Текст книги "ГУЛАГ"
Автор книги: Энн Эпплбаум
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Большинство заключенных в большинстве лагерей жили в бараках. Редко, однако, бараки сооружались заблаговременно – до приезда первых зэков. Те, кому выпадало строить новый лагерь, ночевали в палатках или землянках. Как поется в арестантской песне,
Ивана Сулимова, который в 1930‑е годы был заключенным Воркутлага, выгрузили вместе с другими зэками на “ровной площадке заполярной тундры”. Они развели костры, поставили палатки и начали сооружать “зону из четырех вышек для часовых и забора из горбылей, опутанную колючей проволокой”[676]676
Сулимов. С. 53.
[Закрыть]. Поляку Янушу Семинскому, попавшему на Колыму после войны, тоже пришлось строить новый лагпункт “с нуля”. Дело было среди зимы. Ночевали на голой земле. Многие зэки умерли – особенно те, что проиграли битву за место у костра[677]677
Sieminski. S. 45.
[Закрыть]. В декабре 1940 года заключенные, прибывшие в Прикаспийский лагерь в Азербайджане, тоже спали, как писал возмущенный прокурор, “под открытым небом на сырой земле”[678]678
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 543.
[Закрыть]. Такой образ жизни не всегда был временным. Даже в 1955 году в некоторых лагерях люди еще жили в палатках[679]679
ГАРФ, ф. 9414, оп. 1, д. 2887.
[Закрыть].
Бараки (если они были) неизменно представляли собой чрезвычайно примитивные деревянные строения. Их конструкция в общих чертах определялась директивами Москвы, поэтому описания бараков схожи между собой: один бывший заключенный за другим вспоминает длинные прямоугольные деревянные постройки без внутренней и внешней обшивки стен, где трещины замазывались глиной. Внутри – нары. Иногда был грубо сколоченный стол и скамейки, иногда не было[680]680
ГАРФ, ф. 9414, оп. 1, д. 496. Это приказ, датированный июнем 1951 года и предписывающий создать лагерь в соответствии с планом ГУЛАГа.
[Закрыть]. На Колыме и в других местах, если древесины было мало, бараки строили из кирпичей или камня – разумеется, тоже наспех и тоже задешево. Использовались старинные способы утепления. На фотографиях, сделанных зимой 1945 года в Воркутлаге, бараков почти не видно: их скошенные крыши спускаются очень низко, чтобы скапливающийся снег защищал помещение от холода[681]681
ГАРФ, ф. 9414, оп. 6, д. 24.
[Закрыть].
Часто жили не в бараках, а в землянках. А. П. Евстюничев так описывает землянку в Карелии в начале 1940‑х годов:
Землянка – это расчищенная от снега площадка, снят верхний слой земли, из круглых неотесанных бревен сделаны стены и крыша. И все это сооружение засыпано землей и снегом. Вход в землянку занавешивался брезентом. Передняя часть у входа в землянку ничем не занята. В одном его углу стояла бочка с водой. Посредине металлическая печка – бочка из-под бензина с выведенной трубой через крышу и дверкой сбоку[682]682
Евстюничев. С. 88.
[Закрыть].
В бараке. Рисунок Вениамина Мкртчяна. Ивдель, 1953 год
Во временных лагпунктах, которые создавались у строящихся дорог, землянки были обычным явлением. Как я уже писала в главе 4, оставшиеся от них углубления и сегодня видны у обочин северных дорог и на речном берегу близ старой части Воркуты. Иногда заключенные жили и в палатках. В мемуарах Сулимова, где речь идет о зарождении Воркутлага, рассказано об установке за два-три дня пятнадцати больших палаток на 100 человек каждая с трехъярусными нарами[683]683
Сулимов. С. 53.
[Закрыть].
Что касается бараков, то в реальности они редко соответствовали даже тем низким стандартам, которые установила для них Москва. Почти всегда в них было чрезвычайно тесно, даже после того, как сошел на нет хаос конца 1930‑х. В отчете о проверке двадцати трех лагерей в 1948 году сердито отмечено, что в большинстве из них “на одного заключенного приходится не более 1–1,5 кв. метров жилой площади” и не выполняются нормы санитарии: “заключенные не имеют отдельных спальных мест, постельных принадлежностей”[684]684
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 45–47.
