355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энн Пэтчетт » Заложники » Текст книги (страница 9)
Заложники
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:20

Текст книги "Заложники"


Автор книги: Энн Пэтчетт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Гэн поднял руку.

– Прошу вас, одну минутку. – Он все еще переводил с немецкого на японский.

– Нам понадобится десяток переводчиков и арбитраж из ООН, прежде чем мы решимся напасть хоть на одного подростка с ножом, – сказал Жак Мэтисье, обращаясь столько же к самому себе, сколько к другим, а он знал, о чем говорит, потому что когда-то был французским послом в США.

– Я и не говорю, что все обязаны соглашаться, – возразил фон Шуллер.

– Вы что, предпримете попытку самостоятельно? – спросил Тибо.

– Господа, чуть медленнее! – Гэн пытался переводить разговор на японский. Это была его первейшая обязанность. Он работал вовсе не на них, хотя все как-то забывали об этом. Он работал на господина Осокаву.

Разговоры, которые ведутся более чем на двух языках, обычно текут вяло, всех раздражают и приводят к результатам, которые ни у кого не вызывают доверия, словно все собеседники говорят с набитым ртом и под новокаином. Никто не желает слишком долго держать свои мысли при себе и слишком долго ждать своей очереди высказаться. Вообще, на свете существует очень мало людей, кто привык ждать или говорить по существу. Люди предпочитают высказываться напыщенно и эмоционально, все долго растолковывать и уточнять. Пьетро Дженовезе пошел посмотреть, нет ли на кухне еще сока. Симон Тибо погладил рукой шарф и спросил Жака Мэтисье, не хочет ли он сыграть партию в карты.

– Моя жена меня убьет, если я ввяжусь в заварушку, – сказал Тибо по-французски.

Три немца о чем-то оживленно разговаривали между собой, и Гэн перестал их слушать.

– Я никогда не устаю от погоды, – сказал Гэну господин Осокава, когда они вместе подошли к окну. Некоторое время они молчали, стараясь выбросить из головы все чужие языки.

– Вы никогда не думали о бунте? – спросил Гэн. В оконном стекле он видел их собственные отражения. Они стояли очень близко к окну: два японца, оба в очках, только один выше и моложе другого лет на двадцать пять. Но в этой комнате, где так мало людей имеют между собой хоть что-нибудь общее, Гэн впервые заметил, что они очень похожи друг на друга.

Господин Осокава тоже смотрел на отражения в стекле, а может, и на туман.

– В конце концов что-нибудь обязательно начнется, – сказал он. – И тогда мы уж ничего не сможем сделать, чтобы это остановить. – От этой мысли его голос стал глухим.

Большую часть времени юные террористы занимались тем, что обследовали дом. Они ели фисташки, которые находили в буфете, нюхали лавандовый шампунь в ванной комнате. Дом полон был для них бесконечных неожиданностей: кладовые размером с некоторые виденные ими дома; спальни, в которых никто не спал; буфеты, наполненные рулонами цветной бумаги, лентами и больше ничем. Любимой их комнатой был кабинет вице-президента, находившийся в конце длинного коридора. За тяжелыми драпировками перед окнами располагались две обитые тканью скамейки, получалось место, где человек может спокойно и удобно сидеть и часами напролет смотреть в сад. В кабинете стояли два кожаных дивана и два кожаных кресла, все книги здесь были переплетены в кожу. Даже столешница, даже ваза для карандашей, даже держатель для бумаги были кожаными. Поэтому в комнате витал успокаивающий и знакомый запах коров, пасущихся на жарком солнце.

Кроме того, в комнате был телевизор. Некоторым террористам уже доводилось видеть телевизор – деревянный ящик с вставленным в него выпуклым стеклом, которое очень смешно искривляет отражение. Но эти телевизоры всегда, всегда бывали разбитыми! Такова уж, видно, их природа. Они неоднократно слышали рассказы о том, что же умеет делать телевизор, но не верили им, потому что никогда этого не видели собственными глазами. Парень по имени Сесар приблизил лицо к самому экрану, руками растянул рот как можно сильнее и долго наслаждался изображением. Другие за ним наблюдали. Он закатил глаза и высунул язык. Затем перестал растягивать рот, скрестил руки на груди и принялся имитировать пение Роксаны Косс, которое слышал, сидя в вентиляционной трубе. Конечно, он не мог повторить слова, но мелодию воспроизводил довольно точно. Он не кривлялся, а просто пел, и пел очень хорошо. Пропев все, что смог вспомнить, он внезапно замолчал и низко поклонился. Потом снова принялся корчить рожи перед телевизором.

