Текст книги "Железо, ржавое железо"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Верно! Ты прав. Да будь он проклят! Я звонил в колокола, взывая к нему, я причащался, не понимая, кто кого создал – он нас или мы его, иногда я сомневался в его существовании, но теперь я вижу, что он есть. Только сам божественный творец мог придумать все муки этого мира! Так слушай же, проклятый Бог! Мы узнали тебя по делам твоим, а теперь требуем твоего явления. Явись, убей нас или дай нам утешение! Ты привел нас из лучезарной Италии в мир гуннов. Мы пробираемся обратно на юг, чтоб увидеть свет солнца и цветущие поля, а земля гуннов не кончается. Теперь я знаю, кто скрывается под именем Аттила – посланец своего отца. Авва, или Атта, отец всего сущего, явись нам сквозь мрачные тучи, Бог-громовержец! Довольно нас испытывать! Если нам суждено выжить, подай нам знак!

Рядовой Найтон, родом из Шропшира, испуганно попросил:

– Ты уж поосторожней, Шоки. Не дразни его. Я хоть и сам в церковь не ходок, но всему же есть предел.

– Если нам суждено погибнуть, подай нам знак, сокруши меня, непокорного слугу твоего, мечом карающим.

Но в отсвечивавших металлом небесах ничто не изменилось. Наверно, в этот день Бог прятался в мерзлой плоти палой лошади, чтобы всю долгую зимнюю ночь терзать и выворачивать наизнанку их внутренности.

Доктор Соколова не ошиблась. Новый советский гражданин явился на свет, грозя ему своими красными кулачками, когда судно проходило Мраморное море. В Стамбуле они простояли одну ночь, приняли на борт еще нескольких напуганных немолодых русских. Чтобы приветствовать новичков, на палубу согнали около ста мучившихся морской болезнью советских граждан. Среди них нашлись и такие, кто взмахнул рукой в фашистском приветствии. Мраморное море было неспокойно. Впереди чернели родные воды, над которыми гуляли приветливые марксистские ветра, светило сталинское солнышко, а ближайший порт благоухал дешевыми апельсинами. Мидье, Игнеада, Ахтополь. В Бургасе сошли на берег чехи, которые все время в пути держались особняком, однако на прощанье выпили водки с майором Машуком и капитаном Чепицыным и от имени своего правительства, хотя, скорее всего, были простыми аппаратными чиновниками, пригласили посетить Чехословакию. «Мы туда придем и без вашего приглашения», – процедил сквозь гнилые зубы майор Машук, наблюдая, как они сходят по трапу. Редж слышал эти слова с верхней палубы, но майор Машук, находившийся на нижней палубе, видеть его не мог. Реджу удалось побывать в каюте майора, когда тот в очередной раз сидел в радиорубке, призывая людей не щадить врагов и строить светлое будущее. Судовой стюард в белом кителе, которого майор Машук заставлял убирать каюту и утюжить мундир, не выносил этого властолюбивого наглеца и с радостью впустил Реджа внутрь. На багажной полке Редж обнаружил меховую шапку и зимнюю шинель майора, ставшие ненужными с приходом весны. Редж примерил шинель. Она пришлась ему впору. Отлично, вскоре он ими воспользуется. Большую часть вещей майор вез из Лондона: бутылка виски «Блэк энд уайт», по нынешним временам редкость, шерстяной пуловер, шотландское овсяное печенье, глиняный горшочек с апельсиновым джемом, пачка презервативов, причем использованных, они были аккуратно сложены, видимо, из экономии. На глаза Реджу попался и дубликат списка несчастных русских, которым предстояла высадка в раю. Люди были разбиты на группы по двадцать человек, очевидно, для упрощения процедуры. Услышав по трансляции заключительное «Кровь за кровь!», Редж поспешил вернуться в свою каюту и пересидеть час, который команда по привычке называла полдником, хотя кроме чая с сухарями ничего не давали.

