355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энн Пэтчетт » Заложники » Текст книги (страница 14)
Заложники
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:20

Текст книги "Заложники"


Автор книги: Энн Пэтчетт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Кто-нибудь из вас умеет стряпать? – спросил Рубен.

– Немного, – сказала Кармен, изучая собственные ноги на черно-белом шахматном полу.

– Конечно, мы умеем стряпать! – вспылила Беатрис. – А кто, по-вашему, готовит нам пищу?

– Ну, может быть, ваши родители, – сказал вице-президент.

– Мы и сами уже взрослые. И сами о себе заботимся. У нас не те родители, которые носятся со своими детьми. – Больше всего Беатрис раздражало, что она не может смотреть телевизор. В конце концов, на сегодня она уже выполнила все свои обязанности, ходила в наряд по периметру стены и два часа стояла под окнами. Она почистила и смазала винтовки командиров, а заодно и свою собственную. Послав ее на кухню, с ней поступили несправедливо. По телевизору в это время как раз идет замечательная передача: одна девушка в расшитой звездами одежде и в туфлях на высоких каблуках поет ковбойские песни.

Ишмаэль вздохнул и положил на прилавок три ножа. Его родители умерли. Однажды ночью группа людей увела его отца из дома, и его больше никто не видел. Его мать умерла от обычной простуды около года тому назад. Возраст Ишмаэля приближался к пятнадцати, хотя внешние данные этого не подтверждали. Но он уже не был ребенком, если быть ребенком означает иметь родителей, которые готовят для вас пищу.

– Так что вы знаете, как обращаться с луком, – сказал Тибо, доставая луковицу из ящика.

– Получше вашего! – с вызовом ответила Беатрис.

– Тогда возьмите этот опасный нож и порежьте им несколько луковиц. – Тибо подвинул к ним разделочные доски и миски. А почему, собственно, разделочные доски не причисляются к оружию? Если такую доску крепко схватить обеими руками, то ее размер очень удобен для того, чтобы ухнуть ею по чьему-нибудь затылку. Да, но тогда с той же целью можно использовать и миски. Тяжелые керамические миски пастельных тонов выглядят совершенно безобидными, только когда в них лежат бананы, но если их разбить, то чем они будут отличаться от ножей? Разве нельзя с успехом вонзить острый край разбитого сосуда в человеческое сердце? Тибо попросил Кармен искрошить головку чеснока и порезать сладкие перцы. Ишмаэлю он протянул баклажан: – Очисти, вычисти семена и порежь на кусочки.

Ишмаэлю достался тяжелый и длинный нож. Кто из заложников успел завладеть ножом для чистки овощей? Кто взял фруктовый нож? Когда Ишмаэль попытался снять кожуру с баклажана, то глубоко вонзил лезвие в желтую губчатую мякоть. Некоторое время Тибо за ним наблюдал, потом взял его за руку.

– Не так, – сказал он. – Так для еды ничего не останется. Вот так, посмотри.

Ишмаэль остановился, взглянул на свою работу, затем бросил и нож, и полуочищенный овощ. Он пододвинул их к Тибо. Разве он что-нибудь понимает в кухонных делах? Тибо взял в одну руку нож, в другую баклажан, а затем быстро и ловко очистил его.

– Брось сейчас же! – завопила Беатрис. При этом она тоже бросила свой нож, лезвие которого так и осталось вонзенным в луковицу. Кусочки уже порезанного лука рассыпались по полу, как тяжелый мокрый снег. Она вытащила из-за пояса пистолет и направила его на посла.

– Господи! – только и смог сказать Рубен.

Тибо не понял, что такого он сделал. Сперва он подумал, что она обозлилась на то, что он поучает Ишмаэля. Он решил, что все дело в баклажане, и поэтому положил на стол сперва его, а потом уже нож.

– Заткнись! – сказала Кармен Беатрис на кечуа. – Тебе что, хочется, чтобы у нас у всех возникли неприятности?

– Он взял нож!

Тибо поднял вверх руки, показал девушке свои пустые ладони.