Первым включил телевизор Симон Тибо. Причем сделал это без всяких задних мыслей. Он просто вошел в комнату, услышав пение. Он решил, что кто-то поставил какую-то странную, но прекрасную старинную пластинку, и это его заинтересовало. Увидев кривляющегося парнишку, вполне обычного, забавного парня, он подумал, что будет смешнее, если вдруг на месте его физиономии появится телевизионная картинка. Симон взял валявшийся на кожаном кресле пульт и нажал кнопку.

Парни завизжали. Завыли, как собаки. Стали звать своих сообщников – «Хильберто! Франсиско! Хесус!» – такими голосами, как будто случился пожар, началось смертоубийство, приехала полиция. На винтовках тут же защелкали затворы, в комнату ворвались другие боевики, все три командира, которые навалились на Симона Тибо, отбросили его к стене и поранили губу.

– Никаких глупостей! – прошептала ему на ухо Эдит при прощании. Но что это такое – «глупость»? Включение телевизора?

Один из ворвавшихся бойцов, крупный парень по имени Хильберто, приставил дуло своей винтовки к горлу Симона, вдавив в него голубой шарф чуть выше трахеи. Он пригвоздил его к месту, как бабочку к пробковому панно.

– Телевизор! – с трудом прохрипел Тибо.

Разумеется, всеобщее внимание тут же переключилось с Симона на телевизор. Только что он был для них врагом, источником опасности, и вот они уже повернули свои винтовки в другую сторону, позволив ему в полном изнеможении сползти по стене на пол. Теперь все они уставились в телевизор. Привлекательная женщина с черными волосами запихивает в стиральную машину грязную одежду. При этом на лице ее гримаса, дающая понять, как противно ей держать в руках такую грязь. Помада на ее губах ярко-красная, стены за спиной – ярко-желтые.

– Это настоящий вызов! – говорит она по-испански. Хильберто опустился на четвереньки и подполз к телевизору, чтобы лучше видеть.

Симон Тибо закашлялся, растирая горло.

Что касается командиров, то им, конечно, уже приходилось смотреть телевизор до того, как они ушли в джунгли. Теперь они стояли в комнате вместе со всеми. Этот телевизор был очень хороший, цветной, с экраном в двадцать восемь дюймов. Командир Альфредо поднял с пола выпавший из рук Симона Тибо пульт и начал подряд нажимать все кнопки, прыгая с программы на программу: футбольный матч; человек в пальто сидит за столом и читает; девушка в серебристых брюках поет; несколько щенков в корзинке. При каждой новой картинке в комнате раздавалось дружное «Ах!», среди зрителей прокатывалась новая волна возбуждения.

Симон Тибо покинул комнату незамеченным. Пение Сесара больше не вызывало в нем никакого любопытства.

Все дни напролет заложники мечтали о том, чтобы все это наконец закончилось. Мечтали вернуться домой, к своим женам, к своей частной жизни. По правде говоря, больше всего их донимали эти мальчишки, с их угрюмостью и сонливостью, с их жестокими играми и неуемным аппетитом. Сколько же им лет, в конце концов? Когда их спрашивали, они либо лгали и говорили, что двадцать пять, либо пожимали плечами, как будто не понимали вопроса. Господин Осокава знал, что он плохо разбирается в детях. В Японии он часто видел молодых людей, возраст которых на первый взгляд не превышал десяти лет, за рулем автомобилей. Его собственные дочери постоянно ставили его в тупик: вот только что они бегали по дому в пижамках с изображениями героев детских мультиков, и тут же, буквально через минуту, оказывается, что в семь вечера у них назначено свидание. Он твердо знал, что его дочери еще слишком малы, чтобы ходить на свидания, и тем не менее по стандартам страны, в которой он теперь находился, они были уже вполне взрослыми, чтобы стать членами террористических организаций. Он пытался себе представить своих дочерей, их пластмассовые заколки в виде цветочков и короткие белые носочки, вспоминал, как делал на двери пометки острым ножом.