[Закрыть]. Иногда было еще теснее. Маргарете Бубер-Нойман писала, что, когда ее привезли в лагерь, спать в бараках было совершенно негде и ей пришлось провести первые несколько ночей на полу умывальной комнаты[685]685
Buber-Neumann. P. 75.
[Закрыть].
Для спанья обычно служили так называемые вагонки – двухъярусные нары, составленные так, что получалось как бы железнодорожное купе на четверых (отсюда и название). Но часто заключенные спали на еще более примитивных сплошных нарах, против чего постоянно возражали проверяющие, считавшие этот способ ночевки негигиеничным. В 1948 году Москва распорядилась немедленно заменить сплошные нары вагонками[686]686
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 274.
[Закрыть]; однако Алла Андреева, которая отбывала срок в Мордовии в конце 1940‑х – начале 1950‑х годов, спала на сплошных нарах и вспоминала, что многие спали под ними на полу[687]687
Андреева. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Постельные принадлежности тоже сильно различались от лагеря к лагерю, несмотря на строгие инструкции Москвы (предъявлявшие, однако, к лагерям довольно скромные требования). Заключенному полагалось одно новое полотенце в год, одна наволочка в четыре года, простыня раз в два года и одеяло раз в пять лет[688]688
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 141.
[Закрыть]. На практике же, писала Элинор Липпер, заключенный получал “так называемый соломенный матрас”:
В нем не было соломы и очень редко было сено, потому что сена не хватало для скота; вместо этого в матрас клали стружки и тряпки, если у заключенного находились тряпки. Еще – шерстяное одеяло и наволочка, которую ты мог набивать чем угодно, потому что подушек не было[689]689
Lipper. С. 131.
[Закрыть].
Некоторым не доставалось и этого. Даже в 1950 году востоковед Исаак Фильштинский, арестованный в 1948‑м, использовал в Каргопольлаге вместо подушки телогрейку, а укрывался бушлатом[690]690
Фильштинский. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
В приказе от 1948 года говорилось также, что полы в бараках должны быть не земляные, а деревянные. Но и в 1950‑е годы в бараке, где жила Ирэн Аргинская, пол был глинобитный[691]691
Аргинская, интервью, взятое автором; ГАРФ, ф. 9401, oп. la, д. 274.
[Закрыть]. И даже деревянный пол зачастую нельзя было толком очистить, потому что не было щеток. После войны одна полячка, описывая пережитое по запросу комиссии, рассказывала, что в ее лагере уборкой бараков и отхожих мест занимались ночные дежурные: “Грязь на полу барака приходилось отскребывать ножом. Русские женщины приходили в бешенство из-за нашего неумения это делать и спрашивали, как же мы жили дома. Им в голову не приходило, что даже самый грязный пол можно очистить щеткой”[692]692
Hoover, Polish Ministry of Information Collection, Box 114, Folder 2.
[Закрыть].
Отопление и освещение были столь же примитивны, но и в этом отношении разница между лагерями могла быть значительной. Один бывший заключенный вспоминал, что в бараках было очень темно: “Электрические лампочки блестели желто-бледными, чуть заметными точками, а керосиновые – чадили и тухли”[693]693
Петрус. С. 58–65.
[Закрыть]. Другие жаловались на противоположное – на то, что свет горел всю ночь и мешал спать[694]694
Печуро. Интервью, взятое автором.
[Закрыть]. В некоторых лагерях близ Воркуты с отоплением проблем не было, потому что можно было приносить в барак куски угля из шахты; вместе с тем Сусанна Печуро, вспоминая Интлаг, говорила: “Утром просыпаешься – и волосы примерзают к нарам, и все совершенно замерзшее, и вода в ведре, которая там стоит для питья”[695]695
Там же.