– Это я дал ему нож! – вмешался Ишмаэль. – Я сам ему дал нож!

– Он собирался только очистить баклажан. – Гэн тоже решил вмешаться в разговор. Он не понимал того языка, на котором говорили девушки с Ишмаэлем.

– Он не должен брать в руки нож! – взвизгнула Беатрис по-испански. – Так велел командир. Разве не все это слышали? – Пистолета она не опускала, брови ее были сдвинуты. После чистки лука из ее глаз текли слезы, они струились по щекам, но причину этих слез никто не понимал.

– А как насчет такого предложения? – спокойно начал Тибо, не опуская рук. – Все могут отойти, и я покажу Ишмаэлю, как правильно чистить баклажан. Ты будешь держать меня на мушке и, если я сделаю что-нибудь не так, сможешь меня застрелить. Можешь и Гэна заодно застрелить, если я сделаю что-нибудь ужасное.

Кармен бросила на стол свой нож.

– Не думаю… – начал Гэн, но на него никто не обращал внимания. Он почувствовал в груди маленькое холодное затвердение, как будто вишенка скользнула ему в сердце. Ему не хотелось быть застреленным и тем более не хотелось, чтобы его застрелили заодно.

– Что значит «я могу тебя застрелить»? – еще сильнее вспылила Беатрис. Какой-то заложник будет давать ей разрешение! Однако, с другой стороны, стрельба не входила в ее намерения.

– Спокойно! – скомандовал Ишмаэль, вытаскивая свой собственный пистолет и направляя его на посла. Он пытался удерживать на лице серьезное выражение, но ему это плохо удавалось. – Я тоже тебя застрелю, если уж на то пошло. Показывай мне сейчас же, как чистить баклажан! Я убивал людей и по меньшим поводам, чем баклажан! – «Беренхена» – так это слово звучало по-испански. Красивое слово. Таким именем можно назвать женщину.

В результате Тибо снова взял в руки нож и продолжил свою работу. Теперь, когда на него были направлены два дула, его пальцы оцепенели и действовали с трудом. Кармен не вмешивалась. Она снова начала измельчать чеснок, движения ее были быстрыми и злобными. Тибо не поднимал глаз от кожуры.

– Очень трудно действовать таким большим ножом. Кожуру надо снимать у самой поверхности. Представь, что ты чистишь рыбу. Очень нежную. Вообще, это очень деликатная работа. – Кожура баклажана спускалась на пол аккуратной завитой ленточкой. В фигуре французского посла было что-то умиротворяющее.

– Ладно, – сказал Ишмаэль. – Я понял. Отдавай мне нож обратно. – Он спрятал пистолет. Тибо взял нож за лезвие и протянул его деревянной ручкой мальчишке. Вместе с ножом он передал Ишмаэлю еще один баклажан. Что скажет Эдит, если услышит, что его убили за баклажан или за включение телевизора? Если уж он так рвется умереть, то смеет надеяться на мало-мальски почетную гибель.

– Хорошо, – сказал Рубен, вытирая лицо кухонным полотенцем. – Здесь не бывает мелких событий.

Беатрис вытерла слезы рукавом своей защитной рубашки.

– Это лук, – сказала она, засовывая свой только что смазанный пистолет обратно за пояс. – Я буду счастлив сделать эту работу вместо тебя, если, конечно, ты сочтешь, что я на нее способен, – сказал Тибо и отправился мыть руки.

Гэн стоял возле раковины и раздумывал, как лучше сформулировать свой вопрос. Как он ни прикидывал, а вопрос все время получался невежливым. Он обратился к Тибо шепотом и по-французски:

– Почему вы сказали, что она может меня застрелить?

– Потому что вас они никогда не застрелят. Вы им всем слишком нравитесь. С моей стороны это был совершенно беспроигрышный ход: риска никакого. Я подумал, что таким образом заслужу у них чуть больше доверия. Если бы я просто сказал, что меня можно застрелить, – вот тут был бы настоящий риск! Я для них ничего не значу, но они просто души не чают в вас! То же самое, никакого эффекта, если бы я сказал, что они могут застрелить бедного Рубена. Эта девчонка вполне могла бы понять мои слова буквально и с удовольствием убить Рубена.

