Текст книги "Заложники"
Автор книги: Энн Пэтчетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
10
Господин Осокава мог сам теперь находить дорогу в темноте. Бывали ночи, когда он нарочно закрывал глаза, вместо того чтобы напрягать зрение, пытаясь разглядеть в темноте предметы. Он знал расписание и привычки всех террористов, куда они ходят и где спят. Он знал, кто из них предпочитает спать на полу, и, не колеблясь, перешагивал через него очень осторожно. Он ощупывал углы комнат кончиками пальцев, избегал скрипучих половиц, мог отодвинуть дверную щеколду так тихо, что шум сливался с шорохом листьев за окном. Он теперь так искусно передвигался по дому, что, не будь у него определенной цели, он все равно бы поддался искушению и начал бродить из комнаты в комнату просто потому, что ему это удавалось. Стоит ему только захотеть, порой думал он, и он преспокойно сбежит – просто откроет дверь, выйдет в сад, подойдет к воротам и окажется на свободе. Но он этого не хотел.
Все свои навыки он приобрел с помощью Кармен, которая взялась его учить, не прибегая к услугам переводчика. Когда учишь человека быть осторожным, слова не нужны. Всему, что требовалось уметь доведенному до безрассудства господину Осокаве, Кармен научила его в два дня. Он продолжал таскать с собой свой блокнот, добавлял туда каждое утро по десять испанских слов, но мозг его всячески противился их заучиванию. А вот к молчанию у него был настоящий талант. Он мог прочитать одобрение или предупреждение в глазах Кармен, правильно истолковать легкое касание ее рук. Она научила его двигаться по дому на виду у всех и при этом оставаться невидимым. Для этого требовалось смирение. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-то заметил, где ты находишься и куда направляешься. Прежде господин Осокава не замечал, что Кармен в совершенстве владеет этим искусством, ведь искусство в том и состояло, чтобы никто тебя не замечал. Неимоверно трудно красивой молодой девушке почти не привлекать к себе внимания в доме, полном мужчин. Тем не менее Кармен могла спокойно пройти мимо любого парня, и он забывал о ней через минуту после того, как он замечал и оценивал ее красоту. Когда Кармен шла по комнате, не желая себя обнаружить, то почти не вызывала колебаний воздуха вокруг себя. Она не кралась. Не пыталась спрятаться за роялем или за спинкой кресла. Она шагала по центру комнаты, ни о чем не спрашивала, ровно держала голову, не производила ни малейшего звука. По существу, она преподавала ему этот урок с тех самых пор, как они вместе оказались в одном доме, но только теперь он ее как следует понял.
Она вполне могла бы и дальше провожать его наверх каждую ночь. Она сама сказала об этом Гэну. Но все же лучше, что он научился проделывать этот путь самостоятельно. Ничто не делает человека таким неуклюжим, как страх, а она научила его не бояться.
– Выдающаяся девушка! – повторял Гэну господин Осокава.
– Похоже, что так, – отвечал Гэн.
Господин Осокава награждал его едва заметной понимающей улыбкой и притворялся, что им больше нечего сказать друг другу. Это тоже входило в число условий их негласного договора. Частная жизнь. Теперь у господина Осокавы была своя частная жизнь. Разумеется, она была у него и раньше, но теперь он ясно понимал, что в его прежней жизни не было ничего, что могло бы действительно считаться частным делом. Это не значит, что у него раньше не было секретов. У него они оставались и теперь. Но теперь у него появилось нечто, что являлось не только его достоянием, но принадлежало в той же степени еще одному человеку. Это нечто настолько глубоко вошло в его плоть и кровь, стало столь органичной и неотъемлемой его частью, что было бы просто бессмысленно пытаться рассказать об этом кому-то еще. Его волновал вопрос: неужели у всех людей есть своя частная жизнь? Он задумывался о том, имеет ли его жена свою частную жизнь. Вполне возможно, что все эти годы он был одинок и даже не знал, что вокруг существует другой, настоящий мир, о котором ему никто не удосужился рассказать.
