшельнической жизни это явилось бы благословением божьим. Но вот в чем мы не испытывали недостатка, так это в описаниях путешествий в Арктику и Антарктику. Сэр Льюис Бомон и сэр Алберт Маркем подарили нам целую библиотеку этих сочинений, весьма полную. Мы все ими зачитывались, хотя, может быть, действительно лучше читать их после возвращения домой, как утверждали некоторые, чем когда живешь той самой жизнью, что в них описана. На эти книги у нас широко ссылались в лекциях и при обсуждении вопросов полярного быта: об одежде, о рационах питания, о строительстве иглу, из них мы черпали полезные сведения и рекомендации более специального характера, ну скажем, о внутренней обшивке палаток или устройстве ворваньевой печи.

Выше я уже говорил о том, какую важную роль играли для нас карты и справочники, в числе последних обязательно должны присутствовать хорошие энциклопедии и словари: английский, латинский и греческий. Отс обычно углублялся в «Историю испанских войн» Напье, а многие увлекались «Историей современной Англии» Герберта Пола. Большинство из нас, отправляясь в санный поход, умудрялись втиснуть в свой личный багаж какой-нибудь томик, не очень увесистый, но достаточно емкий по содержанию. В поход к Южному полюсу Скотт взял что-то Браунинга, хотя читающим я видел его всего один раз, а Уилсон запасся книгами «Мод» и «In Memoriam»; у Боуэрса всегда было так много всяких измерительных инструментов, показания которых он записывал в лагере, что вряд ли ему удавалось всунуть в свой багаж еще и книжку. Из тех изданий, что прошли со мной санные походы, наиболее удачным был «Мрачный дом», хотя и сборник стихов пришелся очень к месту: стихи можно запоминать наизусть и повторять про себя в те трудные голодные минуты ежедневных переходов, когда бездеятельный мозг проявляет чрезмерную склонность к мыслям о еде, а также при неполадках, подчас мнимых, но становящихся уже не мнимой, а подлинной причиной недоразумений, вспыхивающих в замкнутом обществе из четырех человек, которые месяцами варятся в собственном соку при невероятном напряжении душевных сил. Если у вас с товарищами по походу сходные вкусы, то лучше не обременять себя лишним весом и взять одну книгу на всех, но такую, которая будила бы мысли и развязывала язык. Я слышал, что Скотт и Уилсон именно поэтому благословляли минуту, когда им пришло в голову взять с собой в первое путешествие к Южному полюсу «Происхождение видов» Дарвина. Таково главное назначение книги в санном походе, но ведь на зимовке хочется почитать полчасика перед сном, и тогда требуется такая литература, которая переносит тебя в фривольную обстановку современного светского общества, и пусть ты с ним не знаком и знакомиться не собираешься – так приятно поддаться его чарам, тем более привлекательным, чем менее они тебе доступны.

Скотт, всегда поражавший меня своей работоспособностью, делавший огромное количество дел, не прилагая к тому видимых усилий, был главной движущей силой экспедиции; в доме он спокойно решал все организационные вопросы, обрабатывал массу цифр, живо интересовался научной работой зимовки и попутно, между делом, писал сложную статью по отвлеченной смежной проблематике; при этом он любил трубку и хорошую литературу: Браунинга, Гарди («Тэсс» была его настольной книгой), Голсуорси. Барри принадлежал к самым близким его друзьям.

Он охотно принимал предложения, лишь бы они были разумными, с готовностью анализировал самые невероятные теории, если они содержали хоть какое-то рациональное зерно; обладая острым современным мышлением, он глубоко вникал в любой практический или теоретический вопрос. Обязательный человек, с резко выраженными симпатиями и антипатиями, он несколькими словами сочувствия или похвалы легко превращал своих последователей в друзей. Я не встречал другого человека, мужчину или женщину, который бы при желании мог быть столь же обаятелен.

В санном походе он не имел себе равных среди тех, кого я знал. Чтобы до конца понять Скотта, надо было сходить с ним в поход. При подъеме на ледник Бирдмора мы шли вдоль подножия вала сжатия по семнадцать часов в сутки и наутро чувствовали себя так, словно и не ложились. Перед ленчем нам казалось, что мы не сможем повторить утренний переход. Но чашка чая и две галеты творили чудо, и первые два часа после них мы шли хорошо, лучше, чем в течение всего дня; еще через два с половиной—три часа мы начинали с нетерпением поглядывать на Скотта – не смотрит ли он направо и налево в поисках подходящего места для стоянки. «Ну что?! – восклицал время от времени Скотт. – Как там неприятель, Титус?» Отс с надеждой в голосе сообщал, что сейчас, скажем, семь часов вечера. «О, прекрасно, можно еще немного пройти, – отвечал Скотт. – Поехали!» И только через час или больше мы останавливались на ночлег, и то иногда из-за пурги. Скотт не выносил задержек. В начале метели наши усталые тела радовались предстоящему отдыху (я говорю только о летних походах), но для самого Скотта эти задержки были невыносимы. Нам не понять, какие трудности приносит руководителю экспедиции любое промедление. Ведь в наши обязанности входило лишь следовать за ним, вставать по сигналу, тащить изо всех сил сани, выполнять, по возможности тщательно и быстро, свою работу; Скотт же разрабатывал маршруты, определял количество грузов и провианта и в то же время нес физическую нагрузку наравне с нами. Редко где, а может, и нигде руководство и физический труд не переплетаются так тесно, как в санном походе.

Роберт Фолкон Скотт (Robert Falcon Scott) 1868–1912

Это была тонкая сложная натура, в которой светлая сторона близко соседствовала с теневой.

Англия знает Скотта-героя; Скотт-человек известен ей очень мало. Он был бесспорно самой яркой личностью в нашей далеко не заурядной компании; впрочем, он выделялся бы в любом коллективе, в этом нет никаких сомнений. Но немногие из знавших его догадывались, как он застенчив и замкнут и как часто из-за этого не встречает понимания.

Если добавить к тому же, что он был обидчив, обидчив как женщина, настолько обидчив, что это можно считать недостатком, то станет ясно, что для такого человека быть руководителем чуть ли не мучительно; что доверие, столь необходимое в отношениях между руководителем и его товарищами и возникающее исключительно в результате глубокого взаимопонимания, такое доверие достигалось с большим трудом. Только очень проницательный человек мог быстро оценить Скотта по достоинству; остальным для этого требовалось съесть с ним пуд соли.