– Ну что ж, – сказал Гэн. Он очень хотел быть твердым в этом вопросе, но чувствовал, что ему это не удается. Иногда он казался себе самым слабым человеком среди всех захваченных заложников.

– Я слышал, вы отдали ей свои часы.

– Кто вам это сказал?

– Все говорят. Она смотрит на них при всяком удобном случае. Ну разве она застрелит человека, который подарил ей свои часы?

– Ну, этого никому не дано знать.

Тибо вытер руки и небрежно обнял Гэна за плечи.

– Я бы никогда не позволил им вас убить! Как если бы вы были моим братом! Я хочу вам сказать, Гэн, что приглашаю вас к нам в гости в Париж, когда все это закончится. В ту же секунду, как это закончится, я покидаю свой пост и вместе с Эдит возвращаюсь в Париж. Когда у вас снова появится желание путешествовать, возьмите с собой господина Осокаву и Роксану. Вы можете жениться на одной из моих дочерей, если хотите. Тогда вы станете скорее моим сыном, а не братом. – Он наклонился и прошептал в самое ухо Гэна: – Тогда нам обоим все это будет казаться очень забавным.

Гэн чувствовал дыхание Тибо. Он пытался собрать все свое мужество, всю свою беспечность. Он пытался поверить, что когда-нибудь они действительно все вместе приедут в Париж в гости к Тибо, но не смог себе этого представить. Тибо поцеловал Гэна в левый висок и наконец отпустил. Он отправился искать большую сковороду.

– Вы говорили по-французски, – укорил Гэна Рубен. – Это очень невежливо.

– С каких это пор говорить по-французски невежливо?

– Но ведь здесь все говорят по-испански! Я уже забыл, когда последний раз находился в помещении, где все говорят на одном языке, но тут, как назло, вы перешли на язык, который я провалил в университете. – Это была правда: когда на кухне говорили по-испански, переводчик не требовался никому. Никто не стоял с отсутствующим взглядом, пока другие складывали непонятные ему предложения. Никто не терзался подозрением, что все говорят что-то ужасное и непременно касающееся его самого. Из шести человек, находящихся на кухне, испанский был родным языком только для Рубена. Гэн говорил по-японски, Тибо – по-французски, а трое с ножами – сперва в своей родной деревне на кечуа, а потом на смеси кечуа и испанского, что помогало им в той или иной степени понимать настоящий испанский.

– Вы можете идти отдыхать, – сказал Ишмаэль переводчику. Кожура выходила теперь из-под его ножа аккуратной ленточкой кожицы. – Вам не обязательно здесь оставаться.

Услышав это, Кармен, которая раньше не отрывала глаз от чеснока, подняла голову. Самообладание, не изменившее ей в прошлую ночь, с утра ее покинуло, и единственное, что она могла делать весь день, это избегать Гэна. Но при этом она вовсе не хотела, чтобы Гэн ушел. Ей хотелось верить, что ее послали на кухню не зря. Она молилась святой Розе Лимской, чтобы робость, которая навалилась на нее, как непроглядный туман, покинула ее столь же внезапно, как и пришла.

Гэну тоже явно не хотелось уходить.

– Я могу не только переводить, – сказал он. – Я могу, например, мыть овощи. Я могу что-нибудь мешать, если, конечно, что-нибудь требует помешивания.

Вернулся Тибо с двумя огромными металлическими сковородками в каждой руке. Он разом плюхнул их на плиту, причем каждая закрывала собой три горелки.

– Кто это тут говорит об уходе? Неужели Гэн помышляет о том, чтобы нас покинуть?

– Я помышляю о том, чтобы здесь остаться.

– Отсюда никто не уйдет! Обед для пятидесяти восьми человек – это вам не шутка! Чем больше рук, тем лучше, даже если эти руки принадлежат весьма достойному переводчику. На что они рассчитывают? Что мы будем этим заниматься каждый вечер, каждую кормежку? Они что, считают меня владельцем ресторана? По крайней мере, порезан ли уже лук? Могу я вас спросить о состоянии лука или вы снова начнете мне угрожать?