[Закрыть]. Водопровода в бараках не было, воду приносили дневальные – старые женщины, непригодные к более тяжелой работе. Они же убирали в бараке и присматривали за вещами в течение дня[696]696
Аргинская. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Вдоль нар и столов, всюду, где можно было что-нибудь повесить, сушилось огромное количество сырой и грязной одежды, и вонь в бараках стояла страшная. В особых лагерях, где бараки запирались на ночь и на окнах стояли решетки, ночью, по словам Ирэн Аргинской, было “почти невозможно дышать”.
Усугубляло дело отсутствие в бараках уборных. Там, где двери бараков на ночь запирались, ставили, как в тюрьме, параши. Одна бывшая лагерница писала, что “дежурные должны были рано утром выносить парашу – громадный чан. Поднять его было немыслимо, и его тащили волоком по скользкой дороге. Содержимое неминуемо выплескивалось”[697]697
Розина. С. 67–75.
[Закрыть]. Галина Смирнова, арестованная в начале 1950‑х, вспоминала: “Если что-нибудь серьезное – терпи до утра, иначе ужасная вонь. <…> Днем туалеты – деревянные дырки на улице, 30–40 градусов мороза или жара, все равно”[698]698
Смирнова. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Томас Сговио:
Перед каждым бараком воткнули в землю, чтобы он вмерз, деревянный шест. Очередной приказ! Отныне мочиться на территории лагеря разрешалось только в отхожем месте или на шест, к верхушке которого была привязана белая тряпка. Нарушителю – десять суток штрафного изолятора. <…> Приказ появился потому, что некоторые заключенные, не желая ночью идти в отхожее место, до которого было далеко, справляли нужду прямо на протоптанные в снегу дорожки. Весь снег был в желтых пятнах. Когда поздней весной он таял, вонь была ужасающая. <…> Два раза в месяц мы скалывали с шестов ледяные пирамиды и на тачках вывозили куски за зону…[699]699
Sgovio. P. 186.
[Закрыть]
Грязь и теснота создавали не только эстетические проблемы, и дело не сводилось к одному лишь дискомфорту. Переполненные нары и нехватка пространства могли становиться причиной смерти человека – особенно в лагерях, где работали по двадцатичетырехчасовому графику. В одном таком лагере, где работа была организована в три смены, по словам одного мемуариста, спящие в бараке были в любое время суток. Борьба за возможность поспать была борьбой за жизнь. Из-за места для сна ругались, дрались, бывало, что и убивали друг друга. А радио в бараке орало в полную силу, поэтому его ненавидели[700]700
Варди. С. 93–150.
[Закрыть].
Из-за того что условия сна имели столь важное значение, они всегда были важным средством контроля над заключенными, и лагерное начальство сознательно использовало их в этом качестве. В Центральном московском архиве гулаговские архивисты бережно сохранили фотографии бараков разных типов, предназначенных для разных категорий зэков. В бараках “отличников” – кровати на одного человека с матрасами и одеялами, дощатые полы, картинки на стенах. Заключенные хоть и не улыбаются в объектив, но не выглядят голодными и заняты чтением газет. А вот в режимных бараках для проштрафившихся – грубые деревянные нары. Даже на снимках, сделанных с пропагандистскими целями, на этих нарах нет матрасов и зэки укрываются одним одеялом на двоих[701]701
ГАРФ, ф. 9414, оп. 6, д. 24 и 25.
[Закрыть].
В некоторых лагерях этикет, окружавший условия сна, стал довольно замысловатым. Пространство было в таком дефиците, что обладание им и возможность уединиться считались колоссальной привилегией и были достоянием лагерной “аристократии”. Заключенным высшего разряда: бригадирам, нормировщикам и так далее – нередко отводились места в бараках меньшего размера, с меньшим количеством людей. Солженицын, назначенный по приезде в московский лагерь “заведующим производством”, получил место в “особой комнате”:
…Вместо вагонок – обыкновенные кровати, тумбочка – одна на двоих, а не на бригаду; днем дверь запиралась и можно было оставлять вещи; наконец, была полулегальная электрическая плитка и не надо было ходить толпиться к большой общей плите во дворе[702]702
Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. Часть третья. Гл. 9 / Мал. собр. соч. Т. 6. С. 171.