Господин Осокава постоянно представлял себе, как его дочери, забравшись в материнскую постель, в слезах смотрят новости по телевизору и мечтают о его возвращении. И вот, ко всеобщему удивлению, двое из молодых солдат оказались девушками. В отношении одной это обнаружилось очень просто: примерно на двенадцатый день она сняла кепку, чтобы почесать голову, и из-под кепки выпала косичка. Почесавшись, она не стала запихивать косичку обратно. Она не считала, что ее пол является для кого-то секретом. Ее звали Беатрис, о чем она охотно сообщала каждому, кто этим интересовался. Она не отличалась ни привлекательностью, ни хорошими манерами и мужскую роль играла очень хорошо. Она носила оружие, в любую минуту была готова стрелять, и ее взгляд неизменно оставался хмурым, даже если обстановка к тому не располагала. И тем не менее, несмотря на всю ее заурядность, заложники разглядывали ее, словно явление редкостное и необыкновенное, как бабочку на снегу. Как могло случиться, что среди террористов оказалась девушка? Как могло случиться, что они этого не заметили? Вторую девушку вычислить было гораздо легче. Рассуждая логически, если здесь находилась одна девушка, то с той же долей вероятности могла быть и другая, и внимание заложников переключилось на молчаливого паренька, который никогда не отвечал на вопросы и с самого начала показался всем необычным: слишком красивым и слишком нервным. Его волосы слегка выбивались на лоб и картинно обрамляли лицо. Рот его был круглым и нежным, шея длинной и гладкой. Глаза всегда оставались наполовину прикрытыми, как будто длинные ресницы были слишком тяжелыми. И пахло от него совершенно иначе, чем от других парней, – чем-то теплым и сладковатым. Он проявлял особую симпатию к Роксане Косс и ночью спал на полу возле ее комнаты, как будто хотел своим телом защитить ее от сквозняков, которыми тянуло по полу. Это был тот самый мальчишка, который заставил Гэна ощутить внутренний дискомфорт, и теперь, глядя на него, он снова чувствовал беспокойство, от которого сжималось сердце и перехватывало дыхание.

– Беатрис, – спросил Симон Тибо, – этот парень – твоя сестра?

Беатрис пожала плечами:

– Кармен? Сестра? Вы что, совсем с ума сошли?

Услышав свое имя, Кармен подняла голову и взглянула на них с другого конца комнаты. Беатрис назвала ее по имени. В этом мире вообще невозможно ничего скрыть. Кармен бросила на пол журнал, который только что листала. Это был итальянский журнал со множеством фотографий кинозвезд и членов королевских фамилий. Текст наверняка содержал сверхважную информацию об их частной жизни, но она не могла его прочитать. Журнал был найден в тумбочке у кровати, на которой спала жена вице-президента. Кармен взяла свой револьвер, пошла на кухню и захлопнула за собой дверь. Никто не бросился ей вдогонку – этой явно рассерженной девчонке-подростку с оружием в руках. Деваться ей все равно было некуда, и все решили, что рано или поздно она выйдет из кухни сама. Заложникам очень хотелось посмотреть на нее еще раз, без кепки, хорошенько разглядеть ее в качестве девушки, но они готовы были ждать. Если это новый поворот событий – террористка сама берет себя в плен на пару часов, то подобная драма все же лучше, чем унылое созерцание моросящего дождичка.

– Я должен был догадаться, что она девушка, – сказал Рубен Оскару Мендосе, подрядчику, который жил всего лишь в нескольких милях отсюда.

Оскар пожал плечами:

– У меня дома пять дочерей, но в этой комнате я не видел ни одной девушки. – Он остановился, а затем наклонился поближе к вице-президенту: – То есть я видел в этой комнате девушку. Вернее, женщину. В этой комнате может быть только она женщина. – Он многозначительно указал головой в ту сторону, где сидела Роксана Косс.

