Текст книги "Пожизненный пассажир"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

ЭНТОНИ БЁРДЖЕС
ПОЖИЗНЕННЫЙ ПАССАЖИР

Я знал, что стоящего в очереди передо мной зовут Пакстон, поскольку девушка, занимавшаяся его билетом, так обратилась к нему. Пакстон, подтянутый, с копной белоснежных волос, явил изрезанное морщинами лицо восьмидесятилетнего человека, когда отошел от стойки, откатив две свои сумки. Мы оба летели в Нью-Йорк первым классом. В то время я много мотался по свету, служа бухгалтером в Single Buoy Mooring. Пакстон не поставил багаж на ленту транспортера, тогда как мой тяжелый чемодан с болтающейся биркой поплыл по конвейеру. Бронзовокудрая контролерша вслед за его паспортом проверила американскую визу в моем и с улыбкой вручила мне посадочный билет в салон для курящих. Я видел Пакстона перед собой во время процедуры досмотра и потом предъявляющего паспорт скучающим охранникам. Слышал, как он сказал: “Последний раз, друг мой”, – видел ответную полуулыбку непонимания и безразличия, затем проследовал за ним в зал ожидания. Пакстон, обнаружив в усмешке сверкающие зубные протезы, сказал, обращаясь ко мне: “Посмотрите”, – и засунул свой паспорт в одну из глубоких урн, похоронив его под кучей полиэтиленовых пакетов, шоколадных оберток и пустых сигаретных пачек. Я сказал: “Что вы делаете?”

“А что? Вот и делу конец”.

“Конец? Вам он понадобится на том конце. Нельзя путешествовать без паспорта”.

“Можно и нужно. Сыт по горло всей этой дребеденью. Свободен как птица”.

“Как птица никто не свободен. В Кеннеди они потребуют паспорт. Не впустят вас без него. Знаете, начнется: ваша виза, не состоите ли в черных списках как нежелательный иностранец”.

“Нежелательный? Я желательный для себя, только это и важно. Туда ему и дорога”.

“Его всучат вам, будьте уверены. Обнаружат, сдадут в бюро находок, доставят вам заказной почтой”.

“Интересно, куда? У меня нет адреса”.

“Извините”, – сказал я и пошел покупать беспошлинную бутылку Claymore и двойной блок Rothmans. Немало чудаков повидал я в своих поездках, но впервые встретил субъекта, глумливо поставившего себя в положение перелетной птицы. Но границу-то ему не пересечь. Мир закрыт для путешественника, не имеющего при себе маленькой сплетницы, нашептывающей ему о том, что он знает и без нее: имя, цвет глаз, груз прожитых лет, гражданство. Но посадочный талон у него был: теперь он с бутылочкой Cointreau и блоком Dunhill стоял позади меня в очереди на посадку.

“Путешествия открывают новые горизонты, – сказал он мне. – Так они говорят”.

“Впервые в Америку?”

“Впервые куда-либо. То есть по воздуху. На пароходе-то я перевидал немало мест. Но пароходы, кажется, вышли из употребления. Теперь с удовольствием жду полета”.

Я поспешил отделаться от него и направился в бар, где заказал двойной коньяк. Но он опять был тут как тут, взяв полпинты темного лондонского пива. Эти его сумки, подумал я, наверное, большая обуза. Не может же он вечно возить их на тележке. Я посмотрел на сумки, и он – тоже. Затем наклонился, чтобы открыть одну из них. “Посмотрите на это”, – сказал он.

“Боже правый!” – вырвалось у меня. Большая желтая полиэтиленовая папка была набита авиабилетами. Копаясь в них, он сказал:

“Побываю везде. Рио-де-Жанейро, Вальпараисо, где бы это ни было, Мозамбик, Сидней, Крайстчерч, Гонолулу, Москва”.

“Если есть место, где виза совершенно необходима, так это, конечно, Москва, – сказал я. – Но, черт возьми, как вы предполагаете побывать везде без паспорта?”

“Побывать – не всегда побывать, – сказал он. – Я прилечу – и меня сразу отправят дальше. Но в некоторых случаях – не сразу. Кое-где придется подождать. У них там есть транзитные залы. Можно помыться, привести себя в порядок. Принять ванну. Выбросить грязную рубашку и купить новую. То же – с носками и бельем. В сущности, никаких хлопот”.

“Получается, – сказал я, озадаченный, – вы путешествуете, никуда не попадая”.