Позади осталась Варна, скоро ее переименуют в Сталин. В Констанце спустилась на берег вторая группа чехов – видимо, политические противники первой. Миновали Сулину и устье Дуная, реки Аттилы. Ранним безоблачным утром они приняли на борт лоцмана и медленно вошли в Днестровский лиман. На горизонте появилась изогнутая линия одесской набережной. Чарли Ноукс, у которого опять обострилась язва, скрючившись, вышел на палубу, чтобы на пару с Реджем восхититься великим портом, основанным греками, разрушенным в русскую революцию и восстановленным сталинскими ударными пятилетками. «На удивление дивный город. Даже не верится, что мы в России. Больше похоже на Неаполь, с борделями и винными погребками. Ты только взгляни на нее! Видел фильм, где эту лестницу показывают? Там еще по ней женщина с коляской бежит».

В гавани на рейде стояли линкор и транспорт с металлоломом. «Герцогиня Бедфорд», очень осторожно причалившая к одному из пирсов, казалось, боялась испачкать юбку в пролетарском порту. Усатые загорелые татары и украинцы принимали швартовы и подтаскивали сходни. Откуда-то издалека ветер доносил запах заплесневелого хлеба. Пассажиры не спешили. По трапу на борт, как к себе домой, поднимались гражданские чиновники и два офицера. «Все верно», – повторял про себя Редж. Утро выдалось теплое. Он пошел в свою каюту и обрядился в заранее припасенные шинель и шапку майора Машука. Эта скотина скоро кое-чего недосчитается. Неумело замаскировавшись под русского майора – русская шапка не изменила кельтского лица, а из-под серой шинели торчали брюки цвета хаки, – Редж притаился в проходе рядом со сходнями, соединявшими Россию и Британию. На берегу собрался духовой оркестр под управлением тощего капельмейстера. Над портом на малой высоте кружили три истребителя. Невдалеке слышался странный шум, напоминавший лесопилку. Оркестр грянул новый советский гимн, а не коминтерновское старье вроде «Интернационала», но музыку заглушал рев самолетов. По сходням погнали первую партию из двадцати человек. Майора Машука с ними, к счастью, не было: наверно, на пару с капитаном Чепицыным он занимался сортировкой остальных. Конвой целиком состоял из береговой охраны. Редж сделал несколько глубоких вдохов и пошел вслед за первой партией, которую конвоировал молоденький очкарик. Обернувшись, Редж увидел, что вторая партия готова к высадке: исхудавшие темные лица и глаза, в которых угас последний огонек надежды. Людей пригнали к дверям ближайшего портового склада. С палубы стали доноситься крики. Очкастый рядовой, рассмотрев наконец майорские погоны, остановился в нерешительности.

– Делай свое дело, парень! – рявкнул на него Редж, сам не понимая, что имел в виду.

Окрик советского офицера вразумил солдата, и он, вернувшись к сходням, погнал вторую партию к соседнему складу. Тяжелые двойные двери склада захлопнулись прямо перед носом Реджа. В небе по-прежнему кружили самолеты, где-то шумела пилорама, а на причале продолжал играть духовой оркестр. Редж понял, что должно произойти, и побежал вдоль стены складского сарая, невольно примечая на ней похабные надписи и рисунки мелом. У задней двери он увидел то, что ожидал: усталые солдаты под наблюдением горластого сержанта забрасывали в грузовик английские шинели, ботинки, серое шерстяное нижнее белье и даже ложки и вилки. Из приоткрытой двери сквозняк доносил запах порохового дыма. Заглянув внутрь, Редж увидел двадцать распластанных обнаженных тел. Некоторые еще шевелились. Расстрельная команда состояла из мальчишек, на вид не старше четырнадцати, – военная форма была им велика. Командовавший ими лейтенант, увидев Реджа, вытянулся по стойке «смирно», приказал перезарядить винтовки и стал оправдываться. Конечно, он понимает, нехорошо промахиваться, но они еще молокососы, до шинелей не доросли, только учатся стрелять. Невооруженная группа таких же мальчишек поволокла трупы наружу. Один из расстрелянных ожил, и его отбросили в сторону и добили двумя выстрелами в упор. Редж едва сдерживался, чтоб не завопить от ужаса. Ударом сзади его оглушил рассвирепевший майор Машук, хватившийся шинели и шапки. Ему помогали двое. Никого из них Редж различить не успел, потому что потерял сознание и провалился во мрак.

Когда Редж пришел в себя, он обнаружил, что на судах британского торгового флота вместо карцера имеется камера для буйнопомешанных с обитыми матрасами стенами. Голова, на которой он нащупал несколько кровавых шишек, раскалывалась. Уголком еле теплившегося сознания Редж понял, что сходит с ума.

Если бы это был роман, а не хроника реальных событий, я бы с удовольствием поместил на то же судно брата Реджа, Дэна: бородатый, как патриарх, в сношенной обуви, он дожидался родного корабля на ступенях одесской лестницы, готовый даже без советского оркестра отправиться в долгое путешествие домой. Однако Дэн с его поредевшей группой добрались лишь до Украины. Здесь начиналась весна, а люди говорили на языке, который Дэн едва разбирал. Пройдет немало времени, прежде чем он с его бывшими солагерниками, но без полковника Хебблтуэйта, станут ломать голову, почему над ними так низко кружится самолет и отчего британский – без всякого сомнения – корабль не торопится принять их на борт.

Капитан Айзенауг, психиатр Королевского военно-медицинского корпуса, вывел Реджа, одетого в синюю больничную пижаму, на прогулку. В парке Крэнфорд-лоджа, неподалеку от Солсбери, цвели бледные нарциссы.

– Поглядите, – говорил доктор, – этот мир состоит не только из ужасов и убийств. Послушайте, как чудно щебечут птицы.

Его фиалковые, мечтательные глаза никак не соответствовали фамилии. [60]60
  Eisenaug – железный глаз (нем.).


[Закрыть]Говорил он с легким тевтонским акцентом, четко, словно оперный певец, артикулируя окончания. Вену покинул почти одновременно с Зигмундом Фрейдом, хотя не был евреем, но не одобрял арийские методы психиатрии, которые разработал брат рейхсмаршала Геринга. Айзенауг не являлся последователем Юнга, но и не во всем соглашался с Фрейдом, несмотря на то, что последний лично поручился в профессиональной честности и аполитичности доктора при получении им британского подданства. Этот немец добровольно пошел служить в британскую армию и начинал как врач-терапевт в чине лейтенанта, а когда британские военные эскулапы с неохотой, но все-таки признали существование души в смысле, отличном от того, что имели в виду армейские капелланы, он получил возможность заняться своей темой – эклектической психиатрией. По его мнению, проблема Реджа не имела отношения к Эдипову комплексу. Если Редж и хотел убить Уинстона Черчилля и Энтони Идена, то не потому, что испытывал к ним сыновью ненависть. К Реджу, которого понизили до сержанта, он не обращался по званию, а называл его Реджинальд и просил говорить ему «доктор», а не «сэр».

– Итак, вы видели тот же самый сон, только ярче и отчетливее? – спросил доктор.

– Скорее это был не сон, а попытка вообразить желаемое.

– Вам никогда не удастся осуществить свой план, Реджинальд.

– Я представлюсь сотрудником фирмы «Винзор и Ньютон». Продаю акварельные краски. Скажем, старый боров кормит в саду своих золотых рыбок, а я спокойно подхожу и вонзаю нож в его заплывшую жиром спину.

– Это – месть.

– Да, месть.

– Месть – это только идея. В реальной жизни ей нет места. Так считают христиане, хотя вы, вероятно, иного мнения. «Мне отмщение, и аз воздам», – говорит Бог. Вам, должно быть, известно, что того, кто мстит, ожидают вечные муки в аду. Конечно, такого места, как ад, не существует, но это верный образ возмездия нравственного. Злодей должен осознать свое злодеяние. Если он не способен на это, ничто его не спасет, а его физическое уничтожение никому не принесет пользы. Государство мстит преступникам. Они отвечают тем же. Бесконечное мщение – это замкнутый круг. Вы исполнены ненависти, Реджинальд.

– Да, ненавижу, и ненавижу все больше и больше.

– Я хотел бы, чтобы вы задумались, возможно ли действительно ненавидеть или любить нечто, оставшееся в прошлом? Можно ли, скажем, любить женщину, которая умерла? Оправданна ли ненависть к гунну Аттиле?

– Безусловно, оправданна, если взять его нынешнее обличье. Сталин, например. Ненавижу Сталина.

– И поэтому вы хотите его убить?

– Конечно. Но до него мне не добраться. А вот до Уинстона Черчилля и Энтони Идена я скоро доберусь.

– Пользы от этого не будет. Вы вправе предать гласности их преступления, хотя даже преступление может быть истолковано как проявление доброй воли. Положим, они заблуждались, отправляя русских на родину, которая обрекла их на верную смерть, но это был единственный способ вернуть на родину наших пленных. Забота о благополучии и безопасности британских подданных сама по себе не является преступной, равно как и передача русских Советскому Союзу. Поймите наконец, русские – наши союзники, а Сталин – руководитель дружественной нам страны.

– У тех, кто поступает по справедливости, друзей не бывает.

– Вы в самом деле так считаете? Полагаете, что вы и есть воплощенная справедливость? Неужели вам до сих пор не ясно, что такая позиция граничит с паранойей?

– Ясно. Я сумасшедший, и поэтому я здесь.

– Вы не сумасшедший. У вас нервный срыв. Здесь вы не по вашей вине. Вы поправляетесь. Никто не привязывает вас к койке и не кормит с ложечки. У вас хороший аппетит, и спите вы спокойно.

– Я сплю долго, но вовсе не спокойно. Кошмары замучили.

– Ночной кошмар – своего рода предохранительный клапан. Ночные кошмары бывают у всех. Война в Европе окончена, а кошмары еще долго будут нас пре следовать. По-немецки ночные кошмары называются Alpdrücken. Вам снится, что на вашу голову низвергаются Альпы. Вы просыпаетесь в холодном поту и удивляетесь изощренности человеческого мозга, терзающего нас, когда мы совершенно беззащитны. Но это – природа, воевать с ней бесполезно. Даже кошки и собаки вздрагивают во сне от ночных кошмаров. Ничего не поделаешь, с кошмарами надо уживаться.

– Значит, вы советуете мне уживаться с этим прогнившим насквозь миром? И как только я стану равнодушен к несправедливости, я сойду за нормального?

– Отчего же? Беспокоиться нужно, и пытаться изменить этот мир нужно, но только не с помощью мести. Куда разумнее преодолеть желание мстить, перенести эту энергию на что-то другое. У нас, в немецком, есть слово Demütigung. [61]61
  Надругательство (нем.).


[Закрыть]Обычно оно переводится как «унижение», но в немецком унижение, то есть снижение в степени уважения, обозначается глаголом erniedrigen. Представьте себе маршала Сталина, с которого насильно стащили китель и голого, с толстым брюхом и сморщенным от страха пенисом выставили напоказ на Красной площади, и вы поймете, что значит Demütigung. Вот если бы вы похитили у него нечто очень дорогое его сердцу, то это было бы для него erniedrigen. Союзники были правы, когда стали изображать Адольфа Гитлера на карикатурах.

– Чтобы легче было закрыть глаза на его злодеяния.

– Будьте справедливы. Разве его злодеяния не представлены всему миру?

– С некоторым опозданием, когда уже ничего не изменить. – Редж вдруг застонал. – Когда вы выпустите меня отсюда?

– А если мы вас выпустим, куда вы пойдете?

Редж молчал.

– Вы пойдете к своей жене и совершите первый акт возмездия, не так ли?

– Она унизила меня в моих собственных глазах, только и всего. Мне просто не следовало этого видеть. Всегда лучше не видеть.

– Верно, лучше не видеть – так легче выжить. Как сказал ваш Эдмунд Берк, надо стараться жить в свое удовольствие.

– Эдмунд Берк не наш. Он ирландец.

– Неужели для вас так важно этническое происхождение? Разве не расовые и национальные распри привели совсем недавно к величайшей трагедии?

– Благодарю Бога, что я не англичанин.

– Бросьте. Мы говорим с вами по-английски. Прекрасный язык, по выразительности почти не уступает немецкому. Я сам чувствую себя наполовину англичанином – уже не могу обходиться без традиционных чаепитий. Есть земли и народы куда хуже. Теперь Великобритании придется смириться с второстепенной ролью на международной арене, но она дала миру много хорошего. Понятие терпимости, например.

– Терпимости ко злу.

– Ничего не поделаешь. Если мы говорим о терпимости, терпимым следует быть ко всему. Вы тоже обладаете способностью быть терпимым. Я уверен, вы готовы к примирению с женой. И это хорошо.

Через больничный двор шла женщина в белом халате поверх лейтенантской формы военно-медицинского корпуса. Ее длинные черные волосы развевались на летнем ветру, как флаг. Знамя женственности. Казалось, она сознавала, что ее густые, ничем не стянутые волосы символизируют свободу, конец войны. На пациентов госпиталя, преимущественно мужчин в глубокой депрессии, вид ее роскошных волос наверняка действовал лучше всякой терапии.

– Давайте присядем, – предложил капитан Айзенауг. Он был небольшого роста, полноватый, одетый по строгой форме, со стеком под мышкой – на солдат это производило особое впечатление. Сняв фуражку, он обнажил обширную не по возрасту лысину.

Они присели на скамейку у кадушки с дождевой водой.

– Ваша жена прислала мне письмо, – сказал доктор, сверкнув толстыми линзами очков, за которыми синели близорукие глаза.

Редж, будто не слыша его слов, продолжал о своем:

– Знаете, весь этот ужас усугубляется полным отсутствием информации. Я хотел бы знать, всех они расстреляли или нет? Что стало с женщинами, детьми и тем новорожденным? А что с ней? Я даже боюсь ей письмо послать. Если ответа не будет, я не знаю, что и думать.

– Забудьте об этом. Спишите все на войну. Скорее всего, она разделила участь остальных. К тому же она лишь временно занимала место вашей жены. А ваша жена, – повторил Айзенауг, – прислала мне письмо.

– Вы, конечно, первый ей написали.

– Естественно. Она для вас самый близкий человек и имеет полное право знать, что с вами и где вы находитесь. Она хочет вас навестить. Что вы на это скажете?

– Мне придется начать с извинений. Она-то извиняться не станет.

– А почему она должна извиняться за то, что вы сами себе позволили увидеть? Вам этого видеть не полагалось.

– Что ж, начнем новую жизнь слепыми.

– Ну, это слишком сильно сказано. Для начала закроем глаза на некоторые недоразумения. Жить-то надо или по крайней мере попытаться жить. Il faut tenter de vivre, [62]62
  Надо попробовать жить (фр.).


[Закрыть]как сказал французский поэт. Думаю, вам следует ей написать.

– Я уже пробовал. Порвал. Похоже, мне стало трудно писать по-английски. Представьте, я написал одно письмо по-русски печатными буквами, как учила меня мать. Мне было страшно его отправлять. Я ведь не знаю точного адреса. Знаю только, что муж у нее в Свердловске. Но я и это письмо разорвал. Нет, не буду я писать. Передайте ей, пусть приезжает.

– Я уже пригласил ее.

Этот разговор состоялся за неделю до приезда моей сестры Ципоры в Крэнфорд-лодж. День выдался дождливый, мокрая листва шумно шелестела на ветру. Женщины, обладающие интуицией, умеют менять облик, когда того требуют обстоятельства. Ципа похудела. Ее средиземноморская округлость сменилась английской угловатостью, подчеркивающей зрелость. Она отрастила волосы. Черные как смоль, они контрастировали с ее красным плащом, и Редж отметил это, когда она откинула капюшон. Он судорожно сглотнул. В руках она держала сумку, когда-то подаренную Реджем. Сильные, уверенные пальцы профессионального музыканта растерянно перебирали складки плаща.

– Ну, вот и я, – сказала она голосом, который ничем не напоминал о юной девушке, поразившей Реджа семь лет назад.

Он запахнул больничный халат, надетый поверх синей пижамы, и поцеловал ее в мокрую щеку. Это был поцелуй не мужа, но брата.

– Ну, вот и я, – эхом отозвался он. – Если хочешь, пойдем выпьем чаю на террасе.

Предложение оказалось неудачным. На террасе, печально глядя на дождь, сидели четверо больных. По радио звучал шлягер «Я иду, куда ведет меня сердца зов». У одного из больных так сильно тряслись руки, что сосед поил его чаем с ложечки. На первый взгляд все они выглядели как контуженые, хотя капитан Айзенауг считал, что причины их недугов следует искать в детстве и сексуальных проблемах.

– Нет, не надо чаю, – попросила Ципа.

Они вернулись в пустую четырехместную палату, и Редж наконец обнял ее.

– Вот так гораздо лучше, – сказала она.

– Они нам здесь внушают, что жизнь только начинается. С Японией покончат уже в этом году. Знаешь, я ведь люблю тебя.

Улыбнувшись, она ответила:

– Я что-то не улавливаю связи.

– Ну, ты и я, мы все-таки муж и жена. Мир, кажется, поумнел, да и мы тоже. У тебя ведь нет никого, правда?

Она заметила, что у него дрожат руки.

– Если честно, было, и немало. Почти со всем оркестром переспала. Надоела мне вся эта музыка. Хочу отдохнуть.

– Все разладилось из-за войны, правда?

– Наверно, из-за войны.

– Меня скоро выпишут. А в ноябре я демобилизуюсь.

– Когда тебя выпишут?

– Скоро. Думаю, я уже поправился.

Он горько расплакался.

– Прости, прости меня, прости, – твердил он, утирая мокрый нос рукавом халата.

– Скверные были времена.

– Ужасные! Но теперь все позади, – и он завыл, задрав голову к потолку.

Она похлопала его по спине, потом прижала к себе. Ее плащ зашуршал.

– Сними ты его к чертовой матери! – продолжая рыдать, выкрикнул он.

– Нелегко вдруг почувствовать себя как дома. Стоит ли себе позволять все сразу?

– Ты можешь позволить себе все, что пожелаешь. Это мне нужно держать себя в рамках дозволенного. Я люблю тебя.

– Ты это уже говорил. Тебе теперь работу искать придется. Надеюсь, тебе хоть часть отпуска оплатят?

– Я могу преподавать испанский. А ты навсегда бросишь оркестр, да?

– Нет, не навсегда. Слишком много сил вложено. Просто мне надо отдохнуть от барабанов и тарелок. Я подумала, может, нам ребеночка завести или что-нибудь в этом роде?

Он улыбнулся сквозь слезы:

– Что-нибудь в этом роде?

– Поселиться где-нибудь в тихом месте. И ребеночка родить.

– Русско-валлийского еврея. Интересная комбинация. Народы всех стран, соединяйтесь! Знаешь, я действительно очень тебя люблю.

– Ну и славно. Любовь – это прекрасно. Теперь я бы не отказалась от чая.

– Наверно, уже остыл.

– Так пусть подогреют. Настаивай. Требуй. Ну и времечко мы пережили.

– Страшнее не придумаешь.

Она наконец сняла свой красный плащ.