Рубен кивнул.

– Разумеется, – подтвердил он. – Разумеется.

– Я думаю, я вряд ли дождусь лучшей возможности, чтобы сказать ей, как я ее люблю. – Оскар Мендоса потер рукой подбородок. – Я не имею в виду, что это должно произойти прямо сейчас. Это не обязательно должно произойти сегодня, хотя может и сегодня. Дни у нас такие длинные, что я думаю, к ужину будет как раз вовремя. Никогда ничего не знаешь до тех пор, пока это не приходит, не правда ли? Пока не оказываешься в таком месте. – Он был крупным мужчиной около шести футов росту и с широкими плечами. И очень сильным, потому что, несмотря на свой статус подрядчика, все равно частенько сам вынужден был садиться за рычаги автопогрузчиков, таскать грузы и укладывать стройматериалы в штабеля. Он являл собой прекрасный пример человека, который работает на самого себя. Оскару Мендосе приходилось наклоняться, чтобы говорить на ухо вице-президенту. – Но я сделаю это, пока мы все еще здесь находимся. Запомните мои слова.

Рубен снова кивнул. Несколько дней назад Роксана Косс сменила свое вечернее платье и теперь была одета в коричневые брюки его жены и любимый кардиган цвета морской волны из тончайшей шерсти альпаки, который он подарил ей на вторую годовщину свадьбы. Он попросил одного из стражей подняться с ним наверх. Он собственноручно отыскал в кладовке кардиган и принес его Роксане.

– Вы не замерзли? – спросил он ее. А затем осторожно набросил кардиган на ее плечи. Было ли предательством по отношению к жене так быстро отдать столь любимую ею вещь чужой женщине? Однако для него этот кардиган объединял обеих женщин в одну, и это доставляло ему несказанное удовольствие – знать, что его прекрасная гостья носит теперь одежду его жены, по которой он так тоскует. Шерсть сохранила запах духов, и этот запах тоже живо напоминал ему о жене, когда он проходил мимо певицы. Кроме того, Роксана носила теперь пару знакомых тапочек, ранее принадлежащих няне Эсмеральде, потому что обувь его жены оказалась для нее слишком маленького размера. Как приятно было засунуть нос в крошечный, тщательно убранный шкаф Эсмеральды!

– А вы не собираетесь признаться ей в любви? – спросил подрядчик. – Это же ваш дом. Вы имеете полное право объясниться первым.

Рубен обдумал предложение своего гостя.

– Вполне вероятно. – Он старался не смотреть на Роксану. Но не мог. Он представлял себе, как держит ее руку, как показывает ей звезды с каменной веранды за домом, если, конечно, им когда-нибудь позволят выйти из дома на веранду. В конце концов, он ведь не кто-нибудь, а вице-президент страны! Это должно произвести на нее впечатление. Да и сама она не очень высока ростом. Этакий эльф, карманная Венера. Он был очень благодарен за ее рост. – Скорей всего, это не очень уместно, принимая во внимание мое положение.

– Как это неуместно? – спросил Оскар. Его голос звучал беззаботно и равнодушно. – В конце концов они непременно нас убьют. Или те, кто внутри, или те, кто снаружи. Стрельба обязательно начнется. Случится какая-нибудь ужасная ошибка, и мы можем пасть ее жертвами. Те, кто снаружи, не допустят, чтобы все считали, будто с нами хорошо обращались. Для них очень важно, чтобы дело кончилось нашей смертью. Если иметь в виду других людей, так сказать – массы. Нельзя позволить им набраться неправильных идей. Вы же сами человек из правительства. Вы сами гораздо больше знаете об этих вещах, чем я.

– Действительно, так бывает.

– Так что же мешает вам ей сказать? Что касается меня, то я это сделаю из чувства самоуважения, по крайней мере, чтобы убедить самого себя, что в последние дни своей жизни я сделал над собой некоторое усилие. Я хочу поговорить с этим молодым японцем, переводчиком. Когда наступит подходящий момент, то есть когда я буду знать, что хочу сказать. Вы можете подойти к ней гораздо раньше.