“Можно сказать и так, – ответил он с ханслоуским[1  [1] Ханслоу – лондонский пригород вблизи аэропорта Хитроу


[Закрыть]] акцентом. – У меня никого не осталось. Дети женились и разъехались. Я получил четверть миллиона за дом, гроши, форменное надувательство, что ни говори, если учесть, сколько я заплатил за него в конце войны. Как я поступаю с этими деньгами? Иду в туристическое агентство, где они разевают варежку и приводят всех поглазеть на меня. По большей части билеты с открытой датой, как они называются у них. Никакой спешки. Если пропускаю один самолет, жду другого. Еще я обзавелся этими, как их… дорожными чеками, очень удобно. Кое-что оставил в банке для Джейми, моего старшего, он по крайней мере с характером. Конечно, многое зависит от того, как долго продлится эта затея. Я ведь могу прожить дольше, чем рассчитываю, в этом случае мне придется снять с банковского остатка, не так ли? Впрочем, я уверен, что все это благополучно закончится в воздухе. Сами подумайте, как эти проклятые штуковины держатся в небе? Какая-то обязательно грохнется однажды, и я, глядишь, окажусь в ней, если повезет. Надеюсь, можно не беспокоиться”. Он отхлебнул пива и прислушался с вниманием, больше подходящим к внезапному музыкальному всплеску, чем к голосу, объявляющему рейс. Я сказал: “Это, кажется, наш”.

Меня устраивало, что нас не посадили рядом. На этот раз в первом классе людей оказалось немного, и я мог на соседнем сиденье разложить свои бумаги. Пакстон находился через проход от меня, без всякого дела, за вычетом радостей новичка-воздухоплавателя, пользующегося удобствами роскошного рейса. Он называл стюардессу “дорогуша” и “лапушка моя”, захмелел от трех порций джина, но протрезвел за ланчем. Прищелкивая языком, говорил: “Вот жизнь – и никакой промашки!” Он посмотрел фильм не слишком уместный, об авиакатастрофе, послушал с открытым ртом концерт для голоса с оркестром, получил удовольствие от горячего полотенца. Даже прошел в туалет с электробритвой ради необязательного бритья и вернулся, благоухая всеми ароматами “тысяча и одной ночи” или чем-то еще в том же роде.

Наконец появилась стюардесса с иммиграционными анкетами и таможенными декларациями. Она спросила: “У мистера, конечно, британский паспорт?”

“У меня его больше нет. Выбросил в Хитроу”. Она ахнула, даже присела рядом с ним.

“Простите, сэр?”

“Я не в Нью-Йорк. Я лечу – позвольте, я сейчас взгляну… да, вот, – (развернув маршрутный листок на бланке туристического бюро), – следующая остановка Тринидад. Вест-Индия, если не ошибаюсь”.

“Но вы должны приземлиться в Нью-Йорке и пройти иммиграционный и таможенный контроль. Как все”.

“Я не хочу в Нью-Йорк. Насмотрелся на него до тошноты по телевизору. Я хочу в этот, как его, в Тринидад. Оттуда в Майами, где пересаживаюсь на самолет – куда? – сейчас скажу… правильно, в Рио-де-Жанейро”.

“Ни в один американский аэропорт вас не пустят без паспорта”.

“А что они со мной сделают? Отошлют назад? Разве это проще, чем отправить меня дальше по маршруту? Не понимаю, зачем все усложнять”. Она отошла от него обескураженная. Покорно заполняя декларацию, я почувствовал слабый укол, нанесенный моему самолюбию ощущением собственной несвободы. Пленник правил, невольник белой линии, сопутствующей иммиграционной очереди, игрушка таможенника, изучающего мои желудочные таблетки так, словно это наркотики.

“Сколько всякого вздора”, – сказал мне Пакстон. Я был согласен с ним. Мне вспомнился старик Эрни Бевин, министр иностранных дел в послевоенном лейбористском правительстве, говоривший, что каждый должен иметь возможность прийти на вокзал “Виктория” и заказать билет в любую часть света. Мир принадлежит людям, не правда ли? Все мы были совладельцами этой планеты. Нацию стали тогда определять как совокупность людей, организованных для ведения войны, а поскольку утверждалось, что великие войны принадлежат прошлому, то и наций больше как бы не было. Возможно, нация превратилась в абстракцию, единственным опознавательным знаком которой остался таможенный и иммиграционный контроль.