В первые месяцы своего заключения он крепко спал все ночи напролет, но теперь он научился засыпать, когда нужно, и просыпаться в кромешной тьме без помощи будильника. Очень часто он, проснувшись, отмечал, что Гэна уже нет на месте. Тогда он вставал и тоже уходил, спокойно и бесшумно, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений, а даже если бы кто-нибудь его увидел, то наверняка подумал бы, что он направляется в туалет или выпить стакан воды. Он перешагивал через своих товарищей и шел через кухню к черной лестнице. Однажды он увидел под дверью посудной кладовки свет, и ему показалось, что там кто-то шепчется, но он не стал задерживаться и выяснять, в чем дело. Это его не касалось, не препятствовало его намерению оставаться невидимым. Он скользил вверх по черной лестнице. Никогда еще он не чувствовал себя в своей шкуре так уютно. Однажды ему пришло в голову, что он никогда еще не был столь живым и вместе с тем столь бесплотным, похожим на привидение. Как было бы замечательно, если бы он мог карабкаться по этой лестнице до скончания века, всегда оставаясь любовником, спешащим на свидание к своей возлюбленной. Он был невыразимо счастлив, и каждый шаг по лестнице делал его еще счастливее. Ему хотелось остановить время. Но и абсолютно переполненный своей любовью, он не мог полностью избавиться от мысли, что на самом деле каждую ночь, проведенную вместе, им следует рассматривать как чудо – по тысяче разных причин, самая главная из которых заключалась в том, что когда-нибудь это закончится. Закончится для них. Он старался не давать воли мечтам: он получит развод; будет следовать за своей любовью из одного города в другой, будет сидеть на первом ряду в каждом оперном театре, где она выступает. Он был бы счастлив сделать это, бросить все к ее ногам. Но вместе с тем он прекрасно понимал, что сейчас все они находятся в экстраординарных обстоятельствах и что если ему когда-нибудь суждено вернуться к прежней жизни, то там все наверняка будет по-другому.
Как правило, когда он открывал дверь в ее комнату, в его глазах стояли слезы. И он был благодарен темноте за то, что она их скрывала. Он не хотел, чтобы Роксана видела, что с ним происходит что-то неладное. Она подходила к нему, он зарывался заплаканным лицом в ее пахнущие лимоном волосы. Он был влюблен и никогда еще в своей жизни не испытывал к другому человеку такой нежности. И никогда не получал такой нежности взамен. Может быть, частной жизни и не суждено длиться вечно. Может быть, она достается всем понемножку, а потом оставшиеся дни люди проводят в воспоминаниях.
В посудной кладовке Кармен и Гэн приняли решение: два часа они неукоснительно тратят на учение и только потом занимаются любовью. Кармен по-прежнему относилась с полной серьезностью к своим занятиям и демонстрировала необычайные успехи. Запинаясь и хромая, но она могла уже прочесть целый абзац, не прибегая к помощи Гэна. Она с головой погрузилась в изучение английского и уже знала с десяток глаголов во всех формах и около сотни существительных и других частей речи. Кроме того, она не оставляла надежд взяться за японский, чтобы разговаривать с Гэном на его родном языке, когда все это закончится и они по ночам будут спать в одной постели. Гэн точно так же был тверд в своем намерении продолжать уроки. Просто безрассудно зайти так далеко и в одночасье бросить все только из-за того, что у них любовь. А что такое, собственно, любовь? Желать самого лучшего для предмета своей любви, помогать друг другу добиться успехов в жизни. Нет, они ни за что не откажутся от двух часов занятий, и не имеет значения, чем они хотят заниматься на самом деле. Сперва занятия, а потом сколько угодно свободного времени на то, что им нравится. Кармен стащила с кухни таймер для варки яиц. Работа прежде всего.
Сперва испанский язык. Кармен отыскала множество школьных учебников, сложенных в стопку в комнате дочери вице-президента. Тоненькие книжечки с нарисованными на обложке щенками и одна более толстая с чистыми разлинованными страницами, предназначенная, чтобы практиковаться в чистописании. Девочка успела использовать в ней только пару страниц. Она написала алфавит, цифры и свое имя – «Имельда Иглесиас» – несколько раз подряд красивыми закругленными буквами. Кармен тоже приписала свое имя внизу, а также слова, которые диктовал ей Гэн: «pescado» – «рыба», «calcetin» – «носок», «sopa» – «суп». Он хотел всего лишь поцеловать ее в шею. Он не собирался прерывать урок. Она склонялась над тетрадью, пытаясь выводить буквы не менее красиво, чем восьмилетняя дочь вице-президента. На страницу упали две пряди густых волос. Кармен не обратила на это внимания и от усердия закусила нижнюю губу. Он мучился в это время вопросом, можно ли умереть от чрезмерного желания. В этом узком пространстве его нос хорошо различал запахи: вот лимоны и пыль, вот ее выгоревшая на солнце униформа, а вот нежный аромат ее кожи. Тридцать секунд, чтобы поцеловать ее в шею. Он не просит слишком многого. Он даже не возражает, если она будет продолжать писать. Он поцелует ее совсем легко, ее карандаш даже не оторвется от страницы.
Когда она подняла голову, то увидела его лицо совсем близко от себя и больше уже не могла вспомнить продиктованное ей слово. Но даже если бы он повторил его снова, она бы все равно не сумела его написать, она забыла, как пишутся буквы. Помочь ей мог только поцелуй, один-единственный поцелуй, который прояснил бы ей задачу. Тогда она снова сможет вернуться к своей работе. Она была совершенно уверена, что благодаря всего лишь одному поцелую она сможет проучиться всю ночь. Она не станет от этого худшей ученицей. Больше она уже не могла думать о буквах. Ее голова была занята только деревьями, травой, черным ночным небом и запахом жасмина, как было в ту ночь, когда он впервые стащил с нее через голову рубашку, упал на колени и начал целовать ее груди и живот.
– Картина, – сказал Гэн нетвердым голосом.
Возможно, в ее обучении применялись методы, ей мало понятные, как в дрессировке полицейских собак, и при слове «пирог» она совершенно потеряла голову, потому что как только она его произнесла, то тут же оказалась в его объятиях, тетрадь и карандаш покатились по полу. Они просто пили друг друга жадными, ненасытными глотками, сплетали языки, катались по полу, наталкиваясь на нижние полки, уставленные аккуратными стопками обеденных тарелок.
В эту ночь они больше не возвращались к занятиям.
Поэтому на следующую ночь они договорились по-другому: час занятий, и только потом можно позволить себе немножко любви. Оба были настроены очень серьезно. Но выдержали минуты на три дольше, чем в предыдущую ночь. Они впадали в отчаяние, умирали от любовного голода, крепились, как могли, но все равно продолжали делать то, что делали.
Они отводили на занятия все более и более короткие отрезки времени, но в каждой попытке терпели неудачу, пока Гэн не предложил начать с занятий любовью, а потом переходить к занятиям языковым. Этот план показал себя тоже не с лучшей стороны. Очень часто в середине ночи они засыпали, тесно прижавшись друг к другу. Как солдаты на поле брани, они оставались лежать там, где их сразила пуля. В другие ночи им хотелось повторить свои любовные игры: первый раз забывался сразу же после его завершения, но в таких случаях они все-таки успевали кое-что сделать в промежутке. Ближе к рассвету они целовали друг друга на прощание, и Кармен уходила спать в коридор под дверь Роксаны Косс, а Гэн возвращался на пол рядом с диваном господина Осокавы. Иногда они фиксировали легкий шорох его шагов, когда он спускался вниз по лестнице. Иногда Кармен видела, как он проходит мимо нее в холле.
Знал ли об этом кто-нибудь еще в доме? Возможно, но все помалкивали. Они подозревали только Роксану Косс и господина Осокаву, которые, не стесняясь, держались в присутствии других за руки или обменивались быстрыми поцелуями. Гэна и Кармен подозревали разве лишь в том, что они помогают устраивать им свидания. Роксана Косс и господин Осокава, хотя и безучастные ко всему, происходящему кругом, все же принадлежали к одному с ними племени – племени заложников. Так много мужчин было влюблено в нее, что никто не удивился, когда сама она влюбилась в одного из них. Но с Гэном и Кармен дело обстояло совсем иначе. Несмотря на то что командиры не могли обходиться без переводческих услуг Гэна и заставляли постоянно совершенствовать свои секретарские навыки, несмотря на то что они находили его исключительно блестящим и приятным молодым человеком, все же заложники никогда не забывали, что он член их семьи. И несмотря на то что многие из них едва замечали Кармен, несмотря на ее манеру всегда опускать глаза, на нежелание тыкать в них своим оружием, когда командиры отдавали приказ привести кого-нибудь к себе, она все равно была частью чуждой им силы.
Постепенно условия жизни становились лучше для всех заложников, а не только для влюбленных. Входная дверь, однажды открывшись, теперь открывалась регулярно. Каждый день все выходили на свежий воздух и грелись на солнышке. Лотар Фалькен убедил остальных бегать вместе с ним. Каждый день он заставлял их делать комплекс упражнений, а затем пробежку вокруг дома. Террористы играли в футбол с мячом, который они нашли в подвале дома, и случалось, что обитатели дома устраивали матчи, террористы против заложников, но, поскольку террористы были гораздо моложе и тренированнее, они всегда выигрывали.
Теперь, приходя к ним, Месснер, как правило, находил всех в саду. На сей раз священник оторвался от вскапывания клумбы и махнул ему рукой.
– Что творится в мире? – спросил отец Аргуэдас.
– Нарастает нетерпение, – ответил Месснер. Его испанский с каждым днем улучшался, но все-таки он спросил, где Гэн.
Отец Аргуэдас указал на распростертую под деревом фигуру.
– Спит. Просто ужасно, насколько они его заездили со своей работой. И вас тоже. Вас тоже заездили. Не сочтите это за бестактность, но вы выглядите усталым.
Действительно, с некоторых пор Месснер утратил то хладнокровие, которое так успокаивающе действовало на заложников. За эти четыре с половиной месяца он постарел на десять лет, и, хотя всех остальных происходящее, казалось, заботило все меньше и меньше, он терзался день ото дня сильнее.
– Это солнце влияет на меня не очень благоприятно, – сказал он. – Все швейцарцы рождены, чтобы жить в тени.
– Да, жарко, – согласился священник. – Зато растения чувствуют себя превосходно. Дождь, солнце, засуха – им все нипочем, растут без удержу.
– Не хочу отрывать вас от вашей работы. – Месснер тронул отца Аргуэдаса за плечо, хорошо помня, сколько попыток он делал, чтобы его освободить, но тот не воспользовался ни одной из них. Его интересовало, не пожалеет ли в конце концов отец Аргуэдас о том, что остался. Но, судя по всему, он не жалел ни о чем. Сожаления, очевидно, не были свойственны его натуре в такой степени, как Месснеру.
С боковой лужайки прибежали Пако и Ренато. Они сделали весьма вялую попытку обыскать Месснера, но ограничились похлопыванием его карманов. И тут же снова убежали на лужайку, которую они теперь называли футбольным полем: специально для обыска игра в футбол была приостановлена.
– Гэн, – произнес Месснер, дотрагиваясь до спящего носком своего башмака. – Ради бога, поднимайтесь!
Казалось, Гэн спал сном запойного пьяницы или наркомана. Рот его был открыт, руки раскинуты в стороны. Из горла вылетал какой-то булькающий храп.
– Эй, переводчик! – Месснер наклонился над головой Гэна и приподнял пальцами его веко. Гэн стряхнул с себя его руку и медленно открыл глаза.
– Вы сами говорите по-испански, – глухо сказал он. – Вы могли это делать с самого начала. А теперь оставьте меня в покое. – Он перекатился на бок и подогнул колени к подбородку.
– Я не говорю по-испански! Я вообще не умею говорить! Вставайте! – Месснеру показалось, что земля под ними содрогается. Но ведь Гэн тоже должен был бы это почувствовать, лежа на земле. А может, ему просто мерещится, что земля разверзается у его ног? Что вообще понимают все эти инженеры? Кто сможет гарантировать, что земля в один прекрасный момент не поглотит их всех: и оперную диву, и рядовых преступников заглотнет одним глотком? Месснер опустился на колени и приложил ладони к траве. Он слегка успокоился и решил, что у Гэна случился приступ временного умопомешательства, и снова потряс его за плечо: – Гэн, послушайте меня! – сказал он по-французски. – Мы должны уговорить их сдаться! Сегодня же! Все это не может дальше продолжаться. Вы меня понимаете?
Гэн снова перекатился на спину, потянулся, как кошка, а затем закинул руки за голову.
– С тем же успехом мы можем уговорить деревья обрасти птичьими перьями. Что вы все суетитесь, Месснер? Разве вам не ясно, что они не хотят ни о чем разговаривать? Особенно с такими, как мы.
С такими, как мы. Очевидно, подумал Месснер, Гэн имеет в виду, что он плохо справляется со своими обязанностями. Зачем тогда все эти четыре с половиной месяца, проведенные в номере отеля, на расстоянии в полмира от Женевы, ведь он приехал сюда всего лишь для того, чтобы слегка поразвлечься, отдохнуть? Обе стороны оказались на редкость неуступчивыми, упрямыми, особенно сторона, засевшая в этом доме, которая абсолютно не понимала, что никакие правительства никогда не идут на уступки, о какой бы стране ни шла речь и как бы ни складывались обстоятельства. Правительство никогда не сдается, а если говорит, что сдается, то всегда лжет. Всегда! Это абсолютно точно. Насколько понимал Месснер, в его обязанности не входило искать какие-либо компромиссы: он должен был всего лишь уберечь обе стороны от трагедии. Но даже на это у него уже почти не осталось времени. Несмотря на ритмичный топот бегунов по дорожкам вокруг дома и стук мячей на футбольном поле, он явственно ощущал, что под землей что-то происходит.
Красный Крест, как и сама Швейцария, всегда стоял за мирный нейтралитет. Месснер давно снял свою повязку, но от этого не изменил своим принципам. Члены Красного Креста должны приносить еду и медикаменты, иногда они могут передавать кое-какие бумаги для переговоров. Но они не шпионы! Не агенты! Иоахим Месснер больше ни слова не скажет террористам о планах военных, точно так же, как ни слова не скажет военным о том, что происходит в стенах этого дома!
– Вставайте! – снова сказал он.
Весьма неохотно Гэн сперва сел, потом протянул руку Месснеру, чтобы тот помог ему подняться на ноги. Здесь что, был пикник? С какой стати они пьянствуют в такую рань? Похоже, что заложники отнюдь не страдают. Все выглядят прекрасно: розовощекие и энергичные.
– Командиры, очевидно, на футбольном поле, – сказал Гэн. – Они тоже, наверное, играют.
– Вы должны мне помочь, – сказал Месснер.
Гэн взъерошил волосы, пытаясь придать им какое-то подобие порядка, а затем, окончательно проснувшись, положил руку на плечо своего друга.
– Разве я когда-нибудь вам отказывал?
Командиры не играли в мяч, но сидели по краю поля на трех складных железных стульях, обнаруженных на внутреннем дворе. Альфредо выкрикивал игрокам инструкции, Гектор с неослабным интересом следил за игрой, а командир Бенхамин подставлял свое лицо под лучи солнца. Их ноги утопали в высокой траве.
Хильберто провел мастерский мяч. Гэн подождал окончания игры, чтобы объявить о прибытии гостя.
– Сеньор, – сказал он, имея в виду любого из трех, кто обратит на них внимание. – Месснер здесь.
– Потом, – сказал командир Гектор. Сегодня утром у его очков обломалась вторая дужка, и он вынужден был придерживать их на носу, как пенсне.
– Мне надо с вами поговорить, – сказал Месснер. В голосе его появилась некоторая не слышанная раньше настойчивость, но никто ее не заметил – за воплями и криками игроков на поле.
– Ладно, говорите, – сказал Гектор. Альфредо, не отрываясь, наблюдал за игрой, а Бенхамин даже не открыл глаз.
– Мне надо поговорить с вами внутри. Мы должны обсудить вопрос переговоров.
Тут только Альфредо повернул голову к Месснеру:
– Они действительно готовы к переговорам?
– Я имею в виду ваши переговоры.
Гектор махнул рукой в сторону Месснера, словно тот был надоедливой мухой.
– Вы просто отнимаете у нас время. – Он снова всецело переключил внимание на игру и закричал: – Франсиско! Мяч!
– Послушайте меня со всей серьезностью, – сказал Месснер по-французски. – Хоть один раз. Я для вас сделал очень многое. Я приносил вам еду, сигареты. Я передавал ваши послания. Сегодня меня попросили сесть с вами и серьезно поговорить. – Даже на ярком солнце лицо Месснера оставалось бескровным. Гэн взглянул на него, а потом перевел его слова, стараясь воспроизводить как можно точнее его интонацию. Оба они стояли рядом, но командиры потеряли к ним всякий интерес. Обычно в таких случаях Месснер уходил первым, но тут он продолжал стоять со скрещенными на груди руками и ждал.
– Может, хватит? – прошептал ему Гэн по-английски, но Месснер на него даже не взглянул. Они ждали более получаса.
В конце концов открыл глаза Бенхамин.
– Хорошо, – сказал он. Его голос был не менее усталым, чем у Месснера. – Пойдемте в мой кабинет.
Сесар, который так бесстрашно выступил перед слушателями с арией из «Тоски», предпочитал упражняться днем, когда все выходили в сад. Особенно с тех пор, как эти упражнения ограничились гаммами, которые казались ему бесполезными и унизительными. Он и Роксана Косс никогда не оставались одни, в этом доме вообще не существовало такого понятия, как одиночество. Като был здесь, потому что он играл на рояле, и господин Осокава был здесь, потому что он был здесь всегда. Ишмаэль, которого регулярно вышибали из футбольной игры, тоже присутствовал: вместе с господином Осокавой они сели за шахматную партию, придвинув к роялю журнальный столик. Ни Ишмаэль, ни Сесар не расставались с оружием на тот случай, если им действительно улыбнется удача на всю жизнь остаться в этом доме, и тогда им придется его защищать. Если бы Сесар пожаловался на то, что окружающие слушают его пение, и если бы кто-нибудь перевел его жалобу с испанского на английский, а потом ответ Роксаны Косс с английского на испанский, то он наверняка услышал бы: пение – это такое искусство, которое должны слышать другие люди, и поэтому ему следует привыкать к аудитории. Он хотел разучивать песни, арии, целые оперы, но она чаще всего заставляла его петь гаммы и какие-то бессмысленные отрывки. Она заставляла его рычать и прищелкивать губами, задерживать дыхание до тех пор, пока он не падал на стул и опускал голову между колен. Он бы пригласил всех, если бы она ему разрешила петь песни под аккомпанемент рояля, но это, говорила она, ему предстояло только заслужить.
– Это тот самый парень, который поет? – спросил Месснер. – Его зовут Сесар? – Он остановился в гостиной, чтобы послушать урок, и командир Бенхамин с Гэном остановились рядом с ним. Курточка Сесара была слишком короткой, особенно рукава, и его тощие руки торчали из них, как метелки.
Бенхамин очень гордился своим подчиненным.
– Он теперь поет целыми днями, – сказал он. – Вы просто попали в плохой момент. Сесар поет постоянно. Сеньорита Косс говорит, что у него большой талант и есть все задатки, чтобы стать великим певцом, таким же, как она.
– Помни о дыхании! – сказала Роксана и глубоко втянула в себя воздух, чтобы показать ему, как это делается.
Но Сесар споткнулся на ближайшей ноте, внезапно встревоженный присутствием командира.
– Спроси ее, как у него дела, – обратился командир к Гэну.
Роксана опустила руку на плечо Като, и он тут же снял руки с клавиатуры, как будто она повернула выключатель и его выключила. Сесар пропел еще три ноты, пока не сообразил, что аккомпанемента больше нет.
– Мы только начали занятия, но я думаю, что у него огромный потенциал, – сказала Роксана.
– Пусть он споет какую-нибудь песню для Месснера, – попросил командир Бенхамин. – Месснеру сегодня очень нужны песни.
Роксана Косс согласилась.
– Послушай меня, – сказала она. – Мы уже над этим работали.
Она тихонько напела какую-то мелодию, так, чтобы Сесар знал, что ему нужно спеть. Он не умел ни читать, ни писать по-испански и уж тем более не знал итальянского языка, но его способность к запоминанию и повторению звуков, способность заставить слушателей верить, что он все понимает, была сверхъестественной. После данных Сесару указаний Като начал играть «Меланхолию» Беллини – первую вещь, открывающую альбом его ариетт. Гэн узнал эту музыку. Он часто слышал, как в дневное время она раздается из окон гостиной. Сесар сперва закрыл глаза, потом посмотрел в потолок. «О, Меланхолия, милосердная нимфа, я посвящаю тебе свою жизнь!» Когда он забывал какую-нибудь строчку, Роксана Косс подпевала ему неожиданным тенором: «Я молил богов гор и ручьев, и они мои слезы услышали». Сесар повторял за ней строчку. Он напоминал только что родившегося теленка, впервые поднимающегося на нетвердые ножки: зрелище одновременно жалостливое и прекрасное. С каждым шагом он все лучше познает искусство ходьбы, с каждой нотой он поет все увереннее и раскованнее. Песенка была очень короткой и закончилась, едва начавшись. Командир захлопал, Меснер присвистнул.
– Не хвалите его слишком сильно, – сказала Роксана. – А то вы его испортите.
Сесар между тем, красный то ли от гордости, то ли от недостатка воздуха, им поклонился.
– Ну, глядя на него, такого не скажешь, – сказал Бенхамин и направился в свой кабинет. За ним последовали Месснер и Гэн. – Вот вы удивляетесь, а ведь нет таких славных дел, которых мы не могли бы совершить, догадайся мы только, как именно к ним подступиться.
– А я вот точно знаю, что никогда не смогу петь, – сказал Месснер.
– Я тоже это знаю не хуже вас. – Командир Бенхамин зажег в комнате свет, и все трое сели.
– Я хотел вам сказать, – начал Месснер, – что очень скоро мне, по-видимому, запретят сюда приходить.
Гэн испугался. Как это: Месснеру запретят приходить?
– Вы потеряли работу? – спросил командир.
– Правительство считает, что уже и так потратило слишком много сил на переговоры.
– Что-то я не заметил с их стороны никаких усилий. Они не сделали нам ни одного разумного предложения.
– Я говорю это как человек, который вам симпатизирует, – продолжал Месснер. – Я не претендую на то, чтобы быть вашим другом, но хочу, чтобы всем в этом доме стало лучше. Сдавайтесь! Прямо сегодня! Встаньте в такое место, где вас всем будет хорошо видно, и поднимите руки! – Месснер понимал, что говорит неубедительно, но других слов найти не мог. В волнении он говорил на всех известных ему языках: на немецком, который был его родным; на французском, на котором разговаривали в той школе, где он учился; на английском, который он изучил, когда в молодости четыре года прожил в Канаде; и наконец, на испанском, который с каждым днем становился ему все более знакомым. Гэн старался изо всех сил, чтобы совладать с этими обрывками языков, но после каждого предложения ему приходилось останавливаться и думать. Именно эта неспособность Месснера остановиться на каком-то одном языке пугала его больше всего. Времени, чтобы сконцентрироваться на смысле слов, у него не оставалось.
– А как насчет наших требований? Может быть, вам следовало говорить с ними в таком же тоне? Вы пытались убеждать их по-дружески?
– Они не пойдут ни на какие уступки, – ответил Месснер. – У вас нет никаких шансов, неважно, сколько это еще продлится. Можете мне поверить.
– Тогда мы убьем всех заложников.
– Нет, вы этого не сделаете, – сказал Месснер и потер свой глаз. – Я сказал вам еще в первый раз, когда мы с вами встретились, что вы вменяемый человек. Даже если вы их убьете, это ничего для вас не изменит. Правительство еще меньше будет склонно вести с вами какой-то торг.
Снизу до них донесся голос Роксаны, которая спела какую-то музыкальную фразу, Сесар ее повторил. Потом они вместе повторяли ее снова и снова, и получилось очень красиво.
Бенхамин некоторое время слушал музыку, а потом, как будто услышав не понравившуюся ему ноту, ударил кулаком по шахматному столику. Впрочем, сегодня игра шла в другой комнате.
– Почему вы считаете, что это мы обязаны идти на уступки? Все считают, что мы должны сдаться только потому, что у нас за плечами долгая история всяких сдач и поражений! Я пытаюсь освободить известных мне людей из тюрьмы! Я не пытаюсь сесть туда вместе с ними. И у меня нет намерений отправлять в эти норы моих солдат! Я скорей предпочту увидеть их мертвыми, чем заживо погребенными!
«Ты скорей увидишь их мертвыми, – подумал Месснер, – и у тебя не будет шанса увидеть их заживо погребенными». Он вздохнул. Нет – такого места, как Швейцария, не существует. И времени не существует. Он находился здесь всегда и останется здесь навеки.
– Боюсь, что у вас осталось только два варианта, – сказал он.
– Переговоры окончены! – Командир Бенхамин поднялся со своего места. Кожа его пылала, словно произошедшее оставило на ней свои следы. Лишай все сильнее разгорался на его лице с каждым произнесенным и каждым услышанным им словом.
– Они не могут окончиться! Мы должны продолжать переговоры до тех пор, пока не придем к какому-нибудь согласию, таков приказ. Я умоляю вас подумать об этом.
– Месснер, а чем, по-вашему, я занимаюсь целыми днями? – Командир вышел из комнаты.
Гэн и Месснер остались одни в гостевой спальне, где заложникам, по идее, не разрешалось находиться без охраны. Они слушали тиканье изящных французских часов на стене.
– Мне кажется, что я больше этого не вынесу, – произнес наконец Месснер через несколько минут.
Не вынесет чего? Гэн считал, что все идет к лучшему, и не только для него. Люди стали счастливее. Посмотрите на них: вот они гуляют в саду! Вот они бегают, занимаются спортом.
– Ситуация патовая, – сказал Гэн. – И может оставаться таковой сколь угодно долго. Пусть они оставят нас здесь в покое, мы справимся.
– Вы что, заболели? – спросил Месснер. – Когда-то вы были здесь самым разумным человеком, а теперь сошли с ума, как все остальные. Вы что, думаете, что они превратят это место в зоопарк, будут носить сюда еду, брать деньги за билеты? «Смотрите, как беззащитные заложники и свирепые террористы живут под одной крышей и мирно сосуществуют друг с другом!» Это не может продолжаться долго. Кто-нибудь положит этому конец, и вопрос только в том, кто именно примет решение и возьмет на себя ответственность за издержки.
– Вы считаете, что военные уже разработали план?
Месснер посмотрел на него с состраданием.
– Если вы здесь, то это не значит, что весь остальной мир перестал существовать.
– Это значит, что они их арестуют?