Рубену очень нравился этот подрядчик. Несмотря на то что раньше они никогда не встречались, сам факт, что они живут в одном городе, заставил их почувствовать себя сперва соседями, потом старыми друзьями, а потом и братьями.

– А что ты знаешь о таких женщинах, как она?

Оскар захихикал и положил руку на плечо своего брата.

– Слушай, ты, маленький вице-президент, – сказал он, – я знаю столько, сколько тебе и не снилось! – Разговор на эту тему мог получиться очень пространным, но в этом месте пространные разговоры были весьма кстати. Когда заложники потеряли главную, большую свободу, то тут же привыкли к новым и маленьким свободам: к свободе иметь навязчивые идеи и мыслить пространно, к свободе помнить все в деталях. Вдали от своей жены и пяти дочерей, которые ему постоянно противоречили и перебивали, подрядчик ощутил в себе способность мечтать без постоянной оглядки на окружающих. В жизни Оскар Мендоса был хорошим отцом, но сейчас он снова вспоминал свою жизнь в молодые годы. Дочь всегда является предметом раздора между отцом и возлюбленным, и в этой битве отец хоть и сражается доблестно, но всегда проигрывает. Оскар прекрасно знал, что одна за другой его дочери когда-нибудь его покинут: или торжественно, через церемонию брака, или буднично, в машине, несущейся в сумерках по направлению к океану. В свое время Оскар сам заставил слишком многих девушек забыть свои нравственные принципы и хорошее воспитание, лаская с нежной настойчивостью их интимные места. Девушки в этом смысле очень похожи на котят: если ласково почесывать у них за ушком, они тут же становятся безвольными. Затем он шептал им свои предложения относительно вещей, которые они могут сделать совместно, – чудесные прогулки в темноте, в которых он мог стать для них гидом. Его голос проникал, как наркотик, в уши его жертв, пока наконец они не забывали обо всем на свете, даже свои собственные имена, пока наконец сами не предлагали ему себя, свои теплые и сладкие, как марципан, тела.

При одной мысли об этом Оскар поежился. Будучи готов снова сыграть роль влюбленного мальчишки, он с легкостью мог представить себе табун парней, осаждающих его собственный дом, мальчишек, готовых утешить его дочерей в их ужасном горе по поводу того, что их отец захвачен в заложники. «Пилар, для тебя это, должно быть, настоящий кошмар. Изабель, ты не должна сидеть взаперти. Тереза, твой отец наверняка не хотел бы, чтобы ты так страдала. Посмотри, я принес тебе цветы (или птичку, или моток ниток, или цветной карандаш – ЭТО НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ)». Интересно, хватит ли у его жены ума запереть перед ними дверь? У нее никогда не хватало ума понять, что мальчики могут причинить их дочерям какой-нибудь вред. Она точно так же верит теперь в их ложь, как в юные годы верила ему, когда он назначал ей свидания, в то время как ее отец умирал от рака.

О чем он думал, сгорая желанием приударить за оперной певицей? И кто такие эти две девушки, Беатрис и Кармен? Что они здесь делают? Где их отцы? Может быть, тоже участвуют в какой-нибудь местной революции? Что могут сделать эти девушки, чтобы в отсутствие отцов защитить себя от приставаний парней? В этом доме везде полно парней, этих ужасных, злобных парней с грязными волосами и не менее грязными пальцами, которыми они наверняка так и норовят схватить их за грудь.

– Ты что-то плохо выглядишь, – сказал вице-президент. – Все эти разговоры о любви совершенно не вяжутся с твоим обликом.

– Господи, когда же мы наконец отсюда выберемся? – спросил Оскар. Он сел на диван и уронил голову на колени, как будто у него закружилась голова.

– Выберемся? Так ты же сам только что говорил, что нас всех убьют.

– Я передумал. Никто не собирается меня убивать. Вот я точно могу кого-нибудь убить, а меня никто не захочет убивать.

Рубен сел рядом с ним и прижался здоровой щекой к широкому плечу друга.