[Закрыть].
Такое считалось роскошью. Некоторые сравнительно “престижные” должности: плотника, инструментального мастера – иногда давали желанную возможность ночевать в мастерской. Анна Розина, работавшая в Темлаге в сапожной мастерской, в ней и спала; к тому же ей разрешали чаще ходить в баню, что тоже было большой привилегией[703]703
Розина. С. 67–75.
[Закрыть].
Почти в каждом лагере заключенные врачи тоже имели особый статус и ночевали отдельно. Хирург Исаак Фогельфангер, имевший право спать в “каморке около приемного покоя” лагерной больницы, чувствовал себя из-за этого привилегированным: “Когда я ложился, мне казалось, что луна улыбается мне в окно”. В той же каморке спал и лагерный фельдшер[704]704
Vogelfanger. P. 67.
[Закрыть].
Иногда особые условия предоставляли инвалидам. Актрисе Татьяне Окуневской удалось попасть в инвалидный лагерь в Литве, где “барак, как на Пуксе, длиннющий, но много окон, светлый, чистый, и нет над головой верхних нар”[705]705
Окуневская. С. 391.
[Закрыть]. Но лучше всех были устроены талантливые инженеры и ученые, работавшие в “шарашках”. В подмосковной “шарашке” в Болшеве бараки были просторные, светлые, чистые и обогревались не буржуйками, а печами-голландками. Были подушки, одеяла и постельное белье, свет на ночь выключался, и работал душ[706]706
Голованов. С. 110–115, 122.
[Закрыть]. Но заключенные, жившие в этих особых условиях, конечно, понимали, что легко могут лишиться всех привилегий, и это заставляло их работать изо всех сил.
В лагерях часто устанавливалась и другая иерархия – неформальная. В большинстве бараков решения о том, кто где будет спать, принимала самая сильная и сплоченная группа заключенных. До конца 1940‑х годов, когда набрали силу крупные национальные группы – украинцы, прибалтийцы, чеченцы, поляки, лучше всех организованы были, как мы увидим, уголовники. Поэтому они обычно захватывали места на верхних нарах, где было теплее и просторнее; чужаков спихивали вниз. Зэки второго разряда спали на нижних нарах, но были и такие, кто лежал на полу. Они страдали больше всех; один бывший заключенный вспоминал, что сверху на них текла моча “урок”:
Больше всего попадало тем, которые спали под нижними нарами. Этот этаж назывался “колхозным сектором”. Урки загоняли сюда колхозников, разных интеллигентных стариков, духовенство и даже “своих” в наказание за нарушение их блатной “морали”.
Сюда текло не только с верхних и нижних нар; урки выливали сюда помои, воду, вчерашнюю баланду. И “колхозный сектор” должен был терпеливо все это переносить, ибо за жалобы выливалось на него еще больше всяких нечистот. <…> Люди болели, задыхались, теряли сознание, сходили с ума, умирали от тифа, дизентерии, кончали жизнь самоубийством[707]707
Петрус. С. 58–65.
[Закрыть].
Заключенному, даже политическому, могла, однако, вдруг улыбнуться удача. Поляка Кароля Колонна-Чосновского, работавшего в лагере фельдшером, выхватил из барачной тесноты блатной “босс” Гриша: “Он царственно наподдал ногой одному из своих приближенных, и тот, восприняв пинок как приказ освободить мне место, немедленно сделал это. Я был смущен и сказал, что мне вовсе не хочется сидеть так близко к печке, но воля хозяина была законом: я понял это по могучему толчку со стороны другого урки из Гришиной свиты”. Миг спустя он обнаружил, что сидит у ног Гриши. “Он явно хотел, чтобы тут я и оставался…”[708]708
Colonna-Czosnowski. P. 113.
[Закрыть] Колонна-Чосновский не стал спорить. Место, на котором человек сидел (или лежал) даже несколько часов, имело большое значение.