Беатрис направила свой нож на Тибо. Все ее лицо было залито слезами.

– Я бы вас могла преспокойно застрелить, но ведь не застрелила же? Так что можете быть мне благодарны. К тому же я режу ваш идиотский лук. Наконец вы оставите меня в покое?

– По-вашему, обед уже готов? – спросил Тибо, наливая на сковородки масло и поджигая под ними конфорки. – Иди вымой цыплят. Гэн, передайте мне, пожалуйста, лук.

– Почему это он хочет готовить мой лук? – вскричала Беатрис. – Это мой лук! И я не хочу мыть цыплят, потому что для этого не требуется нож! Меня послали сюда только для того, что работать с ножом!

– Я ее убью! – пробурчал Тибо по-французски.

Гэн взял миску с луком и прижал к груди. Любой момент можно счесть подходящим и любой неподходящим в зависимости от того, как на это посмотреть. Они могут стоять здесь часами, шесть квадратиков кафельной плитки отделяют их друг от друга, и не сказать друг другу ни слова, а потом вдруг кто-нибудь из них вдруг выступит вперед и начнет говорить. Гэн надеялся, что это будет Кармен. Но потом он понадеялся, что их всех освободят и больше с ними ничего похожего не случится. Гэн передал лук Тибо, который, в свою очередь, высыпал его на сковородки, где он начал шипеть и плеваться не хуже Беатрис. Собрав остатки храбрости, которые он в себе отыскал, Гэн подошел к ящику рядом с висевшим на стене телефоном с оторванным проводом. Там он нашел несколько листочков бумаги и карандаш. Он написал слова: «cuchillo», «ajo», «chica», каждое слово на отдельном листке, и передал их Кармен. Тибо в это время скандалил с Беатрис по поводу того, кому мешать лук. Он попытался вспомнить, удержать в голове все языки, которые знал, все города, в которых побывал, все важные человеческие слова, какие только приходили ему на ум. От него требовалось столь немногое, и тем не менее у него дрожали руки.

– Нож, – сказал он и положил первый листок со словом на стол. – Чеснок. – Следующий листок он положил на головку чеснока. – Девушка. – Последний листок он передал Кармен, которая с минуту смотрела на него, а потом положила в карман.

Она кивнула и тихонько ахнула.

Гэн вздохнул. Стало чуть-чуть легче, но только чуть-чуть.

– Вы хотите учиться?

Кармен снова кивнула. Она уставилась на ручку ящика, словно желала увидеть на ней святую Розу Лимскую, крошечную женщину в голубом одеянии, балансирующую на изогнутой серебряной скобе. Она старалась вернуть себе голос с помощью молитвы. Она думала о Роксане Косс, чьи руки гладили ее голову. Может быть, хоть это вернет ей храбрость?

– Не думаю, что из меня получится хороший учитель. Я пытаюсь учить господина Осокаву испанскому языку. Он записывает слова в блокнот и учит их наизусть. Может быть, нам с вами попробовать тот же способ?

Молчание длилось минуту, потом Кармен издала тот же звук, что и раньше: негромкое «ах!», которое заключало в себе весьма мало информации и свидетельствовало скорей о том, что она его услышала. Она была идиоткой. Дурочкой.

Гэн огляделся кругом. Ишмаэль за ними наблюдал, но, по всей видимости, ничего подозрительного не замечал.

– Превосходно сделано! – сказал Рубен. – Тибо, вы видели этот баклажан? Каждый кусочек одинакового размера!

– Я забыл вытащить семена, – признался Ишмаэль.

– Семена не имеют значения, – продолжал Рубен. – Семена так же пойдут в дело, как и все остальное.

– Гэн, вы не хотите заняться жаркой? – спросил Тибо.

– Одну минутку, – сказал Гэн и прошептал Кармен: – Вы не передумали? Вы по-прежнему хотите, чтобы я вам помогал?

И тут Кармен показалось, что святая дала ей сильный пинок между лопаток, и слово, которое до этого как будто застряло у нее в горле, вдруг из него вылетело, как кость из дыхательного горла.