В Кеннеди молодые негритянки в униформе велели Пакстону сделать то же, что все, – ему пришлось перенести свой тяжелый багаж к иммиграционной очереди, жалуясь на треклятую свободу, то бишь ее отсутствие. Уже подходя к стойке, я впустил его в очередь перед собой, став невольным свидетелем происходящего, не смея ослушаться белой линии, соблюдая, как положено, благоразумную дистанцию. Ему сказали, что без паспорта и визы он не может попасть в Соединенные Штаты: разве всё это ему не объяснили? Да, но он и не рвется в Соединенные Штаты, он на них вдоволь насмотрелся по телику, ему бы попасть прямо на Ямайку. “Это значит проследовать, – сказал чиновник, – к другому терминалу, то есть фактически все равно оказаться в Нью-Йорке”. – “А! Здесь я вас поймал, – сказал Пакстон, – я прилетел на British Airways и сажусь тоже на рейс British Airways”. Затем Пакстона с его сумками увела негритянка в тужурке. Не имея возможности помахать рукой, он отвесил мне залихватский поклон. Подошла моя очередь, и чиновник покачал головой по поводу человеческих безумств, имея в виду беспаспортного Пакстона. Я сказал, может быть, неблагоразумно: “Всех нас тошнит от виз и паспортов. А преступникам они не помеха. Слишком много бюрократии. Мир должен принадлежать его обитателям”. Он не стал спорить, но посмотрел на меня неодобрительно. В сущности, я позволил себе намек на бессмыслицу его работы. Он поставил штампы и дал мне проследовать в хаос багажной карусели.

В следующий раз я встретил Пакстона спустя месяца четыре. Это произошло в аэропорту Карачи, безобразном сооружении, переполненном бесполезными коричнево-шоколадными служащими, утруждавшими себя так мало, как только это возможно, поскольку был Рамадан и закатная пушка еще не выстрелила. Пакстон выглядел неплохо, но страдал от жары. “Отказали кондиционеры… или их вообще нет у этих итальяшек. Хотелось бы домой, в прохладу с ледяными напитками”. Он вытер шею полотенцем.

“Домой?”

“Да, так я их называю. Все самолеты одинаковы, ведь так? Садясь в следующий, я как будто возвращаюсь в предыдущий. По сути, это и есть мой дом”.

“Как вы устроились, ничего?”

“Да, только питаюсь нерегулярно, и несколько нарушился сон. Я подарил часы… арабскому мальчику… в Абу-Даби, мне ведь теперь безразлично, который час. Там совсем другое время, наверху. Желудок слегка подвел меня, но я принимаю вот эти. – Он проглотил таблетку. – Не могу пожаловаться: вижу мир, и это почти всегда – море. Суши так мало. Пересек линию смены дат, направляясь из Окленда на Гавайи, и потерял или выиграл день, уже не помню точно. Стюардессы очень симпатичные, и чем дальше на восток, тем миловидней. Даже почудилось, будто устраиваюсь с одной из этих японочек в кимоно. Еще будто прикорнул на земле”.

“Это то, что вам нужно. Неделю передохнуть в гостинице. Есть очень приличная в Бангкоке”.

“Знаю, слышал о ней, летел с группой янки, направлявшихся туда. Уж очень громко смеются. Когда захочу провести несколько дней, так сказать, на берегу, заворачиваю в Рим. Там, в аэропорту, есть маленькая гостиница вроде приюта, совсем крошечная, но по эту сторону барьера, – и нет паспортной бодяги. Отсыпаюсь, хотя мучают кошмары, принимаю ванну и даже стираю носки, чтобы не покупать новые, затем просто шляюсь по аэропорту, выпиваю чашечку этого кофе с пеной, иногда – небольшой перекус. Смотреть не на что – так я пристрастился покупать книги. В мягкой обложке, чтобы не жалко было выбросить. Теперь путешествую налегке. Только одна сумка, как видите. От второй избавился в Хитроу”.

“Значит, снова там побывали?”

“Пришлось, иначе никак. На пути из Рио в Рим. – Затем он мрачно посмотрел на громадный боинг, распластавшийся на взлетной полосе. – А теперь Бомбей. Вы тоже?”

“Нет, я дальше на восток. Вы сказали что-то о кошмарах”.

“Да, таких у меня не было с детских времен. Некоторые очень страшные. Моя старуха, вот уже семь лет покойница, царство ей небесное, закатила мне скандал в одном из них: почему я погасил на плите газовую конфорку? “Еще не готово”, – заорала она – и вытащила здоровенную змею из кастрюли”. Его передернуло.

“Нарушение суточных ритмов”, – сказал я.

“Вот-вот, то самое выражение, что употребил этот доктор, летевший со мной рейсом Париж – Вашингтон. Симпатичный молодой человек, специалист по раку. Он объяснил, что тело гнет свою линию независимо от перемещения в пространстве. Бунтует на закате, когда настроено на полдень. И ваш сон, – сказал он, – летит ко всем чертям”.

“Да, – поддержал я и продолжил со значением: – Не странно ли, что незыблемые константы на поверку оказываются относительными. Восход, полдень, ночь… Они подкрадываются к обитателям земли в разное время”.

“И эти летающие девочки, стюардессы, у них уйма неприятностей с менструациями. Страшно подумать, какие кошмары их мучают. Все хочу спросить их об этом. – Он помолчал. – У птиц не бывает кошмаров, правда?”

“Коллективные кошмары, – сказал я. – Возьмите, например, этих воронов рядом с гостиницей Mount Lavinia в Коломбо. Они все вместе кричат по ночам”.

“Хорошенькое местечко Коломбо, да? В какой это стране?”

“В той, что теперь Шри-Ланка, а прежде называлась Цейлоном. Гостиница неплохая, за вычетом вороньих кошмаров”.

Полтора месяца спустя я опять повстречал Пакстона в зале отправления Хитроу. Полагаю, он неизбежно должен был приобрести некоторую известность на мировых авиалиниях, стать предметом обсуждения во время выпивок экипажей. Я нашел его сидящим за белым столиком с серьезного вида молодой особой, делавшей пометки в блокноте. Увидев меня, он расслабленно помахал рукой. “Не могу вспомнить эту напасть, – сказал он, – разрушение ритмических циклов?”

Я подсел и представился даме, назвавшейся Глорией Типпет, служащей отдела по связям с общественностью в British Airways . “Пройдемте со мной в офис, мистер Пакстон, вас там поджидает маленький сюрприз”.

“Не хочу никаких сюрпризов, – возразил он сердито. – Хватит их с меня. Эти мои ритмичные циклы полностью расстроены”.

“Суточные ритмы”, – сказал я. Термин, мне показалось, был ей незнаком. Ее звали Глорией, что было досадно, поскольку славной я бы ее никак не назвал. Ей пошло бы имя Этель или Эдит, неприметной, как мышь, со ртом, набитым стертыми гласными уроженки южнобережных кварталов Лондона. Она сказала: “Я схожу и принесу его, если хотите. Это ваш паспорт. Его нам доставили несколько месяцев назад, и когда ваше имя всплыло в компьютере, осталось только связаться с иммиграционными властями”.

Реакция Пакстона была абсолютно безумной. “Не желаю видеть эту чертову дрянь, – закричал он. – Возьмите ее себе”. И стал панически отмахиваться, как будто ему ее уже принесли: “Я свободный человек, понятно? Свободный, как треклятые вороны!” Наверное, он вспомнил Коломбо. На громадном черном табло появилось название “Стамбул”, и замигала маленькая красная лампочка. “Вот куда я направляюсь, – сказал он. – Раньше назывался Константинополь, есть даже песня об этом”. Можно было бы ожидать большей запущенности от столь затянувшихся и эксцентрических странствий. На нем неплохо сидел костюм, мне показалось, гонконгского производства, а снежно-белые волосы были аккуратно подстрижены. Но походка выдавала некоторое нарушение координации, и одна-единственная сумка выглядела тяжеловатой для него.

“Что вы от него хотите?” – спросил я.

“Да, дикая история, не правда ли? В данном случае меня интересует его мнение о нашей авиакомпании в сравнении с другими. И возможно, что-нибудь для нашей многотиражки. Он, кажется, с приветом. Раньше торговал скобяными товарами”.

Будто это что-то объясняло.

“Вам не следует так говорить об одном из лучших ваших клиентов. Я имею в виду “с приветом”. Он проводит последние годы жизни, как ему нравится. Ошибка его лишь в том, что он считает себя свободным человеком. В наши дни никто не свободен. Он выпал из структуры – и теперь демоны хаоса набросились на него. Можете цитировать меня, если вам угодно”. Но она не поняла и, скорее всего, подумала, что я тоже спятил. Убрала свой блокнот. Ее ноги, показалось мне, пока она удалялась, были (да позволено мне будет прибегнуть к этому слову в контексте ее имени) славными, по крайней мере ладными, не чета ее гласным и мышиной неприметности. Природа раздает дары по собственному произволу.

Месяца два спустя я обнаружил Пакстона в клубе для пассажиров первого класса в цюрихском аэропорту, простертого и храпящего на диване среди подтянутых бизнесменов, читающих Züricher Zeitung. Они, как принято говорить, держались от него подальше. Я смешал для себя джин с тоником и сосредоточился на передовице Corriere Ticinese. Никаких новостей, кроме встречи в верхах и терроризма. Объявили посадку, кажется на Берн, и большая часть чопорных бизнесменов поднялась из кресел. Пакстон, чье подсознание, вероятно, отреагировало на объявление, резко пробудился. Верхний зубной протез у него отвалился, и он восстановил его двумя большими пальцами. Меня он увидел без всякого удивления. “Вы много путешествуете, – сказал он. – Впрочем, вы молоды”.

“И еще имею жену и детей, чтобы стремиться домой”.

“Знаете, куда я сейчас? В Тегеран”.

“Ничего местечко, если там не оставаться. А оттуда куда?”

“Кажется… я должен взглянуть… так не помню…” Он полез открывать свою сумку, но был слишком утомлен для лишних усилий. “Во всяком случае, какое-то арабское название. Хочу, чтобы это скорей кончилось. Американцы сбивают гражданские самолеты над Персидским заливом. Надо держаться к ним поближе. И потом… все время пишут об этих угонщиках самолетов, но мне, черт возьми, не везет. Они бы стали угрожать мне пистолетом, я бы оказал сопротивление, меня бы укокошили – и делу конец. Жить вечно нельзя, и не надо этого хотеть. Я отпраздновал свой восемьдесят первый день рождения по дороге в Токио. День рождения в полете. Сказал им – и они дали мне шампанского, но они и так дают его всем”.

“Но вы совершили нечто, чем можно гордиться. Нечто совершенно необычное”.

“В Риме – Колизей, в Париже – Эйфелева башня, но я не видел ни того, ни другого. А также Тадж-Махал где-то в Индии, о нем много разговоров. Только это не для меня. Для меня – распроклятое кресло и одна и та же штуковина, которую откидываешь, чтобы поставить поднос во время обеда, а время обеда хрен знает когда, в самое разное время. Завтрак в три часа ночи. Это противоестественно. Что-то в этом роде они, я думаю, раньше называли грехом. Сновать вокруг земли во всех направлениях и не давать солнцу делать свою сизифову работу – садиться и вставать в положенный час. Уж не знаю, чем это кончится”.

“Вы сами это прекратите. Продолжать ни к чему. Вы доказали все, что хотели. Возьмите свой паспорт в Хитроу и валяйте в частную гостиницу. В Истборне или в Борнмуте, вам есть что рассказать”.

“О внутренностях самолета, о городах, которые для меня пустой звук? Сделайте одолжение”.

“Это была ваша идея”.

“И довольно дурацкая, по правде говоря. Но все равно я к ней привык. Она стала, как говорится, образом жизни. Манерой жить, чем-то в этом роде. А вы теперь куда?”

“Дюссельдорф”.

“В командировку?”

“Не в отпуск, это уж точно. Кажется, мне пора на посадку. Еще свидимся”.

“Свидимся, даст бог. Еще как свидимся!”

Мы и в самом деле встретились в стокгольмском аэропорту. На этот раз Пакстон был не один. Он сидел с человеком приблизительно того же возраста, но покрепче здоровьем, примерно таким, каким был Пакстон в начале своей бессмысленной одиссеи. Плохо выглядевший Пакстон поздоровался со мной в баре. Слабым шведским пивом он запивал Absolut. “Старый кореш, – сказал он. – Вместе воевали. Восьмая армия. Чтобы повидать другие страны, паспорт был не нужен. Не знаю вашего имени, – обратился он ко мне, – а его имя все время забываю”.

“Алфи, – сказал тот. – Алфи Мелдрам. Рад познакомиться, – и крепко пожал мне руку. – Он тут свалял дурака. Запер себя в летучей тюряге. Выбросил паспорт, чтобы гарантировать себе, что останется внутри. Не понимает, что это отмычка, открывающая двери. Думает, что ею запирают, а не наоборот”.

“Я вам объясню, – сказал Пакстон. – Все это началось в конце войны, когда появились продовольственные карточки, удостоверения личности и прочая бюрократическая канитель. Они пропустили букву в моей фамилии. Записали меня как Пастон. Сначала я решил, что это забавно и превращает меня в какую-то пасту. Но когда я менял свои продовольственные карточки и указал на ошибку, гунявый клерк в Уолверхэмптоне, где я тогда работал, объявил мне, что Пастон теперь мое настоящее имя – и следует подтвердить это в своем заявлении. Это бы означало превратить чью-то дурацкую паршивую ошибку в Божий замысел, так сказать. Когда-нибудь я проучу их, сказал я себе, за эту чертову путаницу с их паршивыми документами. – Его возбуждение мне показалось чрезмерным. Расстройство суточных ритмов довело-таки его до невроза. – Когда им надо, чтобы ты сражался на их паршивых войнах, они напрочь забывают о паспортах. Отстоим свободный мир – вот с чем тогда все носились, а теперь посмотрите на этот паршивый свободный мир с его крючкотворством. Уж я хлебнул горя, когда честно старался заработать на жизнь, с их подоходным налогом, налогом на добавленную стоимость и головными болями, которые у меня возникали при заполнении анкет. Так вот, всему этому конец. Больше никаких анкет. Свободный человек”. Он был подавлен, этот свободный человек, словно пропустил удар на ринге.

“Такой свободный, – сказал Алфи Мелдрам, – что не может отправиться со мной в Осло, где моя дочь выходит замуж за одного из этих норвежцев. Теперь-то ты куда, Лемюэль?” Лемюэль, Лемюэль – имя, не слишком-то подходящее для документов.

“Копенгаген. Затем Берег паршивой Слоновой Кости, потом бог знает куда. У меня все это тут записано”. И он показал дрожащим пальцем на единственный предмет своего багажа.

Тремя неделями позже, когда Пакстон и я оказались в одном самолете, мне стало ясно, что развязка приближается. Мы оба летели в Джакарту на аэробусе новой авиалинии “Австралийские восточные рейсы”, очевидный парадокс которых состоял в том, что мы держали путь на северо-запад: таинственный восток никогда не окажется восточнее Австралии. Салон первого класса был заполнен, и Пакстон во всеуслышание жаловался ширококостной сиднейской стюардессе на то, что должен терпеть под боком японца: “Сражались с этими мартышками в последней войне, я-то нет, но многие сражались, включая, наверное, и твоего родителя, и вот он, нате вам, со своими компьютерами и транзисторами, и шмыгает тут своим заложенным носом; носового платка не придумали, несмотря на свою паршивую изобретательность”. Японец улыбался, взирая на западное безумие и не понимая ни слова. Пакстона пересадили, но его, судя по всему, не устраивал и новый сосед – грузный австралийский животновод. Когда принесли обед, он заявил, что суп никуда не годится: прокис на треклятой жаре в своих судках во время стоянки самолета, но стюардесса объяснила ему, что особый вкус – это привкус капли шерри, добавленной в суп для аромата. Затем, когда крутили фильм, он сказал, что уже видел эту паршивую вещицу, и стюардесса привела второго пилота, чтобы сделать ему официальное предупреждение. “Выбросите меня за борт, в этом идея? Давай принимайся, не тяни, старина, или как там тебя зовут, кроликовод, хочешь – засунь меня в свой кенгуриный набрюшник”. Я заслонился газетой The Australian, хотя представлялось весьма вероятным, что он не помнил, кто я, черт возьми, такой.

Грустная история имела завершение в Западном Берлине. Я направлялся в Вену, только что прилетев из Мюнхена, и уже пригласили на посадку. Он сидел в инвалидном кресле и был явно привязан к нему, сопровождаемый двумя санитарами в белых халатах и несколькими служащими “Люфтганзы” в униформе. До моего слуха долетали его вопли: он всегда знал, что этим кончится, проклятые нацисты добрались-таки до него, а ведь он – свободный британский подданный, паспорт мог бы доказать это, если бы не ублюдки, его похитившие. Пакстона бережно катили к выходу, в обход всех иммиграционных формальностей. Там, в его предположительном месте назначения, паспорта вообще не требовалось.

Перевел с английского Дмитрий Чекалов.