От грязи, тесноты и антисанитарии плодились клопы и вши. В 1930‑е годы в “Перековке” (так называлась газета строителей канала Москва – Волга) была помещена “сатирическая” карикатура: зэк получает белье после стирки. Подпись гласит: “В бане с водой дела плохи. Дадут «чистое», а там вши да блохи”. Подпись под другой карикатурой: “А во время сна в бараке клопы впиваются, как черные раки”[709]709
ГАРФ, ф. 9414, оп. 4, д. 1 («Перековка» за 30 июня 1934 года).
[Закрыть]. С годами бедствие не уменьшалось. Один поляк вспоминал своего лагерного друга времен войны, которого эта живность чрезвычайно занимала: “Как биолога его интересовало, сколько вшей может сосуществовать на данном участке. На своей рубахе он насчитал шестьдесят, час спустя к ним добавилось еще шестьдесят”[710]710
Karta, Archivum Wschodnie, V/AC/183.
[Закрыть].
Руководители ГУЛАГа понимали опасность тифа, переносчиками которого были вши, и в 1940‑е годы, по крайней мере на бумаге, вели постоянную борьбу с паразитами. Раз в десять дней, согласно инструкции, обязательная баня. Вся одежда по идее должна была подвергаться дезинфекции – первый раз по приезде зэка в лагерь, затем с регулярными интервалами[711]711
ГАРФ, ф. 5446, оп. 1, д. 54.
[Закрыть]. Как мы уже знаем, лагерные парикмахеры брили новоприбывших всюду, где на теле росли волосы; мужчинам регулярно брили головы. В списки довольствия заключенных постоянно включалось мыло, хотя и в мизерных количествах; в 1944 году, например, на зэка полагалось 200 г мыла в месяц. Женщинам, лагерным детям и пациентам лагерных больниц давали дополнительно 50 г, “малолеткам” – 100 г, заключенным, занятым на “особо грязных работах”, 200 г. Этого должно было хватать на поддержание личной чистоты и на мелкую стирку[712]712
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1, д. 713.
[Закрыть]. (Дефицит мыла как в лагерях, так и вне их сохранялся еще долго. Даже в 1991 году его нехватка стала одной из причин забастовки советских шахтеров.)
Не все, однако, были убеждены в эффективности лагерной дезинфекции. На практике, как писал один бывший заключенный, “баня, казалось, лишь увеличивала половую активность вшей”[713]713
Waydenfeld. P. 132.
[Закрыть]. Варлам Шаламов куда более категоричен. Дезинфекционная камера, пишет он, “никаких вшей не убивает. Это одна проформа и аппарат создания дополнительных мук для арестанта”[714]714
Шаламов. Колымские рассказы. Кн. 1. С. 505.
[Закрыть].
Формально Шаламов неправ. Дезинфекция не была задумана как способ пытки – как я уже сказала, Москва издавала очень строгие распоряжения о борьбе с паразитами, и во многих документах ГУЛАГа содержится очень резкая критика начальников лагерей и лагпунктов, не сумевших эту борьбу организовать. В приказе по Управлению Дмитлага за 1933 год говорится, что в женских бараках одного из лагпунктов “грязно, постельные принадлежности в беспорядке, женщины жалуются на массу клопов, с коими санчасть никакой борьбы не ведет”[715]715
ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 20.
[Закрыть]. В документах прокуратуры, касавшихся подготовки ряда северных лагерей к зиме 1940–1941 годов, с негодованием говорится, что в Буреинском ИТЛ “санитарно-бытовые условия заключенных плохие, вшивость в бараках, клопы, что отрицательно действует на отдых заключенных”. В Новосибирском ИТЛ большая завшивленность. В одном лагпункте вши обнаружены у 100 процентов заключенных. “В результате плохого санитарного состояния лагеря имеется большое количество кожных и желудочно-кишечных заболеваний. <…> Из приведенного видно, что антисанитарное состояние лагеря обходится очень и очень дорого”.
В другом лагпункте, гневно продолжали авторы документа, было две вспышки тифа; заключенные там ходят черные от грязи[716]716
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 357.
[Закрыть]. Жалобы на засилье вшей и негодующие требования избавиться от них из года в год звучали в отчетах, представлявшихся гулаговскими прозекторами[717]717
ГАРФ, ф. 8131, оп. 37.
[Закрыть]. После вспышки сыпного тифа в Темлаге в 1937 году начальник лагпункта и заведующий медсанчастью были сняты с должностей, обвинены в “преступной беспечности и бездеятельности” и отданы под суд[718]718
ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 16.
[Закрыть]. Пытались использовать не только кнут, но и пряник: в 1933 году в Дмитлаге объявили, что за успешную борьбу с клопами лагерники будут премироваться[719]719
ГАРФ, ф. 9489, оп. 2, д. 20, д. 64.
[Закрыть].
Отказ заключенных от мытья воспринимался очень серьезно. Ирэн Аргинская, которая в начале 1950‑х была в особом лагере для “политических” в Кенгире, рассказывала, что женщины, принадлежавшие к одной из религиозных сект, ни за что не хотели мыться. Их мыли насильно:
Я болела и получила освобождение от работы. И в тот момент, когда я болела, прошли надзирательницы и сказали: “Все больные мыть монашек”. Картина была такая: к их секции подвезли телегу, и мы начали их выносить и складывать на эту телегу. Они очень возражали, они нас кусали, били и прочее. Но тем не менее, когда их клали, они уже лежали тихо. Потом мы сами впряглись в эту телегу и довезли их до бани. Там мы их вынимали из этой телеги, раздевали, и это было самое ужасное, потому что часто себе позволять такие вещи лагерное начальство не могло, поэтому с нее снимаешь одежду, а с нее прямо сыпятся вши. Потом их складывали под душ, пускали воду, и мы их мыли. А в это время их одежда прожаривалась[720]720
Аргинская. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Аргинская, кроме того, вспоминает, что в Кенгире “в принципе в баню можно было ходить свободно”. Леонид Ситко, который до ГУЛАГа был военнопленным в Германии, рассказывал в интервью, что в Степлаге и Минлаге “можно было помыться в любое время, там можно было и стирать; вшей, в отличие от немецкого лагеря, не было”[721]721
Ситко. Интервью, взятое автором.
[Закрыть]. Иной раз на предприятии, где работали заключенные, был душ, и им можно было тайком или открыто воспользоваться. Так поступал Исаак Фильштинский, сидевший в Каргопольлаге, где в бане, куда водили бригадами, всегда не хватало горячей воды[722]722
Фильштинский. Интервью, взятое автором.
[Закрыть].
Так или иначе, в словах Шаламова, который был крайне низкого мнения о лагерной гигиене, есть доля истины. Несмотря на все инструкции, требовавшие серьезного отношения к мытью и дезинфекции, местное лагерное начальство часто подходило к ним формально и не заботилось о результате. Либо не хватало угля, чтобы поддерживать в дезинфекционной камере нужную температуру; либо те, кто отвечал за гигиену, работали спустя рукава; либо месяцами не завозили мыла; либо завозили, но запасы разворовывались. В колымском лагпункте Дизельная “во время банных дней каждому заключенному давали маленький ломтик мыла и большую кружку теплой воды. Как быть? Сливали человек пять-шесть свои кружки в одну шайку и этой водой обходились – и намыливались, и обмывались”.
В лагпункт Сопка вода “доставлялась, как многие грузы, по бремсбергу и узкоколейке, а зимой добывалась из снега. Но там и снега-то почти не было, его сдувало ветром. <…> Работяги приходили из шахты все в пыли, а воды в умывальниках не было”[723]723
Жигулин. С. 174–175.
[Закрыть].
На помывку обычно отводилось всего несколько минут[724]724
Печуро. Интервью, взятое автором.
[Закрыть]. В 1941 году в одном из лагпунктов Сиблага инспектор, к своему возмущению, обнаружил, что из-за халатности начальства заключенные не мылись два месяца[725]725
ГАРФ, ф. 9414, оп. 3, д. 9.
[Закрыть]. В наихудших лагерях бесчеловечное отношение к зэкам приводило к тому, что мытье для них превращалось в пытку. Банные ужасы описывают многие, но ярче всех – тот же Шаламов, посвятивший колымским баням целый очерк. Несмотря на усталость, заключенным приходилось ждать там очереди часами: “В баню ходят или после работы, или до работы. А после многих часов работы на морозе (да и летом не легче), когда все помыслы и надежды сосредоточены на желании как-нибудь скорей добраться до нар, до пищи и заснуть – банная задержка почти невыносима”.
Вначале зэки долго стоят в очереди на морозе. Затем их пускают в раздевалку – до сотни человек в помещение, рассчитанное на десять-пятнадцать.
В бараках тем временем идет уборка, при которой выбрасывается все “лишнее”, чем они обзавелись, – запасные рукавицы, портянки и тому подобное:
Человеку свойственно быстро обрастать мелкими вещами, будь он нищий или какой-нибудь лауреат – все равно. <…> Обрастает так и арестант. Ведь он рабочий – ему надо иметь и иголку, и материал для заплат, и лишнюю старую миску, может быть. Все это выбрасывалось, и после каждой бани все вновь заводили “хозяйство”, если не успевали заранее забить все это куда-нибудь глубоко в снег, чтобы вытащить через сутки.
В самой бане всегда не хватало воды – помыться толком было невозможно. Людям давали деревянную шайку “не очень горячей воды”, которую остужали кусками льда. Лишней воды ни у кого не было, “да и покупать ее никто не может”. Не хватало и тепла; ощущение холода “усугубляется тысячей сквозняков из дверей, из щелей. <…> Каждая баня – это риск простуды…” Баня отличалась еще и “гулом, дымом, криком и теснотой (кричат, как в бане, – это бытующее выражение)”[726]726
Шаламов. Колымские рассказы. Кн. 1. С. 501–503.
[Закрыть].
Эту адскую сцену описывает и Томас Сговио, по словам которого заключенных на Колыме иногда приходилось гнать в баню кулаками:
Ожидание своей очереди за дверью на морозе, потом холодный предбанник, обязательная дезинфекция и окуривание одежды, которая сваливается в общую кучу, – попробуй потом найди свое, – драки и вопли: “Это моя телогрейка, сволочь!” – разбор сырого белья с гнидами в швах, бритье подмышек и лобков, и, наконец, когда приходит наша очередь мыться, деревянная шайка, котелок холодной воды, котелок горячей и кусочек черного вонючего мыла…[727]727
Sgovio. P. 175.
[Закрыть]
Шаламов так описывает унизительный процесс получения белья после мытья: “Задолго до раздачи вымывшиеся толпой собираются к этому окошечку. Судят и рядят о том, какое белье выдавалось в прошлый раз, какое белье выдавали пять лет назад в Бамлаге…”[728]728
Шаламов. Колымские рассказы. Кн. 1. С. 504.
[Закрыть]
Поблажки в отношении мытья неизбежно становились частью общей системы лагерных привилегий. К примеру, в Темлаге заключенным, занятым на определенных должностях, разрешалось мыться чаще. Работа в бане, дававшая доступ к чистой воде и возможность допускать или не допускать к ней других, была в лагерях одной из самых вожделенных. В конечном счете, вопреки всем строжайшим распоряжениям Москвы, лагерная гигиена, здоровье заключенных и предоставляемые им удобства целиком зависели от местных обстоятельств и прихотей начальства.
Так выглядела одна из сторон лагерного быта – быта, вывернутого наизнанку, превращавшего простое удовольствие в “отрицательное событие для заключенных, отягчающее их быт”. Это наблюдение Шаламова есть, по его же словам, “одно из свидетельств того смещения масштабов, которое представляется самым главным, самым основным качеством, которым лагерь наделяет человека…”[729]729
Шаламов. Колымские рассказы. Кн. 1. С. 500.
[Закрыть]
