Текст книги "Мумия, или Рамзес Проклятый"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Зачем же медлить? Пришло время долгожданного одиночества в окружении отцовских сокровищ. Теперь можно прочитать его последние слова.

Она нашла страницу, датированную днем открытия. И после первых же слов глаза ее наполнились слезами.

«Должен записать все для Джулии, описать все подробности. В иероглифах на двери нет ни одной ошибки: должно быть, тот, кто писал их, знал, что делает. Хотя греческие письмена относятся к периоду Птолемея, а латынь – более позднего периода, более изощренная. Невероятно, но факт. Самир, как никогда испуган и подозрителен. Нужно поспать хотя бы несколько часов. Собираюсь пойти туда сегодня вечером!»

Затем шел наспех нарисованный чернилами набросок двери в гробницу с тремя фразами на разных языках. Джулия торопливо перевернула страницу.

На моих часах девять вечера. Наконец-то я внутри. Комната больше похожа на библиотеку, чем на усыпальницу. Человек покоится в царском саркофаге возле письменного стола, на котором он оставил тринадцать свитков. Он пишет в основном на латыни, явно в спешке, но довольно аккуратно. Повсюду капли чернил, но текст читается превосходно.

Называйте меня Рамзесом Проклятым. Поскольку именно такое имя я дал себе сам. Когда-то я был Рамзесом Великим, Повелителем Верхнего и Нижнего Египта, Покорителем хеттов, отцом многих сыновей и дочерей. Я правил Египтом шестьдесят четыре года. Еще стоят памятники в мою честь; стелы прославляют мои победы, хотя с тех пор, как меня, смертного младенца, вытащили из материнского чрева, прошло уже тысячелетие.

О, время давно похоронило ту судьбоносную минуту, когда я взял у хеттской жрицы проклятый эликсир. Я не обращал внимания на ее предостережения. Я жаждал бессмертия. И я выпил полную чашу снадобья. Теперь, по прошествии многих столетий, я спрятал снадобье среди ядов моей утраченной Царицы. Она не приняла его от меня, моя обреченная на смерть Клеопатра.

Джулия прекратила читать. Эликсир, спрятанный среди этих ядов? Она поняла, что имел в виду Самир. Газеты ничего не рассказывали об этой маленькой тайне. Очень соблазнительно. Среди ядов спрятано зелье, которое способно подарить вечную жизнь.

– Но кто же мог написать эту фантастическую историю? – прошептала она.

Джулия посмотрела на мраморный бюст Клеопатры. Бессмертие. Почему Клеопатра не стала пить снадобье? «О, похоже, я начинаю верить в эту сказку!» Джулия улыбнулась и перевернула страницу дневника.

Перевод прервался. Отец написал только:

Продолжает описывать, как Клеопатра пробудила его от полного видений сна, как он обучал ее истории Египта, как он любил ее, наблюдал за тем, как она соблазняет римских вождей – одного за другим…

– Да, – прошептала Джулия. – Сначала Юлия Цезаря, потом Марка Антония. Но почему она отказалась от эликсира?

Дальше следовал новый абзац перевода:

Как мне вынести эту тяжесть? Как мне вытерпеть муки одиночества? Я не могу умереть. Ее яды не берут меня. Среди них хранится мой эликсир, так что я могу снова погрузиться в сон, в мечты о других царицах, справедливых и мудрых, которые разделили бы со мной венную жизнь. Но я вижу только ее лицо. Слышу только ее голос. Клеопатра. Вчера. Завтра. Клеопатра.

Дальше шла латынь. Несколько наспех написанных строк на латыни, в которой Джулия была не сильна. Даже с помощью словаря она не смогла бы перевести этот текст. Потом шли несколько строчек на демотическом египетском, более непонятном, чем латынь. И больше ничего.

Джулия отложила дневник, пытаясь совладать со слезами. Ей казалось, что отец рядом, что он с ней, в этом зале.