– Да! – сказала она, тяжело дыша. – Да!

– Так что, давайте практиковаться?

– Каждый день! – Кармен подобрала слова «нож» и «чеснок» и положила их в карман вместе с «девушкой». – Я когда-то учила буквы. У меня было мало практики, но я делала это каждый день, а потом мы уже начали делать упражнения.

Гэн представил ее себе в горах, где всегда холодно по ночам, как она сидит у огня с раскрасневшимся от тепла лицом, прядь темных волос падает ей прямо на глаза – прямо как теперь. У нее в руках блокнот и простой карандаш. Мысленно он встал рядом с ней, начал хвалить ровные линии ее букв «т» и «н», изысканный изгиб ее «р». С улицы он мог слышать щебетание птиц, которые возвращались в гнезда перед наступлением темноты. Когда-то он принимал ее за мальчишку, и это воспоминание повергло его в ужас.

– Мы заново пройдем все буквы, – сказал он. – Мы с них начнем.

– Что, я тут одна обязана работать? – прокричала Беатрис.

– Когда? – одними губами спросила Кармен.

– Сегодня ночью, – тоже губами ответил Гэн. Он хотел того, во что сам с трудом верил. Он хотел сжать ее в объятиях. Хотел поцеловать ее в волосы. Прикоснуться кончиками пальцев к ее губам. Он хотел шептать ей в ухо слова по-японски. Может быть, если бы у них было время, он бы начал учить ее и японскому языку.

– Сегодня ночью в кладовке с фарфоровой посудой, – сказала она. – Давай начнем сегодня ночью.

7

Священник был прав относительно погоды, хотя перелом наступил несколько позже, чем он предсказывал. К середине ноября гаруа прекратилась. Ее не унесло ветром. Она не уменьшилась. Она просто кончилась, так что в один прекрасный день все предметы приобрели насыщенные цвета, как бывает с упавшей в воду книгой, а воздух стал свежим, прозрачным и необыкновенно голубым. Господину Осокаве это напомнило сезон цветения вишни в Киото, а Роксане Косс – октябрь на озере Мичиган. Ранним утром, еще до начала репетиции, они стояли вместе у окна. Он указал ей на пару желтых птичек, ярких, как хризантемы, сидящих на веточке ранее невидимого для них дерева. Некоторое время птички хлопотливо долбили клювами мягкую кору, а затем улетели, сперва одна, потом другая, скрылись за стеной. Один за другим все заложники, а потом и их тюремщики тоже подходили к окнам, смотрели, отходили и подходили снова. Такое количество людей прижималось к стеклам ладонями и носами, что вице-президент Рубен Иглесиас вынужден был взять в руки тряпку и бутылку с аммонием и протереть все стекла.

– Посмотрите в сад, – сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности, – сорняки так вымахали, что закрывают цветы.

Можно было ожидать, что при таком количестве влаги и полном отсутствии солнца рост растений замедлится, но на самом деле все было наоборот. Сорняки вокруг как будто чувствовали близкое дыхание джунглей и с жадностью расправляли свои листья, распространяли свои корни, пытаясь вернуть вице-президентский сад в первозданное состояние. Они впитывали каждую каплю влаги. Сезон дождей шел им только на пользу. Если предоставить их самим себе, то они спокойно задушат в своих объятиях весь дом и разрушат стену. Когда-то этот сад был частью обширного виноградника, тянувшегося до песчаных океанических пляжей. Единственным, что спасало дом от полного удушения его растительностью, был труд садовника, который выдергивал и сжигал все, что считал бесполезным, а оставшиеся лозы тщательно обрезал и прищипывал. Но садовник сейчас находился в бессрочном отпуске.

Солнце взошло около часа тому назад. В это время суток некоторые растения могут вымахать сразу на полсантиметра.

– Надо что-то делать с садом, – вздохнул Рубен, у которого на самом деле не было времени даже на то, чтобы выполнить необходимую работу по дому. Да и вряд ли ему позволят выйти в сад. И уж тем более взять в руки садовые инструменты: секаторы, культиваторы, лопаты, тяпки и все прочее. Все, что хранилось в сарае, наверняка представлялось террористам смертельным оружием.

Отец Аргуэдас открыл окна в гостиной и возблагодарил бога за солнечный свет и свежесть воздуха. Даже находясь в доме, он мог расслышать теперь все уличные звуки более явственно, потому что они уже не тонули в шепоте дождя. Никаких призывов из-за стены больше не выкрикивалось, однако священнику казалось, что там по-прежнему находится толпа людей, штатских и военных. Он подозревал, что либо у них нет вообще никакого плана действий, либо они разработали план столь хитроумный и сложный, что заложникам в нем больше не осталось места. Командир Бенхамин продолжал вырезать из газет все упоминания о захвате, но сами заложники улавливали по телевизору обрывки сообщений о том, что к дому прорывают туннель, что скоро полиция ворвется через него в дом, и кризис тем самым будет разрешен почти тем же самым способом, что и начался: в комнаты непонятно откуда вломятся незнакомцы, и ход событий будет переломлен. Но никто этому не верил. Все это казалось слишком далеким и фантастичным, слишком похожим на шпионское кино, чтобы быть реальностью. Отец Аргуэдас посмотрел на свои ноги: его дешевые башмаки из кожзаменителя топтали дорогой ковер, и он представил себе, что делается внизу, под землей. Он молился за благополучное освобождение – благополучное освобождение всех и каждого в отдельности, но он не молился о том, чтобы их отбили силой и вывели на свободу через туннель. Он вообще не молился о получении помощи посредством туннеля, о штурме через туннель. Он просил только божьего соизволения, его любви и покровительства. Он попытался очистить свое сердце от эгоистических мыслей и наполнить его благодарностью за все, что господь им даровал. Взять, к примеру, мессу. В прошлой жизни (так он называл ее теперь) ему разрешалось служить мессу, только когда другие священники были в отпуске, или больны, или это была шестичасовая месса, или месса по вторникам. Чаще всего его обязанности в церкви были абсолютно теми же, что и до рукоположения: он раздавал гостию, которую не он благословлял в дальнем приделе церкви, зажигал и гасил свечи. А здесь, после долгих дискуссий, командиры разрешили Месснеру принести все необходимое для причастия, и в прошлое воскресенье в столовой отец Аргуэдас отслужил мессу для своих друзей. Пришли даже те, кто не был католиком, и те, кто вообще не понимал ни единого его слова, преклонили колени. Люди вообще гораздо более склонны к молитве, когда с ними случается что-нибудь особенное или им нужно о чем-нибудь попросить. Молодые террористы закрыли глаза и уперли подбородки в грудь, командиры молча стояли у дальней стены комнаты. Здесь все происходило совершенно по-другому, нежели в церкви. В наши дни развелось столько террористических организаций, которые спят и видят, как бы уничтожить все религии на свете, и особенно католицизм. Будь они захвачены «Истинной властью», а не более вменяемой «Семьей Мартина Суареса», им бы никогда не разрешили молиться. «Истинная власть» каждый день выводила бы по одному заложнику на крышу, на обозрение прессы, и расстреливала бы его в голову с целью ускорить переговоры. Отец Аргуэдас размышлял обо всех этих вещах, когда по ночам лежал на своем матрасе в гостиной. Им очень повезло, просто необыкновенно. По-другому нельзя расценить то, что с ними произошло. Разве в некотором глубочайшем смысле слова они не свободны, раз им дана свобода молиться? Во время той мессы Роксана Косс пела «Аве, Мария» так замечательно, что вряд ли (отец Аргуэдас, конечно, не собирался ни с кем состязаться) что-либо подобное звучало когда-нибудь в церкви, даже в самом Риме. Ее голос звучал так полно, так легко, что, казалось, с его помощью раскрывается потолок и их мольбы возносятся прямиком к богу. Голос кружил над ними, как взмахи огромных крыльев, так что даже те католики, которые давно уже не исполняли обрядов, и даже не католики, которые пришли просто потому, что больше нечего было делать, и все те, кто понятия не имел о том, какой смысл заключен в произносимых словах, и даже окаменевшие сердцем атеисты, которые в другое время так и остались бы каменно холодными, от ее пения как будто проснулись, почувствовали себя растроганными, успокоенными. В их сердцах как будто затрепетала вера. Священник посмотрел на желтовато-белую оштукатуренную стену, которая защищала их от всех будущих, неминуемо надвигающихся на них событий. В высоту она, наверное, достигала футов десяти, в некоторых местах была покрыта плющом. Какая красивая стена, совершенно не похожа на ту, которая, по всем признакам, в древности окружала Масличную гору. Возможно, в данный момент это не слишком очевидно, но священник ясно увидел, насколько благословенной была для них эта стена.

Сегодня утром Роксана пела Россини – в полной гармонии с природой. «Прекрасную простушку» она исполнила семь раз. Очевидно, она пыталась довести ее до совершенства, выявить в ней нечто такое, что было запрятано в самом сердце партитуры и по ее ощущению ей никак не давалось. Их работа с Като происходила довольно необычным образом. Она указывала на какую-нибудь нотную строчку. Он ее играл. Она отстукивала ритм по крышке рояля. Он снова играл то же самое место. Она пела отрывок без аккомпанемента. Он играл его без ее пения. Она пела вместе с ним. Так они кружили на одном месте, совершенно забывая самих себя и свои чувства, сосредоточившись исключительно на музыке. Она закрывала глаза, он их широко открывал, она слегка кивала головой в знак одобрения. Он так легко играл любую партитуру. В движениях его рук не было ничего нарочитого. Он делал свое дело, подлаживаясь исключительно под ее голос. Одно дело, когда он играл для самого себя, и другое, когда он стал аккомпаниатором: теперь он играл, как человек, старающийся не разбудить соседей.

Роксана держалась так прямо, что все совершенно забывали про ее маленький рост. Она опиралась рукой на рояль, потом складывала ладони перед грудью. Она пела. Некоторое время назад она последовала примеру японцев и сняла обувь. Господин Осокава очень долго крепился, не желая нарушать обычаев чужой страны, но время шло, и через неделю он почувствовал, что выносить подобное варварство больше не в силах. Потому что носить обувь в доме – это настоящее варварство. Носить обувь в доме почти так же оскорбительно, как оказаться захваченным в заложники. Его примеру последовали Гэн, Като, господин Ямамото, господин Аои, господин Огава, а потом и Роксана. Теперь она бродила по дому в спортивных носках, одолженных, как и многое другое, у вице-президента, ноги которого были немногим больше ее собственных. И пела она тоже в носках. Когда она почувствовала, что нашла наконец нужные звуки и песня получается, она довела ее до конца без малейших колебаний. Сказать, что ее пение с каждой попыткой улучшалось, было невозможно, но в ее интерпретациях сквозило нечто неуловимое. Она пела так, как будто своим пением спасала жизнь присутствующих в комнате заложников. Легкий ветерок шевелил на окнах занавески, но люди стояли, не шелохнувшись. С улицы тоже не доносилось ни звука. Не чирикали даже желтые птички.

В то утро, когда прекратил лить дождь, Гэн дождался последней ноты и тут же направился к Кармен. Этот момент был самым подходящим, чтобы незаметно поговорить, потому что после пения Роксаны все некоторое время бродили по дому в состоянии какой-то прострации. Создавалось впечатление, что если бы кому-нибудь взбрело в голову просто открыть дверь и выйти на улицу, то никакой реакции не последовало бы. Но о бегстве никто и не помышлял. Когда господин Осокава предложил Роксане воды, она взяла его под руку и пошла вслед за ним.

– Она в него влюблена, – прошептала Кармен Гэну. Сперва он ее не совсем понял и расслышал только слово «влюблена». Он заставил себя остановиться и воспроизвести в памяти все предложение целиком. Ему легко было это сделать. Как будто у него в голове был встроен магнитофон.

– Госпожа Косс? Влюблена в господина Осокаву?

Кармен кивнула, совсем незаметно, но он уже научился ее понимать. Влюблена?

На его взгляд, а он приглядывался очень внимательно, скорей господин Осокава был влюблен в Роксану. Мысль о возможности взаимного чувства никогда не приходила ему в голову, и он спросил Кармен, почему она так решила.

– По всему, – прошептала Кармен. – По тому, как она на него смотрит, как она его выбирает. Она всегда сидит рядом с ним, хотя они не могут даже разговаривать. Он такой спокойный! Ей, наверное, все время хочется быть рядом с ним.

– Она тебе что-нибудь говорила?

– Может быть, – улыбнулась Кармен. – Иногда по утрам она со мной о чем-то разговаривает, но я не понимаю, о чем.

Ну да, разумеется, подумал Гэн. Он смотрел, как они направляются на кухню, его работодатель и певица.

– Я бы сказал, что здесь все должны быть в нее влюблены. Как же она может сделать выбор?

– И вы тоже в нее влюблены? – спросила Кармен. Их взгляды встретились – еще неделю назад такое вообще казалось им невозможным. Первым отвел глаза Гэн.

– Нет, – ответил он. – Я нет. – Гэн был влюблен в Кармен. И хотя он встречался с ней каждую ночь в посудной кладовке и учил ее читать и писать по-испански, он только сейчас осознал это со всей ясностью. Они разговаривали о гласных и согласных. О дифтонгах и притяжательных местоимениях. Она записывала буквы в тетрадку. Сколько бы ни давал он ей слов для запоминания, она просила еще больше. Она готова была с радостью удерживать его при себе всю ночь напролет, повторять, делать упражнения, отвечать на вопросы. А он чувствовал, что всю жизнь провел в каком-то полусонном состоянии, из которого практически никогда не выходил. Временами он задавался вопросом, что это – настоящая любовь, или просто нервное напряжение возбудило в его сердце такое страстное желание. Мысли его путались. Он откидывался на спинку кресла и засыпал, но во сне тоже видел Кармен. Да, она простая темная девушка. Да, она террористка из джунглей. Но ум у нее не менее живой, чем у тех девушек, которых он встречал в университете. Про нее можно сказать, что она схватывает все на лету. Ей требовалось лишь небольшое внимание и помощь. Она поглощала информацию, как огонь поглощает сухой хворост, и просила все больше и больше. Каждую ночь она снимала с плеча винтовку и клала ее на буфет рядом с соусником. Она садилась на пол, приспосабливала свою тетрадку на коленях и вынимала остро оточенный карандаш. В университете не было таких девушек, как Кармен. На всем свете не существует таких девушек, как Кармен. Если бы раньше Гэну сказали, что его возлюбленная будет жить не в Токио, не в Париже, не в Нью-Йорке и не в Афинах, то он бы счел сказавшего шутником. И вот оказалось, что его возлюбленная одевается, как мальчик, живет в маленькой деревушке в джунглях, название которой ему знать не полагается, а даже если бы он узнал название, все равно вряд ли смог бы ее когда-нибудь отыскать. Его возлюбленная по ночам кладет винтовку возле соусника, чтобы он мог учить ее читать. Она вошла в его жизнь через вентиляционную трубу, а каким способом покинет – это вопрос, который заставлял его в ужасе просыпаться по нескольку раз за ночь, сокращая даже то малое время, которое ему оставалось на сон.

– Господин Осокава и сеньорита Косс, – продолжала Кармен. – Среди всех людей на свете они нашли друг друга. Интересно, какие у них шансы?

– Не забывай о госпоже Осокава, – ответил Гэн. Он плохо знал жену своего работодателя, хотя и видел ее часто. Она была женщиной, исполненной глубокого достоинства, с прохладными руками и спокойным голосом. Она всегда называла Гэна «господин Ватанабе».

– Господин Осокава живет в Японии, – сказала Кармен, отвернувшись к двери. – Это значит, за миллион километров отсюда. Кроме того, он не собирается домой. Конечно, мне очень жаль госпожу Осокаву, но я не думаю, что господин Осокава останется один.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю