Текст книги "Малеска — индейская жена белого охотника"

Автор книги: Энн Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава 11

Возвращение домой —

Вот видны крыши и деревья;

Возвращение к верным сердцам,

Верным, как солнце и ветер.

В одно ясное утро через несколько недель после того, как заболел мистер Данфорт, вся троица сидела в своём любимом уголке сада.

У Сары были каникулы, и ей не нужно было делать уроки. Её единственной обязанностью было чтение газет старому джентльмену, который особенно любил её юный, весёлый голос.

Миссис Данфорт занималась вязанием, а Сара сидела у их ног на низенькой скамеечке, как любимая юная родственница. Пожилая пара совсем забыла, что она была связана с ними только узами любви и, на самом деле, в душе воспринимали её как часть своей семьи.

Внезапно внимание миссис Данфорт привлёк какой-то шум; она поднялась и ушла в дом так тихо, что другие едва заметили её уход.

Вскоре она снова вышла, шагая быстрее, чем обычно. Её била такая дрожь, что Сара посмотрела на неё с удивлением.

– Уильям! – сказала она мужу. – Уильям!

Он пробудился от лёгкой дремоты и поднял голову.

– Ты что-то сказала? – спросил он.

– У меня для тебя хорошие новости. Не волнуйся, всё хорошо.

Он с трудом встал с кресла, дрожащими руками опираясь на палку.

– Мой мальчик вернулся! – воскликнул он, и его голос был более громок и ясен, чем все предыдущие недели. – Уильям, мой мальчик!

На этот призыв из дома выбежал молодой человек. Старый джентльмен обнял его и крепко прижал к груди.

– Мой мальчик! – только и мог сказать он. – Мой Уильям!

Когда все немного успокоились, миссис Данфорт позвала Сару, которая стояла неподалёку.

– Я хочу, чтобы ты познакомился с этой юной леди, Уильям, и поблагодарил её, – сказала она. – Твой дедушка и я многим ей обязаны.

Она кратко рассказала о падении старого джентльмена и о Сарином присутствии духа, но алые щёки девушки заставил её остановиться.

– Никакими словами нельзя отплатить за такую доброту, – сказал молодой человек, пожимая ей руку и жеманно кланяясь, как было принято в те времена.

– Это я многим обязана вашим бабушке и дедушке, – ответила Сара, немного дрожа и пытаясь избавиться от робости, которую она чувствовала под взглядом его тёмных глаз. – Я была в плену, как всякая школьница, а они были так добры, что открыли дверь и выпустили меня.

– Значит, вы ученица мадам Моно, этой неугомонной старушки? – со смехом сказал юный Данфорт. – Легко представляю, какое было для вас облегчение попасть туда, где вы не обязаны жить и думать по правилам.

– Ну, хватит, хватит! – сказала старая леди. – Уильям уже поощряет непослушание. Ты будешь плохим советчиком для Сары.

И она, и её муж были крайне довольны тем искренним, сердечным разговором, который завязался у юной пары; через час Сара чувствовала себя так же свободно, как при сборе цветов в родных лесах.

Данфорт долго и красочно рассказывал им о своих приключениях, о странах, которые посетил, о знаменитых местах, которые видел, и ни один человек на свете не имел более внимательных слушателей.

Это был чудесный день для Сары, и поскольку Уильям в заграничных странствиях не потерял свойственного молодости восторга, для него этот день тоже был полон наслаждения.

В красоте Сары было нечто невинное, в её поведении было нечто непринуждённо изящное. Это отличало её от фальшивых светских женщин, с которыми он в последнее время общался, и в глазах молодого человека придавало ей дополнительного очарования.

Много раз во время разговора миссис Данфорт тревожно оглядывалась на мужа, но её утешала его улыбка. Её бледное лицо сияло от внутреннего света, от какого-то приятного видения, которое озарило зиму её души почти таким же прекрасным светом, какой переполнял её в весеннюю пору жизни, когда она мечтала о будущем, а старый, дряхлый мужчина, что стоит рядом, был крепким юношей, благородным и храбрым, как этот мальчик, в котором, казалось, снова ожило их прошлое.

– Если меня увидит мадам Моно, она будет поражена, – со смехом сказала Сара. – Она надеялась, что я посвящу каникулы чтению французских проповедей, которые она мне дала.

– А вы в них заглядывали? – спросил Данфорт.

– Боюсь, они куда-то затерялись, – ответила она лукаво.

– Но, кажется, вы не очень огорчены. Думаю, если бы мне пришлось учить французский по старомодным проповедям, я бы его так и не выучил.

– Я невысокого мнения о французских проповедях, – заметила миссис Данфорт, с сомнением покачав головой.

– И о французах, – добавил её муж. – Тебе они никогда не нравились, Тереза.

Она кивнула, а юный Данфорт обратился к Саре на хвалёном языке мадам Моно. Она нерешительно ответила, и они немного побеседовали. Он добродушно смеялся над её ошибками и поправлял их. Пожилая пара наслаждалась этой беседой так же, как молодая, и все получили много удовольствия.

Они провели всё утро в саду, и когда Сара ушла в свою комнату, чтобы побыть наедине с новым миром мыслей, которые ей открылись, она чувствовала себя так, как будто знала Уильяма Данфорта половину жизни. Она не пыталась анализировать свои чувства, но они были очень приятны и наполняли её душу восхитительным беспокойством, похожим на трели, которые пробиваются из самого сердца певчей птицы. Данфорт тоже не очень пытался понять чувства, которые в нём пробудились; они оба были счастливы и беззаботны, как свойственно только юности, и шли навстречу прекрасным грёзам, которые освещают жизнь всякого человека и которые ожидали их в ближайшем будущем.

Так прошло несколько месяцев, и славный голландский дом с каждым днём становился всё больше похож на рай. Учебный год Сары продолжался. Она видела, как цветки превращаются в плоды, и скоро сад наполнился ароматами спелости. Затем они видела, как с деревьев падают листья, окрашенные в тысячи роскошных красок. И всё же сад оставался раем. Она видела, как листья увядают, печально шуршат под её ногами и с содроганием отдаются на волю зимнего ветра. И всё же сад оставался раем. Она видела, как падает снег, белый и холодный, как он засыпает траву и гравийные дорожки, сгибает нежные вечнозелёные кусты, а длинные, яркие сосульки свисают с крыш и разбиваются о землю. И всё же сад оставался раем; поскольку любовь не замечает времён года, и там, где она живёт, даже если о её присутствии никто не подозревает, нет места одиночеству. Вскоре прошёл обещанный срок, и заявления мадам Моно о том, что её ученица станет совершенством, обернулись истиной, поскольку на свете не существовало более изысканного и прелестного юного создания, чем Сара Джонс. Нельзя сказать, произошло бы это, если бы она полагалась только на своих учителей, но приятные уроки, которые она получала в старой беседке, пока пожилая пара сидела так далеко, чтобы ничего не слышать – как в подобных случаях и должны вести себя милые пожилые люди – были полезнее, чем полудюжина школ.

Старая миссис Данфорт отрывала взгляд от своего вязания и невинно замечала мужу:

– Это действительно прекрасно, что Сара так поглощена своими уроками, а Уильям так добр, что остаётся дома и помогает ей. В самом деле, путешествие заграницу совершенствуют нрав человека. Они укрепляют его характер. Раньше Уильям был такой беспокойный, никогда не хотел оставаться дома. А сейчас его не заставишь переступить порог.

Старый джентльмен слушал эти замечания с напряжённым лицом; он спрашивал себя о переменах, случившихся с его внуком, и ответ рождал на его губах мрачную улыбку. Прекрасная девушка, которая стала почти его родственницей, внушала ему такую любовь, что он не смог бы вынести и мысли о расставании с ней. Он считал, что его имя и его собственность помогут сделать их отношения ещё ближе, и этот замысел увлёк его со всей страстью.

Так продолжалось всего лишь несколько месяцев. Прежде чем упали листья, с мистером Данфортом произошла перемена. Некоторое время он был более вялым и подавленным, чем обычно, и, казалось, его беспокоила какая-то мысль. Однажды он без всякого повода начал говорить с женой об отце Уильяма и впервые за долгие годы упомянул о его несчастном браке.

– Я иногда думаю, – сказала леди, склоняясь над вязанием, чтобы скрыть чувства, исказившие её лицо, – я иногда думаю, что мы давным-давно должны были всё рассказать нашему внуку.

Рука старика, опиравшаяся на трость, начала дрожать. В его глазах появилось беспокойство, и он долго ничего не отвечал.

– Теперь слишком поздно… пусть наша тайна умрёт вместе с нами. Это уничтожит его. В те дни я был гордым человеком, – сказал он наконец. – Гордым и упрямым. Я иногда думаю, что бог покарал меня. По ночам меня беспокоит мысль об этой бедной женщине, у которой я отнял ребёнка. Скажи мне, Тереза, ты что-нибудь знаешь о ней? В тот день, когда началась моя болезнь, я ходил в хижину в Вихокене, где её видели последний раз. Я надеялся отыскать её, чтобы искупить свою вину. Но хижина разрушена, и нет ни одного человека, который её помнит. Пойти туда стоило мне больших усилий, и когда меня настигло разочарование, я упал. Скажи мне, Тереза, ты что-нибудь слышала о Малеске?

Добрая леди молчала, но она была бледна, и её руки дрожали.

– Ты не расскажешь? – резко спросил старик.

– Да, я кое-что слышала, – сказала леди, отложив вязание и сочувственно глядя на склонившееся над ней напряжённое лицо. – От индейцев, которые приезжали на торговые посты, я слышала, что… что Малеска вернулась к своему племени.

– Это не всё, – сказал старик. – Ты что-то скрываешь.

Бедная женщина хотела помотать головой, но не могла заставить себя соврать хотя бы жестом. Опустив руки на колени, она съёжилась под его взглядом, и по её щекам покатились слёзы.

– Говори! – хрипло сказал старик.

Она ответила таким же низким и хриплым голосом:

– Малеска пришла в своё племя, но у них жестокие законы. Они посчитали изменой то, что она отдала нам своего сына, и отправили её в лес с тем, кто был избран, чтобы её убить.

Старик ничего не сказал, но его глаза округлились, и он упал ничком.

Уильям и Сара сидели под старой грушей и кокетничали в перерывах между французским; он шептал ей такие сладчайшие слова, которые она раньше не слышала ни на каком языке, и когда она чувствовала его дыхание, её щёки пылали румянцем.

– Скажи мне… посмотри на меня… скажи мне то, что ты знала всё это время, – сказал он, согнувшись над её горящими глазами и заставляя её дрожать.

Она попыталась поднять голову, но ей этого не удалось. Как роза под слишком жаркими лучами, она опускала голову под сиянием собственного румянца.

– Говори, – попросил он.

– Да, – ответила она, подняв лицо и решительно взглянув на него. – Да, я люблю тебя.

Когда эти слова слетели с её уст, раздался крик, и они оба вздрогнули.

– Это голос бабушки, дедушке опять плохо, – сказал молодой человек.

Полные смятения, они побежали вперёд. Через мгновение они увидели старика, который распростёрся на земле. Его жена склонилась над ним, слабыми морщинистыми пальцами стараясь ослабить платок.

– О, скорее сюда, – с беспомощным видом попросила она, – помогите развязать его, или он не сможет дышать.

Всё было бесполезно. Старик не мог дышать. Единственный удар сразил его. Они перенесли его в дом, но свинцовая тяжесть его тела, обмякшие руки и ноги, всё это открывало печальную истину. Это была смерть – внезапная, ужасная смерть.

Если есть нечто на земле, что всегда вызовёт самое большое сочувствие, это старая вдова – женщина, которая провела весну, полдень и осень жизни и приблизилась к зиме с одним мужчиной, первой любовью её юности, последней любовью её старости… у которой остались позади и весенняя пора, когда чувства полны страсти, и зимняя пора, когда они полны благородства.

Старики редко сопротивляются неприятностям. Неприятности приходят, и старики склоняются перед ними. Так случилось и со вдовой. Она не жаловалась, не давала воли своей скорби. Ей было одиноко, очень одиноко без него (вот всё, что она говорила). Но ещё до похорон чёрные нити, которые лежали на снегу её волос, затерялись в белизне, а после похорон она начала потихоньку сгибаться, опираясь на его палку. Было печально видеть, как её сморщенные руки обхватывают ручку палки, как она кладёт на неё свой подбородок – точно так же, как делал он.

Но даже его палка, крепкая опора его увядающей мужественности, не была настолько сильной, чтобы спасти эту старую женщину от могилы. Палка помогала до самого конца, но однажды встала у кровати, которая была белой и холодной. Такой же белой и холодной, как снежный сугроб, который пришлось раскапывать, чтобы миссис Данфорт смогла лечь рядом со своим мужем.

Глава 12

Поставьте цветы на полку,

По песчаной дорожке

К дому идёт гостья,

Которая раньше не приходила.

Сара Джонс отсутствовала уже несколько месяцев, когда по деревне пошли слухи, что эта школьница завоевала Манхеттен. Говорили, что сквайр [13]13
  Сквайр (эсквайр) – здесь: титул мирового судьи.


[Закрыть] Джонс получил письма от богатого торговца, что он поедет вниз по реке, чтобы привезти дочь домой и отпраздновать свадьбу, и что Сара Джонс станет настоящей леди.

Это сообщение изменило поведение миссис Джонс. Когда она появлялась на улице, она держалась ещё более надменно и делилась со всеми намёками и полунамёками, как будто страстно желала облегчить свою душу и раскрыть тайну, которую пока не могла раскрыть.

Когда Джонс в самом деле уехал на Манхеттен, начали шептаться о том, что его жена взяла для себя в магазине отрез дорогого ситца и купила мальчикам новые шерстяные шляпы, и предположения стали более определёнными; кто-то смело утверждал, что Сара Джонс выходит замуж за богача и что поэтому её мать задирает голову выше обычного.

Через три недели после этого миссис Джонс, каждое движение которой изучалось с подлинно деревенской тщательностью, решила провести в доме уборку, для чего наняла на подённую работу одну старушку. Однажды вечером с насеста исчезли все индейки и курицы, а на скотном дворе появились следы убоя. Всё это держало общественность в состоянии приятного возбуждения.

На следующее утро после убоя миссис Джонс была очень занята. Утром она посыпала отдраенный пол в гостиной белым песком и новым веником очень умело разметала его в виде ёлочки. После этого она наполнила камин ветками тсуги и белой сосны, оплела зеркала венками из спаржи, алой от ягод, и как раз ставила в большой кувшин на каминной полке охапку цветов, которые мальчики принесли из леса, когда её младший сын прибежал с мыса, чтобы сообщить, что шлюп показался на горизонте и на всех парусах идёт вверх по реке.

– О боже, у меня почти ничего не готово! – воскликнула встревоженная домохозяйка, хватая горсть лилий, так густо усыпанных багровыми пятнами, что золотистые колокольчики, казалось, сгибаются под тяжестью рубинов и гранатов, и засунула их между пышными цветами жимолости и ветками кизила.

– Эй, Нед, дай-ка мне веник, живее! И не шаркай ногами по песку. Итак, – продолжила она, убирая осыпавшиеся листья и цветы с каминной полки и торопливо оглядывая комнату, – чего тут ещё не хватает?

Кажется, всё было в порядке даже на её требовательный взгляд. В одном углу стоял сложенный чайный столик, и на его гладкой поверхности отчётливо, как в зеркале, отражалась ёлочка, нарисованная на песке. Стулья были на своих местах, диван украшали новые, блестящие малиновые подушечки и накидка. Да, больше делать было нечего, но добрая женщина прошлась фартуком по безупречно чистому столу, махнула им по стулу, а затем вышла, убеждённая, что ни одна пылинка не опорочит возвращение её дочери домой.

Миссис Джонс закрыла дверь и поспешила в спальню, чтобы проверить, всё ли там в порядке. На кровати, посреди белоснежной накидки оттенками красного, зелёного и жёлтого лучилось лоскутное одеяло, расшитое узорами, которые старые леди называют «восходящим солнцем». Простыня без единого пятнышка была осторожно завёрнута на верхнюю часть одеяла, и всё это венчала пара подушек, белых, как сугробы только что выпавшего снега. Кувшин с розами, что стоял на подоконнике, проливал нежный свет на муслиновые занавески, обвязанные лентами с обеих сторон окна, и свежий ветер развеивал аромат роз по всей маленькой комнате.

Миссис Джонс удовлетворённо оглядела спальню и затем поспешила в комнату, приготовленную для дочери. Она начала облачать свою миловидную фигуру в ситцевое платье, которое произвело в деревне такую шумиху. Она только просунула руки в рукава, когда дверь открылась, и показалась голова старушки, на несколько дней нанятой в помощь.

– Послушайте, миссис Джонс, я никак не могу найти начинку.

– Боже мой, неужели индейка ещё не в печи? Мне что, разорваться на тысячу кусков? Зачем вы пришли ко мне? Вы не можете начинить индейку без моей помощи?

– Дайте мне колбасы, только и всего. Я всё обыскала и нигде её не нашла.

– Колбасы? Миссис Бейтс, вы думаете, что я позволю начинить эту превосходную индейку колбасой?

– Ничего не знаю, но скажу, как есть, миссис Джонс. Если вы подняли такую суматоху только из-за того, что ваша дочь возвращается домой с богатым красавчиком, то лучше готовьте сами; здесь никто на работу не напрашивается, – пронзительным голосом возразила старушка, так хлопнув дверью, что задрожал весь дом.

– Сейчас эта старая кошёлка уйдёт, и только для того, чтобы мне насолить, – пробормотала миссис Джонс, пытаясь подавить своё раздражение.

Она открыла дверь и позвала разгневанную помощницу:

– Миссис Бейтс, вернитесь, вы меня не дослушали. Возьмите куриную печёнку, порубите её с хлебом и маслом, приправьте хорошенько, и, смею сказать, получится отличная начинка.

– Ну, что ж, а чем приправлять – шалфеем или чабрецом? Я хочу, чтобы всё было как надо, – ответила старушка, смягчаясь.

– Немного того, немного другого, миссис Бейтс… О боже, посмотрите, как сидит платье?

– Зачем спрашивать, миссис Джонс? Вы выглядите, как новенькая булавка. Просто прелесть!

Жена сквайра не забыла чувств, которые испытывала в дни юности, и похвала старушки возымело действие.

– Я распоряжусь, чтобы сегодня вечером вам принесли из магазина немного чая и сиропа, миссис Бейтс, и…

– Мама! Мама! – закричал юный Нед, врываясь в комнату, – шлюп уже повернул и вошёл в нашу речку. Я видел на палубе трёх человек, и я почти уверен, что один из них – отец. Они скоро будут здесь.

– Боже мой! – пробормотала старушка, торопясь в кухню.

Миссис Джонс обеими руками разгладила складки на новом платье и побежала в гостиную. Она заняла место у окна, на жёстком стуле с высокой спинкой, напустив на себя вид важного аристократизма, как будто всю свою жизнь только и делала, что принимала посетителей.

После нескольких минут тревожного ожидания она увидела, что от реки идут её муж и дочь, а вместе с ними – чрезвычайно изящный молодой человек, одетый по моде того времени, во внешнем виде и походке которого проявлялись черты высокой породы и утончённости. Он слегка склонил голову и, казалось, что-то говорил юной леди, которая держала его под руку.

Когда мать смотрела на свою прекрасную дочь, которая возвращается домой в таком сопровождении, её сердце забилось от гордости и любви. Она чувствовала восторг от того, что почти каждый человек в деревне мог наблюдать, с какой учтивостью, с каким почтением обращается к ней прекраснейший и богатейший манхеттенский торговец. Она видела, как её дочь жадно смотрит на дом, как её шаги ускоряются, словно она раздражена медленным шагом своих спутников. Сердце миссис Джонс захлестнула материнская любовь, и она забыла о гордости, желая только прижать к груди своего первенца. Она побежала к двери с лицом, сияющим от радости, с распростёртыми руками, и на губах уже дрожали тёплые приветственные слова.

В следующий миг она обняла своё дитя, и они расцеловались, нежно глядя друг на друга сквозь пелену слёз и улыбок.

– О, мама! Милая, милая мама, как я рада, что я дома! Где мальчики? Где малыш Нед? – спрашивала счастливая девушка, поднимая голову и жадно оглядываясь в поисках других столь же любимых родственников.

– Сара, ты не разрешишь мне поговорить с твоей матерью? – попросил отец, и в его голосе слышалось искреннее восхищение этой сценой.

Румяная, улыбающаяся сквозь слёзы Сара освободилась из объятий матери, и муж с женой взялись за руки. Миссис Джонс, не переводя дыхание, спросила, как он себя чувствует, как прошло путешествие, как ему понравился Манхеттен, и задала ещё дюжину вопросов. Затем ей представили незнакомца. Миссис Джонс забыла, что намеревалась встретить гостя с величественной любезностью, и сердечно пожала ему руку, как будто знала его с колыбели.

Когда все вошли в гостиную, они увидели Артура, который в отсутствие отца оставался в магазине за старшего, и теперь готов был приветствовать своих родителей и сестру; младшие дети столпились у двери на кухню, полные радости от возвращения отца, но слишком опасавшиеся незнакомца, чтобы войти в комнату.

Это была самая сердечная, самая тёплая встреча, какую только может пожелать человек при возвращении домой; к счастью, теплота естественных чувств миссис Джонс спасла её от попыток выставить себя аристократкой, что вызвало бы насмешки будущего зятя.

Через полчаса после приезда родственников миссис Джонс выходила из кухни, где проверила индейку, которая лежала в печи с брюхом, возвышавшимся над краями противня, связанными ножками и мирно сложенными на спине крылышками. В коридоре она встретила своего мужа.

– Что же, – тихим голосом сказала жена, – всё идёт хорошо. Он и вправду так ужасно богат, как ты писал?

– В этом не сомневайся. Он богат, как еврей, и горделив, как лорд. Поверь мне, это лучший жених, которого Сара может найти во всей Америке, – ответил сквайр таким же тихим голосом.

– А какие у него глаза! В жизни не видела таких чёрных, пронзительных глаз. Он очень красив, хотя немного смугловат. Неудивительно, что наша девочка так к нему прикипела. Послушай, они уже говорили о свадьбе?

– Она будет на следующей неделе, поскольку через несколько дней он хочет вернуться на Манхеттен. Смею сказать, они с Сарой справятся со всем без нашей помощи.

Тут мистер и миссис Джонс посмотрели друг на друга и улыбнулись.

– Послушайте, сквайр, я хотела бы задать вам один вопрос, – перебила его миссис Бейтс, выходя их кухни и подкрадываясь к паре. – Часы у этого джентльмена – настоящее золото или фальшивка? Я бы всё отдала, чтобы это выяснить.

– Мне кажется, это золото, миссис Бейтс.

– Что вы говорите! Настоящее гвинейское золото? Да ведь на свете нет ничего лучше. Уж теперь, я думаю, мисс Сара украсит своё гнёздышко. Скажите, сквайр, так когда свадьба? Я не проговорюсь ни одной живой душе, только намекните.

– Вам лучше спросить Сару, – ответил мистер Джонс, следуя за своей женой в гостиную. – Я никогда не вмешиваюсь в дела молодых.

– Значит, никогда? – пробормотала старушка, когда осталась одна в коридоре. – Не важно. Мне покоя не будет, если я не выясню, когда свадьба. Хотела бы я знать, о чём они сейчас говорят.

Старушка опустилась на колени и приложила ухо к щели под дверью гостиной. Через несколько мгновений она поднялась и поспешила на кухню, как раз вовремя, чтобы спастись от удара открывающейся дверью.

Сара Джонс вернулась домой такой же искренней, смышлёной девушкой, какой была всегда. Она стала более изысканной, более спокойной, а любовь придала глубины её большим голубым глазам, мягкости её голосу и превратила жизнерадостную девушку в нежную, изящную женщину. Она целиком и полностью отдалась своим юным чувствам. Её облик, казалось, пропитался кротостью из источника любви, который бил из её чистого сердца. Она знала, что её тоже любят – любят не так, как любила она, молчаливо и пылко, но с жаром страсти, с пронзительным, сильным чувством, которое смешивает боль и счастье и вызывает тоску, острую, как змеиный зуб.

Предмет её любви был горделив, привередлив, вспыльчив; жизнь в роскоши усилила его предрассудки и развила его недостатки. Он был щедрым, верным другом и жестоким врагом – одним их тех людей, которые обладают благородными достоинствами и уравновешивающими их недостатками. Но он всем сердцем, всей душой любил добрую девушку, с которой был обручён. В этой любви он был неэгоистичен и более чем щедр, но не менее горд. Предрассудки были привиты ему его происхождением и его положением, пока не стали частью его самого; и всё же он не колеблясь предложил свою руку и своё богатство дочери простого фермера.

На самом деле, в этом была видна его гордость, смешанная с сильной любовью. Они-то и заставили его сделать предложение. Он предпочитал отдать своё богатство избранной им любимой девушке, а не получать что-либо от неё. Ему доставляло удовольствие, что его возлюбленная будет смотреть на него снизу вверх, как на источник, из которого исходят все её блага. Это было чувством утончённого эгоизма. Если бы ему об этом сказали, он бы испугался, и всё же в основе всего лежала щедрая гордость. Он торжествовал, превознося свою избранницу, а его невеста со своей семьёй были убеждены, что это так благородно – выбрать скромную и относительно бедную девушку, чтобы разделить с ней такое блестящее богатство.

В полдень, на второй день после возвращения домой, Сара вошла в гостиную в шляпке и накинутой на плечи шали, готовая для прогулки. Её возлюбленный лежал на малиновых подушечках на диване, и его прекрасные глаза были полузакрыты, а книга чуть не падала из вялой руки.

– Вставай, – игриво сказала Сара, забирая у него книгу. – Я хочу пригласить тебя на долгую прогулку. Мама представила тебе всех своих друзей, теперь ты должен познакомиться с моим другом – самым лучшим, самым близким.

– Пощади меня, – сказал молодой человек, привстав и изящным движением головы отбросив со лба чёрные волосы. – Я пойду с тобой куда угодно, но избавь меня от этих ужасных представлений. Я ошеломлён гостеприимством твоих соседей. – Он улыбнулся и попытался вернуть книгу.

– О, но это совсем другой человек, ты такого в жизни не видел. В ней есть нечто живописное и романическое. Тебе ведь нравятся романы?

– Кто она, голландка или англичанка? Я не знаю голландского, и мне хватает твоего милого английского. Давай, снимай свою шляпку, и я тебе почитаю.

– Нет, нет, если ты не хочешь, я одна пойду в вигвам.

– Вигвам, мисс Джонс? – воскликнул юноша. Он вскочил, его лицо изменилось, его большие чёрные глаза вспыхнули, как у орла. – Я правильно понял, что твоя подруга – индианка?

– Конечно, но не обычная индианка, уверяю тебя.

– Она индианка. Этого достаточно, я не пойду. И я могу только выразить удивление такой невероятной просьбе. Я не желаю связываться с этой меднокожей расой или смотреть на то, как моя будущая жена ищет себе друзей в лесу.

Точёные губы говорившего искривились в надменной, презрительной улыбке, и он пришёл в такое волнение, в каком девушка никогда его не видела. Она побледнела от этой вспышки ярости. Прошло больше минуты, прежде чем она снова к нему обратилась.

– Мне кажется, что у тебя нет причин для ярости. Почему моё желание посетить это безобидное, одинокое существо вызывает у тебя такое сопротивление? – наконец сказала она.

– Прости, если я говорил слишком грубо, милая Сара, – ответил он, пытаясь побороть своё раздражение, но, несмотря на эти попытки, в следующий миг оно снова разгорелось. – Бесполезно бороться с этим чувством – я ненавижу всю эту расу! Больше всего на свете я презираю дикаря – свирепого, кровожадного зверя в человеческом обличии!

В суровом выражении его лица было нечто, что испугало юную девушку; блеск в глазах, раздувшиеся тонкие ноздри выдавали кипевшие в нём ужасные чувства.

– Это странный предрассудок, – пробормотала она, опуская глаза.

– Это не предрассудок, а часть моей природы, – строго возразил он, прохаживаясь туда-сюда по комнате. – Эта неприязнь живёт во мне с колыбели, а с годами становится всё глубже и сильнее. Я любил своего дедушку, и от него я усвоил эту ненависть. Он всей душой презирал само слово «индеец». Однажды он увидел, как одно из этих созданий плетётся по дороге, и его губы искривились, его грудь раздулась, а лицо побелело, как будто на его пути встал дикий зверь. В нашей семье жила одна индианка – самое нежное и робкое создание на свете. Я помню, что когда я был ребёнком, она любила меня, но мой дедушка не мог даже слышать её имени. Казалось, что к её присутствию он относится как к проклятию, которое он вынужден терпеть по каким-то причинам. Я не мог понять, почему он позволяет ей жить у себя в доме. Она была очень добра ко мне, и после возвращения из Европы я пытался её найти, но ты помнишь, что мои дедушка и бабушка неожиданно умерли во время моего отсутствия[14]14
  Очевидная ошибка автора, возникшая из-за несогласования двух вариантов романа. В первом варианте не было глав о жизни Сары на Манхеттене и о её знакомстве с Данфортами.


[Закрыть], и я не смог раздобыть о ней никаких сведений. Оставьте её одну на свете и уничтожьте всех остальных дикарей – и мужчин, и женщин, – и я буду только рад. Умоляю тебя, моя милая, не смотри на меня такими испуганными глазами. Я осознаю, что я слишком жесток в своих предрассудках, но они были заложены в меня тем, кого я любил и уважал больше жизни, и они останутся в моём сердце до тех пор, пока оно будет биться.

Сара несколько мгновений молчала.

– Я не склонна защищать всю расу дикарей, – сказала она, пытаясь найти хоть тень оправдания для жестокости своего возлюбленного. – Но у тебя есть одно исключение. Почему у меня не может быть такого исключения, тем более моя подруга белая по образованию, по чувствам, по всему, кроме цвета? Ты ведь не будешь пренебрегать моим самым добрым, самым лучшим другом на свете из-за того, что окраска её кожи немного темнее, чем у меня?

Она говорила мягко и настойчиво, на её губах дрожала улыбка, она нежно положила свою ладонь на его плечо. Он был бы настоящим дикарём, если бы отверг такое обращение.

– Прости мне мою жестокость и следуй своим чувствам, – сказал он, отбросив с высокого лба прядь волос и прижимая её к груди. – Скажи, что ты меня простила, и иди, куда пожелаешь.

Этими нежными словами он вернул любовь прекрасной девушки; после недавней грубости они упали на её сердце, как роса на высохшую фиалку. Она подняла свои сверкающие глаза, которые говорили больше, чем любые слова, освободилась из его объятий и выскользнула из комнаты.

Вряд ли произошедшее можно было назвать любовной ссорой, и всё же они расстались со сладостным, искренним чувством примирения.