Как бы он радовался, как бы смеялся вместе с ней над своими каракулями!

И сама таинственная история – потрясающая!

Неужели где-то среди этих ядов спрятан эликсир, дающий бессмертие? Даже если не верить в него – все равно поразительно. Вот бы просто посмотреть на тот самый крошечный серебряный светильник и тот самый изящный пузырек! Рамзес Великий верил в зелье. Возможно, отец тоже поверил. И она сама, может быть, тоже на минуточку поверила.

Джулия медленно поднялась и подошла к длинному мраморному столу, стоявшему у противоположной стены. Свитки очень уж хрупкие – весь стол усеян крошечными кусочками и трухой папируса. Джулия видела, как рассыпались свитки, когда их вытаскивали из футляров. Она не посмела дотронуться до них. И к тому же она все равно не смогла бы их прочитать.

И кувшины тоже нельзя потрогать. Что, если капельки яда чуть-чуть пролились? Что, если ядовитые пары отравили воздух?

Внезапно Джулия поймала себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале. Она вернулась к письменному столу и развернула лежавшую на нем газету.

В Лондоне с триумфом шла постановка шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра». Ей бы хотелось сходить на нее с Алексом, но серьезные пьесы всегда нагоняли на Алекса дремоту. Его могли развлечь только Гилберт и Салливан^{1}, но даже у них он начинал клевать носом к концу третьего акта.

Джулия прочла короткий отзыв о постановке, затем снова встала и взяла с книжной полки над столом томик Плутарха.

Где тут история Клеопатры? Плутарх не удосужился отвести для ее биографии целую главу. Нет конечно же: ее история вставлена в жизнеописание Марка Антония.

Джулия быстро перелистала страницы, которые помнила очень смутно. Клеопатра была великой царицей и великим политиком – так говорят о подобных личностях в наше время. Она не только соблазнила Юлия Цезаря и Марка Антония – она десятилетиями не позволяла Риму завоевать Египет и в конце концов покончила с собой – когда Антоний погиб от собственной руки, когда Октавиан Август уже стоял у ее ворот. Падение Египта было неизбежно, но она чуть было не изменила ход истории. Если бы Юлия Цезаря не убили, он мог бы сделать Клеопатру императрицей. Если бы Марк Антоний был посильнее, Октавиан был бы повержен.

Однако даже последние свои дни Клеопатра прожила победительницей. Октавиан хотел привезти ее в Рим как плененную царицу. Она обманула его. Она перепробовала дюжину ядов на осужденных пленниках, а потом все-таки остановилась на укусе змеи, который и лишил ее жизни. Римские воины не смогли помешать ее самоубийству. Октавиан вступил во владение Египтом. Но завладеть Клеопатрой он не сумел.

Джулия закрыла книгу, испытывая странное благоговение. Посмотрела на длинный ряд алебастровых кувшинов. Неужели это те самые яды?

Глядя на таинственный саркофаг с мумией, она задумалась. Сотни похожих на него Джулия видела здесь и в Каире. Сотни похожих на него она изучала с самого раннего детства.

Но только в этом саркофаге находился человек, объявивший себя бессмертным. Объявивший, что его погребли заживо, что он не умер, а всего лишь спит полным видений сном.

В чем секрет этого сна? В чем секрет пробуждения? И этого эликсира?

– Рамзес Проклятый, – прошептала она– Проснешься ли ты ради меня, как когда-то проснулся ради Клеопатры? Проснешься ли, несмотря на то что твоя царица мертва? Проснешься ли, чтобы подивиться чудесам нового времени?

Ответом была тишина; огромные ласковые глаза золотого царя неподвижно смотрели на нее, инкрустированные золотые руки покойно лежали на груди.

– Это грабеж! – воскликнул Генри, не в силах сдержать гнев. – Эта вещь бесценна.

Он сердито смотрел на маленького человечка за конторкой в задней части антикварного магазина. Жалкий маленький воришка из убогого мира грязных стеклянных витрин и монетного хлама, выставленного под видом драгоценностей.

– Если она настоящая, – неторопливо произнес человечек. – А если она настоящая, откуда она у вас? Монета с таким превосходным изображением Клеопатры? Понимаете, всем захочется узнать, откуда я ее взял. А вы даже не назвали мне своего имени.

– Да, и не назову.

Задыхаясь от злобы, Генри выхватил монету у него из рук, сунул ее в карман и повернулся к выходу. Отойдя на пару шагов, остановился, натянул перчатки. Сколько он потерял – пятьдесят фунтов? Генри был в ярости. Изо всех сил хлопнув дверью, он вышел на улицу, где завывал ледяной ветер.

Долгое время хозяин антикварного магазина сидел неподвижно. Он все еще ощущал тепло монеты, которую так легкомысленно упустил. Подобной ему еще не доводилось видеть. Он прекрасно понимал, что вещь подлинная и что отказ от нее был самым дурацким поступком в его жизни.

Он должен был купить ее! Должен был рискнуть! Но он знал, что вещь краденая, а становиться вором не хотелось – даже ради царицы Нила.

Антиквар поднялся из-за стола и прошел между пыльными саржевыми занавесками, отделявшими магазинчик от крошечной гостиной, где он проводил большую часть времени даже в рабочие часы. Газета валялась за винтовым табуретом, там, где антиквар ее бросил. Он открыл страницы и сразу увидел кричащий заголовок:

«МУМИЯ СТРАТФОРДА И ЕЕ ПРОКЛЯТИЕ ПРИБЫЛИ В ЛОНДОН».

На снимке ниже был изображен стройный молодой человек, спускавшийся с трапа судна «Мельпомена». На том же судне прибыла мумия Рамзеса Проклятого. «Генри Стратфорд, племянник умершего археолога», – гласила подпись под снимком. Да, это тот самый человек, который только что вышел из магазина. Неужели он украл монету из гробницы, в которой так внезапно скончался его дядя? И сколько еще таких монет он украл? Антиквар пришел в замешательство: с одной стороны, он почувствовал облегчение, а с другой стороны, жалел, что сделка не состоялась. Он посмотрел на телефон.

Полдень. В столовой клуба тихо. Несколько постоянных посетителей обедали в одиночестве за покрытыми белыми скатертями столами. Именно такую обстановку любил Рэндольф: здесь он мог отдохнуть от шумных улиц, от бесконечной суеты и напряженной атмосферы офиса.

И он совсем не обрадовался, увидев в дверях сына. Скорее всего, тот опять не спал всю ночь. Хотя, надо отдать ему должное, Генри был чисто выбрит и одет с иголочки. О таких мелочах он никогда не забывал. Хуже другое, то, с чем Рэндольф никак не мог смириться: у Генри нет будущего. Он пьяница и игрок, без чести и без совести.

Рэндольф опять принялся за суп.

Он не поднял глаз даже тогда, когда сын уселся напротив и заказал официанту виски с содовой – «и поживее».

– Я же сказал тебе, чтобы ты ночевал у кузины, – мрачно заметил Рэндольф. Пустой разговор. – Я оставил тебе ключ.

– Ключ у меня, спасибо. А моя кузина, не сомневаюсь, прекрасно обходится без меня. У нее есть компания: ее обожаемая мумия.

Официант поставил на стол бокал, и Генри немедленно осушил его. Рэндольф поднес ко рту еще одну ложку горячего супа.

– Какого черта ты обедаешь в этой дыре? Она уже десять лет назад вышла из моды. Обстановка как на похоронах.

– Говори потише.

– Почему это? Тут все глухие.

Рэндольф откинулся на спинку стула, кивнул официанту, и тот подошел забрать пустую тарелку.

– Это мой клуб. И мне здесь нравится, – равнодушно сказал он.

Все бессмысленно. Бессмысленно разговаривать с сыном. Когда он думает об этом, ему хочется плакать. Хочется плакать при виде того, как трясутся руки Генри, как он бледен и истощен, какие пустые у него глаза – глаза пьяницы и наркомана.

– Принеси-ка бутылку, – не глядя, бросил официанту Генри и обратился к отцу: – У меня осталось всего двадцать фунтов.

– Мне больше нечего тебе дать, – устало сказал Рэндольф. – Пока она все держит на контроле, положение просто отчаянное. Ты ничего не понимаешь.

– Ты лжешь. Я знаю, что вчера она подписала документы…

– Ты получил жалованье за целый год вперед…

– Отец, мне срочно нужны сто фунтов!

– Если она сама проверит конторские книги, я признаюсь во всем; тогда у меня, может быть, появятся хоть какие-то возможности…

Ему стало легче оттого, что он наконец произнес это. Возможно, он высказал свое тайное желание. Вдруг Рэндольф увидел своего сына со стороны. Да, нужно рассказать племяннице всю правду и попросить ее… О чем? О помощи.

Генри фыркнул:

– Хочешь сдаться на ее милость? Замечательно.

Рэндольф посмотрел в сторону, на длинный ряд покрытых белыми скатертями столов. Теперь в столовой, в самом дальнем углу, остался только почтенный седовласый джентльмен, обедавший в одиночестве. Младший виконт Стефенсон – один из старейших землевладельцев, у которого еще имелись на счету средства для поддержания обширных владений. Ну что ж, обедай с миром, дружище, устало подумал Рэндольф.

– А что нам остается делать? – мягко обратился он к сыну. – Приходи на работу завтра утром. Хотя бы покажись.

Слушал ли его сын, который всегда, сколько Рэндольф помнил, был таким жалким, его сын, у которого нет ни будущего, ни амбиций, ни мечтаний, ни планов?

Внезапно у Рэндольфа защемило в груди: он вспомнил эти долгие-долгие годы, в течение которых сын постепенно превращался в неудачника, изворотливого и злобного. Как больно видеть его несчастные глаза, бездумно оглядывающие нехитрые предметы, расставленные на столе: тяжелое серебро, салфетку, которая так и осталась нетронутой, стакан и бутылку шотландского виски…

– Ладно, я дам тебе денег.

Что значит какая-то сотня фунтов? Ведь это его единственный сын. Единственный сын.

Надо выполнить печальный долг – появиться на приеме. Когда Эллиот прибыл, дом Стратфордов был переполнен гостями. Он всегда любил этот дом с его роскошной парадной лестницей, с его непривычно просторными комнатами.

Масса темного дерева, множество высоченных книжных шкафов и при этом удивительно радостная атмосфера из-за обилия электричества и нескончаемых полотнищ золотистых обоев. Но когда Эллиот вошел в приемный зал, его пронзила острая тоска по Лоуренсу. Он чувствовал присутствие Стратфорда во всем. И в этот момент он вспомнил их многолетнюю дружбу и горько пожалел о том времени, что проводил без Лоуренса. Оказалось, даже воспоминание о юношеской любви до сих пор ранит его.

Ну да, он знал, что когда-нибудь это случится, что он испытает такую боль. И все-таки в этот вечер ни один дом на свете не притягивал его так сильно, как этот дом, где должна была состояться первая официальная демонстрация Рамзеса Проклятого, найденного Лоуренсом Эллиот приветственно помахал рукой людям, которые кинулись раскланиваться с ним, и, кивая старинным друзьям и незнакомцам, двинулся прямо к египетскому залу. Сегодня у него здорово разболелась нога, наверное, как он привык говорить, из-за тумана. Поэтому он взял с собой новую прогулочную трость, которая ему нравилась: прочную, с серебряным набалдашником.

– Благодарю вас, Оскар, – произнес Эллиот с дежурной улыбкой, принимая первый бокал белого вина из рук дворецкого.

– Не торопись, старина, – грустно сказал подошедший к нему Рэндольф. – Они еще только собираются разбинтовывать это отвратительное существо. Можем пойти вместе.

Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно – понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.

Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и глазам Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.

Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже – к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.

Эллиот отвлекся – Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, обнимавший за талию Джулию, которая выглядела обворожительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое – теперь в этом мог убедиться весь мир – было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.

Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ: она всегда радовалась встрече с ним. «Странно, – подумал он, – я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония!» Алекс наблюдал за всеми приготовлениями с явным недоумением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он – вот в чем беда.

Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.

– Леди и джентльмены, – произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее в сторону. – Разрешите представить вам Рамзеса Великого.

Теперь все могли увидеть мумию – туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысого и нагого.

Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе – как и все мумии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.

Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные – чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.

Рэндольф вздохнул и покачал головой:

– Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.

– Не следует быть таким впечатлительным, – сказал стоящий рядом с ним мужчина. Эллиот наверняка был с ним знаком, но не мог вспомнить его имя. – Лоуренс был счастлив…

– …Заниматься тем, что ему нравилось, – прошептал Эллиот. Еще раз он услышит такое – не сможет удержаться от слез.

Конечно, Лоуренс был счастлив, когда изучал найденные им сокровища. Лоуренс был счастлив, когда переводил эти свитки. Смерть Лоуренса – страшная трагедия. Какой-либо иной вывод мог сделать только законченный идиот.

Пожав Рэндольфу руку, Эллиот покинул его и стал медленно пробираться поближе к высохшему телу Рамзеса.

Молодое поколение, казалось, решило дружно воспрепятствовать его продвижению, сгрудившись вокруг Алекса и Джулии. Эллиот слышал ее взволнованный голос, перекрывавший гомон гостей, и обрывки речи.

– …Удивительная история на этом папирусе, – поясняла Джулия. – Но отец только начал переводить. Хотелось бы знать, Эллиот, что вы думаете об этом.

– О чем именно? – Он как раз подошел к самой мумии и внимательно разглядывал ее, поражаясь тому, как отчетливо видно выражение лица под толстым слоем тряпья.

Джулия подошла ближе, и Эллиот взял ее за руку. Толпа напирала, стараясь получше рассмотреть экспонат, но Эллиот не уступал своего места.

– Мне хотелось бы услышать ваше мнение обо всей этой таинственной истории, – сказала Джулия. – Правда ли, это саркофаг девятнадцатой династии? Как получилось, что он украшен в римском стиле? Когда-то отец сказал мне, что вы разбираетесь в египтологии лучше, чем любой сотрудник музея.

Эллиот добродушно хохотнул. Джулия смущенно оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет Хэнкока. Слава богу, он стоял в центре другой плотной толпы, давая разъяснения по поводу свитков и изысканных кувшинов, расставленных в ряд вдоль стены под зеркалом.

– Ну и что вы думаете? – повторила вопрос Джулия. Была ли когда-нибудь ее серьезность столь соблазнительной?

– Вряд ли это Рамзес Великий, милая моя, – ответил Эллиот. – Ты и сама это знаешь. – Он снова посмотрел на расписанную крышку саркофага и на покоящееся в ветхом тряпье высохшее тело. – Превосходная работа, ничего не скажешь. Химикалии почти не использовались; битумом совсем не пахнет.

– А там и нет битума, – внезапно вмешался в разговор Самир. Он стоял слева, и Эллиот его не видел.

– И как же ты это объясняешь? – спросил Эллиот.

– Царь сам дал подробные разъяснения, – сказал Самир. – Во всяком случае, так сказал мне Лоуренс. Рамзес лично распорядился, чтобы его погребли и отпели по всем правилам; но его тело не подвергали бальзамированию. Его никогда не выносили из той комнаты, где он писал свою историю.

– Очень любопытно! – воскликнул Эллиот. – А ты сам-то читал эту историю? – Он указал на латинскую надпись и начал переводить вслух – «Не позволяйте лучам солнца падать намой останки, ибо только в темноте я сплю. А вместе со мной спят мои страдания и мои познания…» Совсем не похоже на чувства египтянина. Думаю, ты со мной согласишься.

При взгляде на крошечные буковки лицо Самира омрачилось.

– Повсюду одни проклятия и предостережения. Пока мы не вскрыли эту странную гробницу, я был очень любопытным человеком.

– А теперь ты испугался? – Мужчине не очень-то приятно задавать такой вопрос другому мужчине. Но факт есть факт.

У Джулии перехватило дыхание.

– Эллиот, мне хочется, чтобы вы прочитали отцовские записи до того, как музейные работники отберут все это и запрут в архивах. Этот человек не просто объявил себя Рамзесом. Там вообще много интересного.

– Ты имеешь в виду всю эту бумажную чепуху? – спросил Эллиот. – О его бессмертии, о любви к Клеопатре?

Джулия бросила на него странный взгляд.

– Отец перевел только часть, – повторила она. И отвела глаза в сторону. – У меня есть его дневник. Он на столе. Думаю, Самир согласится со мной. Вам будет интересно почитать его.

Но в это время Самира потянул за собой Хэнкок, которого сопровождал какой-то господин с хитрой улыбкой. А Джулию отвлекла леди Тридвел. Неужели Джулию не пугает проклятие? Рука девушки выскользнула из ладони Эллиота. Старый Винслоу Бейкер желал немедленно переговорить с ним. Нет, не здесь, надо отойти в сторонку. Высокая женщина с впалыми щеками и длинными белыми руками стояла возле саркофага и требовала разъяснений. Она уверяла, что мумия ненастоящая, что над ними всеми кто-то пошутил.

– Конечно же нет! – возразил Бейкер. – Лоуренс всегда находил только подлинники, голову даю на отсечение.

Эллиот улыбнулся:

– Как только музейные ребята снимут с мумии пелены, они смогут датировать время захоронения. И точный возраст останков тоже будет установлен.

– О, граф Рутерфорд, а я вас и не узнала, – сказала женщина.

Господи, неужели и ему нужно напрягать память, чтобы узнать ее? Кто-то заслонил от него эту женщину – все хотели получше рассмотреть мумию. Надо было бы отойти в сторону, но трогаться с места не хотелось.

– Мне страшно подумать о том, как они будут ее разворачивать, – негромко произнесла Джулия. – Я сейчас впервые увидела ее. Сама не посмела открыть крышку.

– Пойдем, дорогая, я хочу познакомить тебя со своим старым приятелем, – вмешался Алекс. – Отец, ты здесь! Ты еле стоишь на ногах. Давай я тебя где-нибудь посажу.

– Ничего, ничего, я как-нибудь сам, иди, – ответил Эллиот.

Он уже притерпелся к боли. Привычным стало ощущение, будто крошечные лезвия впиваются в суставы, а сегодня вечером они добрались и до пальцев. Но Эллиот умел забывать о боли, совсем забывать – как сейчас.

Теперь он остался один на один с Рамзесом Проклятым насмотревшись, публика повернулась к мумии спиной. То, что надо.

Он прищурился и склонился к самому лицу мумии. Удивительно хорошо сохранилось, разрезов нет вовсе. Это лицо молодого человека, а ведь Рамзес должен быть стариком он царствовал шестьдесят лет.

Рот юноши или, по крайней мере, мужчины в расцвете лет. И нос прямой, узкий – такой формы носы англичане называют аристократическими. Изящные надбровные дуги. Глаза, наверное, большие. Вероятно, он был красавцем. Но кто-то, видимо, в этом сомневался.

В толпе резко заметили, что мумии место в музее, а не в частном доме. Кто-то назвал ее отвратительной. Надо же, и эти люди считают себя друзьями Лоуренса!

Хэнкок рассматривал разложенные на бархатной подушечке золотые монеты. Самир стоял рядом.

Похоже, Хэнкок затевает какую-то возню. Эллиот знает, как он навязчив и бесцеремонен.

– Их было пять, всего пять? Вы в этом уверены? – громко вопрошал Хэнкок. Можно подумать, Самир не просто египтянин, а глухой египтянин.

– Абсолютно уверен. Я же говорил вам, – с легким раздражением отвечал Самир. – Я собственноручно сделал опись всех предметов, находившихся в гробнице.

Хэнкок бросил подозрительный взгляд в противоположный конец зала Эллиот посмотрел туда же и увидел Генри Стратфорда, стройного молодого человека в серо-голубом шерстяном костюме, с туго подпирающим шею белым шелковым галстуком. Генри стоял среди молодежи, окружавшей Джулию и Алекса, молодежи, которую он втайне презирал и ненавидел. Он болтал и смеялся – немного нервозно, как показалось Эллиоту.

«Как всегда, привлекателен», – подумал Эллиот. Привлекателен, словно ему по-прежнему двадцать; узкое лицо аристократа постоянно меняло выражение – то вспыхивало огнем обиды, то каменело в холодном высокомерии.

Но почему Хэнкок так пристально смотрит на него? И что он нашептывает на ухо Самиру?

Самир молчал, потом вяло пожал плечами и тоже посмотрел в сторону Генри.

Как ненавистно все это Самиру, подумал Эллиот. Как, должно быть, ему ненавистен неудобный костюм западного покроя, как он тоскует по своей джеллабе^{2} из мокрого шелка, по своим тапочкам! Какими варварами кажемся ему все мы!

Эллиот прошел в дальний конец зала и устроился в кожаном кресле Лоуренса. Толпа то расступалась, то снова смыкалась, и тогда он видел Генри, который переходил от группы к группе и растерянно поглядывал по сторонам. Очень благороден, совсем не похож на театрального злодея, но что-то его явно тревожит. Что?

Генри медленно шел мимо мраморного стола. Его рука поднялась, словно он собрался потрогать древние свитки. Толпа опять сомкнулась. Эллиот терпеливо ждал. Наконец небольшая группа людей, загораживавшая поле видимости, отодвинулась в сторону, и он опять увидел Генри: тот рассматривал лежавшее на стеклянной полочке ожерелье, одну из маленьких реликвий, привезенных Лоуренсом домой несколько лет назад.

Видит ли кто-нибудь еще, как Генри берет в руки ожерелье и любовно разглядывает его, будто заправский антиквар? Видит ли кто-нибудь, как он опускает безделушку в карман и идет прочь – с невозмутимым лицом, со сжатыми в ниточку губами?

Вот ублюдок!

Эллиот только улыбнулся. Отхлебнул охлажденного белого вина и пожалел, что это не бренди. Горько, что он стал свидетелем жалкой кражи. Лучше бы он вообще не смотрел на Генри.

У него были свои тайные воспоминания о Генри, своя тайная боль, которой он никогда ни с кем не делился. Даже с Эдит, хотя он рассказывал ей о себе массу грязных подробностей – когда вино и потребность пофилософствовать развязывали ему язык; даже с католическими священниками, к которым заходил иногда побеседовать о рае и аде в таких сильных выражениях, которых никто, кроме них, не смог бы вынести.

Он пытался уговаривать самого себя, что, если намеренно не будет оживлять память о тех черных днях, все потихоньку забудется. Но даже сейчас, спустя десять лет, воспоминания оставались дьявольски яркими и живыми.

Однажды у него было тайное любовное свидание с Генри Стратфордом. Из всех любовников Эллиота Генри Стратфорд оказался единственным, кто потом сделал попытку шантажировать его.

Разумеется, он остался с носом. Эллиот рассмеялся ему в лицо. Сказал, что тот блефует.

«Может, мне самому рассказать обо всем твоему отцу? Или сначала дядюшке Лоуренсу? На меня он страшно разозлится… ну, наверное, минут на пять. Но тебя, своего обожаемого племянника, он будет презирать до самой смерти. Потому что я расскажу ему все, понимаешь – все; я даже назову ту сумму, которую ты вымогаешь. Сколько? Пятьсот фунтов? Только представь, из-за этих денег ты прослывешь мерзавцем».

Генри было и стыдно и обидно. Он был жестоко посрамлен.

Эллиот мог торжествовать. Но пережитое унижение не пошло Генри впрок: в двадцать два года этот гаденыш с лицом ангела явился к нему в парижский отель, и Эллиот не устоял – как какой-то мальчишка из бедняков.

А потом начались мелкие кражи. Через час после ухода Генри из отеля Эллиот обнаружил пропажу портсигара и набитого наличными бумажника. Пропал также выходной костюм, исчезли дорогие запонки. Остальных пропаж он уже не помнил.

Тогда он не унизился до расследования. Он просто погоревал. Но сейчас ему ужасно захотелось разоблачить Генри, подойти к нему тихонько и поинтересоваться, каким же образом попало к нему в карман ожерелье. Может, Генри собирается присоединить его к золотому портсигару, к бумажнику с инкрустациями и к бриллиантовым запонкам? Или отнесет знакомому ростовщику?

Как все это печально! Генри был одаренным юношей, но все пошло прахом, несмотря на образование, хорошую наследственность и бесчисленные возможности. Еще мальчишкой он пристрастился к игре; к двадцати пяти годам любовь к выпивке перешла в болезнь; и теперь, в тридцать два, его окружала какая-то зловещая аура, которая сделала его внешность еще более привлекательной и тем не менее отталкивающей. Кто страдал от этого? Конечно же Рэндольф, который вопреки очевидному был уверен, что во всех несчастьях Генри виноват он, его отец.

«Пусть катятся ко всем чертям», – подумал Эллиот. Может быть, он искал в Генри отблески того блаженства, которое испытывал с Лоуренсом? Может, он сам во всем виноват, видя в племяннике дядю? Нет, с его стороны все было честно. Ведь, в конце концов, Генри Стратфорд сам преследовал его. Ладно, к черту Генри.

Эллиот пришел сюда ради мумии. Толпа уже рассеялась. Он взял с подноса новый бокал вина, поднялся, стараясь не обращать внимания на острую боль в бедре, и медленно направился к мрачной фигуре в саркофаге.

Он вновь всмотрелся в ее лицо, задержав взгляд на суровом изгибе губ и волевом подбородке. Да, мужчина в самом расцвете сил. Под ветхими бинтами виднелись волосы, прижатые к ладно скроенному черепу.

Эллиот приветственно поднял свой бокал.

– Рамзес, – придвинувшись ближе, прошептал он, а потом перешел на латынь: – Добро пожаловать в Лондон! Ты знаешь, где находится Лондон? – Эллиот тихо засмеялся сам над собой: надо же, он говорит на латыни с этим неодушевленным предметом! Он процитировал несколько фраз из записок Цезаря о завоевании Британии. – Вот где ты сейчас, великий царь. – Эллиот сделал робкую попытку вспомнить что-нибудь из греческого, но это оказалось ему не по силам, и он вернулся к латыни. – Надеюсь, этот мерзкий город понравится тебе больше, чем мне.

Неожиданно раздался какой-то слабый шорох.

Откуда это? Поразительно, но он отчетливо слышался среди гула разговоров и шумной суматохи, парящей в зале. Похоже, звук исходил из саркофага.

Эллиот снова вгляделся в лицо мумии. Потом посмотрел на плечи и руки: казалось, они распирают ветхие пелены и те готовы вот-вот прорваться. И точно, в темных грязных тряпках появилась заметная трещина, сквозь которую проглядывали нижние покровы – в том месте, где скрещивались запястья. Плохо. Мумия разрушается прямо на глазах. Или за работу принялись паразиты? Это надо немедленно прекратить.