– Я не буду жаловаться на твою непоследовательность. Мне больше нравится, когда ты так говоришь. Давай считать, что мы все останемся живы. – Он снова встал. – Подожди меня здесь. Я схожу на кухню и принесу тебе льда. Ты просто понятия не имеешь, как хорошо может подействовать на тебя лед.

– Вы играете на рояле? – спросила Гэна Роксана Косс.

Он не заметил, как она подошла. Он стоял спиной ко всем и смотрел в окно на туман. Глядя на это явление, он учился расслабляться, не напрягать глаз. Он уже начал думать, что у него это получается. Господин Осокава посмотрел на Гэна выжидательно, желая узнать, что она говорит, и несколько секунд Гэн в замешательстве соображал, отвечать ли ей или перевести обращенный к нему вопрос господину Осокаве. Он сперва перевел, а потом ответил: «Нет, к сожалению, нет».

– А я думала, играете, – сказала она. – Вы производите впечатление человека, который столько всего умеет. – Она взглянула на его патрона. – А господин Осокава?

Господин Осокава тоже грустно покачал головой. Вплоть до своего захвата он смотрел на свою жизнь исключительно с точки зрения достижений и успеха. Теперь она представлялась ему длинным списком неудач: он не говорит ни по-английски, ни по-итальянски, ни по-испански. Он не играет на рояле. Он даже никогда не пытался играть на пианино. Им с Гэном ни разу в жизни в голову не приходило такое.

Роксана Косс окинула взглядом комнату, как будто искала своего аккомпаниатора, но тот находился на другом конце земли, и его могилу наверняка уже засыпал ранний шведский снежок.

– Я продолжаю себе повторять, что все это закончится очень скоро, что я просто взяла отпуск от работы. – Она посмотрела на Гэна. – То есть нет, я не считаю, что это отпуск.

– Разумеется.

– Мы сидим в этой ужасной дыре почти две недели. Я никогда не делала перерывов в пении больше чем на неделю, если, конечно, не была больна. Поэтому очень скоро я собираюсь снова начать петь. – Она придвинулась к ним поближе, и они склонились к ней. – Я, конечно, не хочу петь здесь. Я не хочу, чтобы эти гадкие террористы чувствовали себя удовлетворенными. Как вы думаете, мне стоит подождать еще пару дней? Может, они нас отпустят к тому времени? – Она снова оглядела комнату, как будто в поисках пары рук, лежащих на клавиатуре.

– Наверняка здесь кто-нибудь умеет играть, – сказал Гэн.

– Рояль здесь очень хороший. Я сама умею немного играть, только не могу сама себе аккомпанировать. Сомневаюсь, что они специально для меня захватят еще одного аккомпаниатора. – Тут она обратилась непосредственно к господину Осокаве: – Я просто не знаю, что с собой делать, когда не пою. Я абсолютно не умею отдыхать.

– Я ощущаю совершенно то же самое, – ответил господин Осокава. С каждым словом его голос звучал все более глухо. – Когда не могу слушать оперу.

На эти слова Роксана улыбнулась. Какой достойный человек! В глазах других она часто видела страх, временами даже панику. Конечно, в данных обстоятельствах в панике не было ничего постыдного, она сама почти каждую ночь плакала, засыпая. Но, казалось, все это совершенно не касается господина Осокавы, или, по крайней мере, он умел это не показывать. И когда она стояла рядом с ним, то сама не чувствовала паники, хотя и не могла объяснить почему. Рядом с ним у нее возникало чувство, что она уходит с яркого, слепящего света и оказывается в темноте и спокойствии, что она заворачивается в тяжелый бархат театральных занавесей, где ее никто не мог увидеть.

– Помогите мне найти аккомпаниатора, – сказала она ему, – и все наши проблемы будут решены.

На лице ее теперь не было никакой косметики. Первые несколько дней она очень беспокоилась по этому поводу, часто бегала в ванную и красила губы помадой, которую захватила с собой на прием. Потом начала стягивать волосы резинкой и оделась в чью-то чужую одежду, которая не совсем подходила ей по размеру. Господин Осокава думал, что с каждым днем она становится все более милой. Он столько раз хотел попросить ее спеть, но так и не решился, потому что именно из-за его любви к пению они все оказались в этой ужасной дыре. Он даже не решался попросить ее сыграть с ним в карты или узнать ее мнение о гаруа. Он вообще старался ей не надоедать, и Гэну ничего не оставалось, как поступать точно так же. Оба они заметили к тому же, что все мужчины (за исключением священника, которого она не понимала) сгорали от желания с ней говорить и именно поэтому оставляли ее в одиночестве, как будто в этом выражалось их уважение, так что она часами сидела одна. Иногда она плакала, иногда листала книги, иногда дремала на софе. Какое удовольствие было наблюдать за ней, когда она спит! Роксана стала единственной из всех заложников, кому была предоставлена привилегия отдельной спальни и персональной охраны, хотя никто толком не понимал, из каких соображений это делалось: то ли чтобы ее не выпускать из комнаты, то ли чтобы никого туда не впускать. Теперь, когда выяснилось, кто ее охраняет, они начали думать, что, может быть, Кармен нарочно держится вблизи столь важной персоны, чтобы оградить от домогательств саму себя.

– Может, вице-президент играет? – предположил господин Осокава. – Раз у него такое хорошее пианино.

Гэн отправился на поиски вице-президента, который спал в кресле: здоровая щека прижата к плечу, больная наружу, красно-синяя, с черным швом, сделанным Эсмеральдой. Кожа вокруг шва вздулась. Нитки необходимо было удалить.

– Сеньор! – прошептал Гэн.

– Хммм? – произнес Рубен с закрытыми глазами.

– Вы играете на рояле?

– На рояле?

– На том, который в гостиной? Вы умеете на нем играть, сэр?

– Мне притащили его для вечера, – ответил Рубен, стараясь не дать себе проснуться окончательно. Ему снилась Эсмеральда, которая стоит над раковиной и чистит картофель. – Раньше здесь стоял другой, но его унесли, потому что сочли недостаточно хорошим. На самом деле он тоже был хороший, мои дочери брали на нем уроки, но для концерта он оказался недостаточно хорошим. – Его голос был совершенно сонным. – Это не мой рояль. И тот тоже не мой рояль.

– Но вы умеете на нем играть?

– На рояле? – Наконец Рубен выпрямился и взглянул на собеседника более или менее осмысленно.

– Да, на рояле.

– Нет, – сказал он, улыбнувшись. – И это очень стыдно.

Гэн с ним согласился.

– По-моему, вам нужно снять шов.

Рубен потрогал лицо:

– Вы считаете, что он уже готов?

– Я бы именно так и выразился.

Рубен снова улыбнулся, как будто в том, что его кожа заново срослась, была его личная заслуга. Он отправился искать Ишмаэля, чтобы попросить его принести ему сверху маникюрный набор. К счастью, маникюрные ножницы не были конфискованы в качестве оружия.

Гэн решил самостоятельно продолжить поиски нового аккомпаниатора. Никаких особых лингвистических ухищрений от него не требовалось, потому что фортепиано на большинстве языков так и оставалось фортепиано. Конечно, его миссия была бы более успешной, если бы Роксана Косс ему немного помогла, хотя бы жестами, но она стояла с господином Осокавой у окна и смотрела в туманную пустоту, которая за ним разворачивалась.

– Вы играете? – спросил Гэн у русских, которые курили в столовой. Они посмотрели на него сквозь клубы дыма, а затем замотали головами.

– Господи! – воскликнул Виктор Федоров, прижимая руку к сердцу. – Вот, оказывается, чему надо было учиться! Скажите Красному Кресту, чтобы он прислал сюда учителя, и ради нее я тут же научусь играть! – Остальные русские засмеялись и бросили свои карты.

– Фортепиано? – спрашивал Гэн в следующей группе. Он последовательно обходил всех гостей и задавал им один и тот же вопрос. При этом он пропускал террористов, предполагая, что вряд ли в джунглях они могли брать уроки игры на фортепиано. Гэн вообразил себе ящериц, шмыгающих по педалям, сырость, пропитывающую клавиатуру, ползучие растения, упорно пробивающие себе дорогу под тяжелыми деревянными ножками. Испанец Мануэль Флорес, француз Этьен Буайе и аргентинец Алехандро Ривас сказали, что они умеют немного играть, но не знают нот. Андреас Эпиктетус сказал, что неплохо играл в молодости, но уже много лет не садился за инструмент.

– Каждый день моя матушка заставляла меня играть, и в тот день, когда я уезжал из дома, то сложил все ноты на заднем дворе и сжег, мы смотрели на огонь вместе. С тех пор я не прикасался к клавишам.

Все остальные сказали: нет, они не играют. Люди начали вспоминать истории, как они сами брали по паре уроков или приглашали учителей к своим детям. По всей комнате шелестели слова «пианино», «рояль», «фортепиано». Гэн подумал, что никогда еще в заложниках не оказывалась столь некультурная группа людей, причем самого себя он тоже включил в это число. Чем они занимались все эти годы, что даже не озаботились освоить столь важный инструмент? На самом деле все они очень хотели играть, если уж не в прошлом, то сейчас точно. Чтобы иметь возможность играть для Роксаны Косс.

И вдруг Тецуа Като, вице-президент компании «Нансей», которого Гэн знал многие годы, улыбнулся и молча подошел к «Стейнвею». Это был худощавый человек пятидесяти с небольшим лет, с чуть тронутыми сединой волосами и, по наблюдениям Гэна, чрезвычайно молчаливый. Он имел репутацию очень хорошего математика. Рукава своего смокинга он закатал до локтей, а сам смокинг был слишком длинен, но он уселся на табурет весьма торжественно. Все в комнате наблюдали, как он поднимает крышку фортепиано, легко пробегает пальцами по клавишам, как будто утешает их. Некоторые все еще продолжали болтовню, из столовой раздавались громкие голоса русских. Затем, не обращаясь ни к кому с просьбой о внимании, Тецуа Като начал играть. Он начал с ноктюрна Шопена, сочинение 9 фа-диез-мажор, номер 2. Это произведение чаще всего звучало у него в голове с тех пор, как он приехал в эту страну. То самое произведение, которое он выстукивал на кромке обеденного стола, когда никто за ним не наблюдал. Дома он смотрел в ноты и сам себе переворачивал страницы. Теперь он был уверен, что играет правильно. Он как будто видел ноты перед собой и читал их с безошибочной точностью. Сердцем он никогда не чувствовал себя ближе к Шопену, которого любил, как отца. Какое странное ощущение возникало у него в пальцах после двух недель, проведенных без игры, как будто кожа на руках стала совсем новой. Он слышал едва уловимый стук своих ногтей по клавишам. Две недели – это слишком долго. Покрытые войлоком молоточки мягко постукивали по струнам, и музыка, даже для тех, кто никогда не слышал этого произведения раньше, была похожа на воспоминание. И террористы и заложники – все повернули головы в его сторону и слушали. И ощущали громадное облегчение. В руках Тецуа Като была какая-то деликатность, как будто они просто отдыхали сперва на одном месте клавиатуры, потом на другом. Потом внезапно его правая рука стремительно замутила ноты, как воду, и звук получился такой легкий и высокий, что у всех возник соблазн заглянуть под крышку в поисках колокольчиков. Като закрыл глаза и представил себе, что он дома, играет на своем собственном рояле. Его жена спит, дети – два неженатых сына, все еще живущие вместе с ним, – тоже спят. Потому что для них игра Като стала привычной, как воздух, от которого они полностью зависят, но которого давным-давно не замечают. Сидя теперь за таким громадным инструментом, Като с легкостью представлял себе всех спящими и вкладывал это ощущение в ноктюрн: вот ровное дыхание его сына, вот жена теребит во сне подушку. Всю нежность, которую он к ним испытывал, он вложил теперь в звуки. Он играл так, словно боялся их разбудить. Здесь была и любовь, и одиночество, которое все они испытывали и о котором никто из них не смел говорить. Неужели аккомпаниатор играл так же хорошо? Судить об этом уже было невозможно: его талант казался неосязаемым, он лишь оттенял талант певицы. Но теперь все люди, столпившиеся в гостиной вице-президента, слушали Като с жадностью, и еще ничто в жизни доставляло им такой радости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю